Мозес

– Черт знает что, – дежурный полицейский, похоже, все еще не понимал до конца смысла выслушанной им только что странной истории. – Но этот чертов стул… В конце-то концов. Зачем он вам? Вы ведь не коллекционируете, надеюсь, венские стулья?

– Вы ничего не понимаете, – любезно улыбнулся ему Исайя. – Это тот самый стул, на котором я собираюсь ожидать прихода Машиаха, если вам это что-нибудь говорит.

В ответ полицейский тоже неожиданно улыбнулся, и при этом в его улыбке не было ни насмешки, ни самодовольства, а только понимание и сочувствие, как будто ему вдруг стало совершенно ясно все, что было связано с этой историей. И притом – до такой степени, что он немедленно выбросил протокол, который уже было начал составлять и, повернувшись к Исайе, взволнованно спросил:

– Вы уверены в этом?.. В этом стуле?

В ответ Исайя усмехнулся и сказал:

– Неужели вы думаете, что я стал бы воровать чужие стулья?

– И все-таки, вам следовало бы быть немного осторожней, – мягко посоветовал полицейский. – Не все полицейские в этом городе хотели бы встретить новый год в Иерусалиме.

Затем он некоторое время рассматривал стул, после чего спросил:

– Вы позволите мне ненадолго присесть?

– Ради Всевышнего, – и Исайя вновь улыбнулся. – Для чего же еще он, по-вашему, нужен?

Дежурный полицейский осторожно опустился на стул и некоторое время сидел на нем с закрытыми глазами. Скоро на лице его появилось такое выражение, как будто он слушал первый концерт для фортепьяно с оркестром Иоганна Себастьяна Баха.

Потом он встал, погладил спинку венского стула ладонью и вздохнул:

– Я отпущу вас, но только через черный ход, чтобы не было потом никаких разговоров. Берите ваш стул и будьте, ради Всевышнего, осторожней.

– Спасибо, – сказал Исайя, догадываясь, наконец, в чем собственно дело. – В будущем году в Иерусалиме, да? – негромко спросил он, улыбаясь и обеими руками прижимая к себе стул.

– Ба шана хабаа бирушалаим, – полицейский тоже улыбнулся и сделал Исайе знак не шуметь. – Пойдемте, я покажу вам дорогу.

– Тода раба, – сказал Исайя, исчезая в полумраке черного хода и радуясь, что Всевышний не только указывает ему верное направление, но и собственноручно ведет его по предназначенному ему пути, зримо являя свою помощь и даруя, тем самым, неложную надежду на благоприятный исход.

Уже много позже, когда, вызывая смех и глупые вопросы, против которых, кажется, было невозможно устоять, Исайя появился со своим стулом во втором отделении клиники, Всемогущий вновь показал ему свое могущество, приказав его языку быть столь убедительным, что любой, кто вступал с ним в дискуссию, практически сразу же оказывался побежденным и должен был с позором признать свое поражение. Так случилось и с Иезекиилем, и с Амосом, которые первыми встретились с Исайей в коридоре клиники, когда он присел на свой стул, чтобы немного передохнуть, прежде чем подняться в палату.

– Значит, вот этот самый стул? – спросил Амос, останавливаясь возле сидящего Исайи.

– Да, – кивнул Исайя. – Этот самый.

– На котором мы сидим, ожидая… Да?

– Да, – Исайя погладил край сидения. На спинке стула еще болталась какая-то таможенная квитанция.

– Мы и так его ждем, – сказал Иезекииль, намереваясь задать новоприбывшему хорошенькую трепку. – И при этом – без всяких там стульев. Что это за глупые фантазии, хотел бы я знать!.. Стул!

– Вам только так кажется, что вы его ожидаете, – Исайя улыбнулся, словно подтверждая этой улыбкой правоту сказанного. – Только кажется, – повторил он голосом, полным доброжелательного превосходства.

Улыбка его вновь расцвела, словно куст роз из диснеевского мультфильма.

– Что значит, кажется? – не понял Иезекииль, почувствовав что-то похожее на тревогу от прозвучавшей в этих словах снисходительности.

– Вот именно, – поддержал его Амос. – Если кому-то и кажется, то уж, во всяком случае, не нам.

– Кажется, это когда вы думаете, что Всевышний вас любит в тот самый момент, когда Он на вас мочится, – сказал Исайя и почему-то показал указательным пальцем на небо, словно опасаясь, что его собеседники забыли, где оно находится. Амос и Иезекииль проследили взглядом за невидимой траекторией начертанной этим пальцем и, переглянувшись, молча сошлись на том, что сказанное, пожалуй, характеризует сказавшего с лучшей стороны, чем они ожидали. Придя к этому выводу, они приготовились выслушать все, что он собирался им поведать.

– Это очень просто, – продолжал Исайя, останавливаясь позади своего драгоценного стула и положив ладони на его спинку. – Когда вы утром встаете и идете, чтобы приготовить свой завтрак, вы не ждете никого, кроме этого вашего завтрака, потому что вы хотите есть и вам пора на работу. И поэтому, как бы вы ни хотели, вы не можете сказать, что вы ожидаете в это время Машиаха, потому что на самом деле в голове у вас тогда можно найти один только этот завтрак и ничего больше. То же самое происходит, когда вы заняты какой-нибудь работой, воспитанием детей, чтением или разговорами с друзьями, соседями и родственниками. Когда вы болеете или занимаетесь любовью. Когда вы спите. Когда вы моетесь или чистите зубы. Все что вы делаете, может быть чем угодно, но только не ожиданием Машиаха. И не надо успокаивать себя тем, что у вас просто нет другого времени, чтобы ждать его. Потому что время на это есть всегда, стоит только захотеть, чтобы оно пришло. В конце концов, это как молитва. Ты ведь находишь время для молитвы, Амос? Тогда почему ты не можешь найти его для того, кого обещал нам рано или поздно Всемогущий?.. Машиах потому и не торопится, что мы, по сути дела, давно уже не ждем его, а только делаем вид. Мы гуляем, работаем, воспитываем детей, умираем и думаем, что если время идет, то тем самым оно приближает его приход, неважно – хотим мы того или нет. А на самом деле, он приближается только тогда, когда мы его ждем. Зачем ему, подумайте, приходить туда, где ждут чего угодно, но только не его?

Молчание, которое последовало за краткой речью Исайи, можно было сравнить с капитуляцией попавшей в окружение армии, поспешно бросающей технику, оружие и замирающей в ожидании той минуты, когда победитель продиктует условия сдачи.

Да, Мозес, да. Все было именно так, милый. Потому что, в конце концов, все, что нам следовало делать, это вот так вот просто сидеть и ждать, хотя бы только раз или два в неделю, чувствуя, как время начинает течь правильно и целенаправленно, так что его движение, наконец, обретает смысл, а его исход обещает теперь только одно – долгожданный приход Машиаха.

Ожидание, больше похожее на неторопливый разговор, который ты ведешь сам с собой, не надеясь услышать что-то новое.

– Кажется, это стоит того, чтобы об этом подумать, – проворчал Иезекииль, пытаясь понять смысл бродившей по лицу Исайи улыбки.

– Конечно, – сказал Исайя и вновь улыбнулся.

– А можно нам тоже иногда сидеть на твоем стуле? – спросил Амос и, получив утвердительный ответ, немедленно уселся на стул, оттеснив от него Исайю, впрочем, сохраняя при этом на лице выражение, которое свидетельствовало – он прекрасно понимает, что несмотря ни на что, на свете все-таки еще встречаются вещи, которые следует делать серьезно.

К вящей славе порядка, сэр.

Ибо, прежде чем наступить божественному хаосу и беспорядку, неизбежно следовало пройти через порядок, – как проходят сквозь любовь, ненависть или смерть. Именно так и звучала эта нелепая истина.

Пройти через порядок, сэр.

Порядок смертей и рождений, чистки зубов и расписаний автобуса, порядок встреч и расставаний, дней, часов и лет. Словно билет, который давал тебе право сесть на автобус, везущий тебя до конечной остановки, которая называлась Царством Божьим или Царством Небесным, Раем, Миром свободы или Новым Иерусалимом, Последним Приютом или как-нибудь там еще – в зависимости от того, откуда тебе приходилось на это смотреть.

Он вдруг вспомнил, во что превращалась эта аккуратная постель после того, как закончив приводить в порядок этот маленький мир на третьем этаже, она, наконец, благоволила обратить внимание на Давида. Во что вообще превращалась эта комната после хрипов, стонов и бессвязных слов, когда, наконец, оторвавшись друг от друга можно было увидеть весь этот лежавший вокруг разрушенный порядок – смятую простыню, упавшие на пол подушки, опрокинутую на ковер лампу, перевернутую пепельницу, – мир, обретавший вдруг, неведомо почему, какую-то загадочную истинность, какое-то понятное без слов правдоподобие, что, конечно, могло служить некоторым утешением, а иногда даже наводило на мысль, что пока время еще не пришло, следовало просто жить, смиренно сообразуясь с этим печальным фактом. А именно – вставать по звонку будильника, чистить зубы и гладить помятую одежду, рассчитывать до следующей получки деньги, поливать цветы и вовремя платить за газ, – впрочем, не забывая за всей этой суетой найти время для того, чтобы иногда прислушиваться, не звенят ли уже ключи, отпирающие Небесные врата, за которыми тебя ждал Божественный беспорядок, ничего общего не имеющий с тем упорядоченным бытием, о котором рассказывали философские и теологические трактаты, заставляющие тебя молиться на все эти правила поведения, наставления учителей и занудство родителей – одним словом, на все это наследие Непослушного ангела, пугливо вслушивающегося теперь в таинственные звуки, время от времени доносящиеся с другой стороны Небесных врат, – этого гордящегося своей твердостью и надеющегося на силу порядка Падшего ангела, который, – случись что, – ни в коем случае не даст тебя в обиду…

63. Филипп Какавека. Фрагмент 211

«Всякий раз, когда я вспоминаю эту раннюю осень и проселочную дорогу, погруженную в первые, еще едва различимые сумерки, я еще и еще раз спрашиваю себя: что же, на самом деле, я вижу сегодня, созерцая это минувшее, случившееся со мной много лет назад, – эти неясные образы и туманные очертания, почти стершиеся звуки твоего голоса, сохранившиеся в том пространстве, которое мы называем памятью? Не есть ли только ничто, манящая и дразнящая иллюзия, подобная вдруг вспыхнувшему на водной глади отражению лунного света? Да, ведь, пожалуй, у отражения больше оснований считаться существующим, чем у этого минувшего, которое зачем-то хранит моя память. И все же: разве не дает оно услышать и увидеть себя всякий раз, когда я обращаюсь к нему, или же тогда, когда, не спрашивая моего согласия, оно само вторгается в мои сновидения? Отчего же я с таким упорством продолжаю называть его бывшим? Не все ли оно здесь, рядом, лишь скованное какой-то колдовской силой, не позволяющей ему быть? Словно обреченное существовать за пыльным и мутным стеклом, которое искажает его образы и лишает его голоса, мое минувшее подчинилось чьей-то чужой воле, разделившей нас: меня и мое прошлое, обращая и его, и меня в ничто. Не зовет ли оно меня, чтобы я уберег его от забвения, это минувшее? И не ждет ли оно меня, чтобы преодолеть разделяющую нас преграду? Не тоскует ли оно обо мне, как тоскую о нем я сам?

Идущий много лет назад по этой осенней, погруженной в ранние сумерки дороге, слыша твой голос и шелест опавшей листвы под ногами, не жду ли я по-прежнему спасения и избавления, грядущих из будущего, не различаю ли сквозь мутную пелену времен свое собственное, обращенное ко мне лицо?

Размышляя о Царстве Вечности, некоторые древние учителя учили, что за гранью времени памяти больше не будет. Это не следует понимать, как учение о забвении, но, скорее, как учение о возвращении, – нас ли минувшему или минувшего нам, – не все ли равно?»

64. Семейные сцены и никому не нужные воспоминания

Он вдруг вспомнил, как однажды она сказала: – Мы ржали, как лошади.

Иногда она, действительно, была исключительно вульгарна.

– Мы ржали как лошади, – сказала она и засмеялась. Рыжая сучка, – подумал Давид, чувствуя, как ему вдруг стало тяжело дышать. Грязная рыжая сучка. Следовало бы просто встать и надавать ей пощечин, а не смотреть, как она строит глазки Осипу, который, похоже, таял от этого, словно масло на сковородке, и продолжал дальше нести какую-то ахинею, подогретый ее взглядами и, похоже, не очень заботясь о том, как все это выглядело со стороны.

– Например, для меня большим открытием было то, что я не выношу себя с затылка, – говорил Осип, размешивая сахар. – Нет, правда, просто терпеть себя не могу… Серьезно.

– Ты, что – стрижешь себя сам? – спросила Ольга.

– Уже десять лет, – Осип самодовольно улыбнулся. – Однажды я пошел стричься и увидел, что в парикмахерской целая толпа народа. Я повернулся и с тех пор не подходил ни к одной парикмахерской даже близко. Зато теперь я должен каждый раз смотреть на свой затылок. Когда я его стригу, то вижу в зеркале совсем другого человека. И он мне совершенно не нравится…

– Потрясающе, – Ольга захлопала в ладоши – И со мной то же самое. Ненавижу себя с затылка… Ты представляешь? – она мельком скользнула глазами по Давиду.

– Еще бы, – усмехнулся Давид. – Прекрасна только одномерность. Это все знают.

– Чего? – спросил Осип, не отрывая глаз от Ольги.

– То, что не имеет задницы…

– Я, собственно, говорил о своем затылке, – сказал Осип с некоторой холодностью, словно давая понять Давиду, что в случае чего здесь прекрасно обойдутся и без него.

Вновь скользнувший по нему взгляд как будто охотно это подтверждал.

Кажется, ты опять собираешься все испортить, Дав, – говорил этот слегка обеспокоенный, слегка тревожный взгляд. Мне ужасно весело, а ты хочешь все испортить. Да, что с тобой сегодня такое, в самом деле?..

Конечно, он сам был виноват, что притащил ее сюда, к Осипу, с которым она тоже была когда-то знакома, – в эту вечно для всех открытую квартиру на последнем этаже, с балкона которой можно было видеть каменистую пустыню и шоссе, петляющее между холмами и исчезающее в темно-зеленом пятне лесопосадок.

В эту чертову квартиру, где вечно с ним случалось какое-нибудь дерьмо со стихийным мордобоем и вызовом полиции или с пьяными шлюхами, от которых потом тошнило и хотелось провести остаток жизни в душе, – в эту чертову квартиру, куда он уже тысячу раз зарекался забыть дорогу и тысячу раз нарушал зарок.

– Между прочим, мы живем в мире чудес, – говорил Осип, продолжая сверлить Ольгу масляным взглядом. – Нет, серьезно. Зачем далеко ходить за примером? Возьмем самый обыкновенный платок. Я имею в виду носовой платок, конечно.

Он полез в нагрудный карман и достал оттуда носовой платок, о белизне которого Давид мог только мечтать.

– Какое это дивное изобретение, не правда ли? – Он легко потряс платком в воздухе, затем сделал вид, что сморкается, после чего сложил платок и убрал его в карман. – Глупая, маленькая тряпочка, а сколько пользы! Страшно подумать, как люди обходились без него столько времени.

Ольга захихикала.

– Причем некоторые, – продолжал Осип, пытаясь изобразить на лице неподдельный ужас, – прекрасно обходятся без него и до сих пор… Нет, нет, нет, о присутствующих ни слова…

Бросив на Давида косой взгляд, она захихикала еще громче.

Чертова самка, – сказал в голове Давида чей-то знакомый голос. – Чертова, чертова, чертова безмозглая самка.

– Впрочем, что уж говорить про других, – Осип вздыхнул, делая печальное лицо. – Дай Бог, если я сам только к тридцати годам оценил это прекрасное изобретение.

– Не слишком ли поздно? – улыбнулась Ольга.

– Вот именно, – сказал Давид, чувствуя что, кажется, собирается сморозить какую-то глупость. – Слегка поздновато, мне кажется. Боюсь, что это знание уже вряд ли сделает тебя счастливым.

Сказанная явно не к месту реплика повисла в воздухе. Словно воздушный шарик, зацепившийся за ветку.

– Как знать, – Осип, прищурившись, посмотрел на Давида, словно пытаясь понять, насколько серьезно тот собирается испортить ему вечер.

– Тут и знать нечего, – Давид дал понять, что ни при каких обстоятельствах не позволит делать из себя дурачка. – Слишком поздно значит – слишком поздно и больше ничего.

– Теоретически, – сказал Осип, снова глядя на Ольгу. – Теоретически наш друг, конечно, прав. Но почему?.. Потому что он сам знаком с носовым платком только теоретически. А на деле все обстоит совсем не так, как он думает. Я угадал, верно?

Ольга захихикала. Вызывающе и обидно. Во всяком случае, так показалось Давиду.

– Уверен, что это чистая правда, – продолжал Осип, вежливо улыбаясь. – Могу поклясться, что в твоих карманах не найдется даже что-нибудь отдаленно напоминающее носовой платок.

– Если поискать… – сказал Давид, вымученно улыбаясь. – Если поискать, – сказал он, похлопав себя по карману.

Впрочем, его, конечно, никто не собирался слушать.

Легкая, застольная, светская беседа, черт бы ее побрал вместе с самими беседующими.

К несчастью, у него никогда не было склонности к этому виду искусства. Нести ахинею в обществе себе подобных, легко перескакивая с одной новости на другую – в этом он всегда плелся в хвосте, удивляясь способности других говорить часами ни о чем или поддерживать беседу при помощи всех этих "кстати" или "между прочим", вот как, например, сейчас, когда Осип вновь продемонстрировал свое умение быть вполне непринужденным, как, впрочем, того и требовали обстоятельства, потому что беседа о платках явно зашла в тупик, а вопрос "что это мы сидим, словно на похоронах" как нельзя лучше помогал вернуть утраченную было легкость разговора.

– Нет, в самом деле, – спросил он, поднимаясь из-за стола. – Сидим, как на похоронах… Если никто не возражает, я хоть поставлю Карла Брюннера… Как ты насчет Брюннера? Нравится?

Последний вопрос, само собой, был адресован Ольге.

Было бы странно, если бы она вдруг сказала "нет".

У полки, на которой стояли пластинки, Осип сказал:

– Все посходили с ума с этими дисками, а я почему-то обожаю антиквариат. Между прочим, я собирал их почти десять лет. Есть какая-то прелесть в этом пощелкивании и шипении. Что-то такое домашнее, верно?

Не было никакого сомнения, что он говорил это уже далеко не в первый раз.

– Потрясающе, – Ольга остановилась возле полки. – Какое старье!.. Гуди Флак… – Она провела ладонью по корешкам пластинок. – А у тебя есть Джетро Талл?

– Джетро Талл, – Осип расплылся в улыбке. – Да у меня тут целая куча Джетро Талла. Можешь приходить и слушать сколько хочешь. Но сначала я поставлю Карла Брюннера.

Скотина, сказал про себя Давид, успевая одновременно отметить и это, на первый взгляд безобидное "можешь приходить и слушать", и реакцию Ольги, которая вдруг смутилась и пробормотала в ответ что-то вроде "спасибо", или "может и приду", или что-нибудь в этом роде, о чем он, правда, мог только догадываться, потому что в это мгновение ожил саксофон Карла Брюннера и его стеклянный дождь застучал по крыше, делая боль еще невыносимей.

Чертов саксофон, громоздивший целые горы битого стекла, через которые невозможно было пройти, не поранившись.

– Может, еще чаю? – спросил Осип и посмотрел на Давида. – Что-то ты мне сегодня не нравишься, Дав. Сидишь, как на похоронах… Ну, что, чаю?

– С удовольствием, – улыбнулась ему Ольга.

– Боюсь, нам уже пора, – возразил Давид.

– Сейчас принесу, – Осип, похоже, пропустил мимо ушей это "пора", как будто его и не было.

– Собирайся, – сказал Давид, как только они остались одни.

– Я хочу чаю, – упрямо повторила Ольга.

– А я хочу, чтобы мы, наконец, ушли.

– Почему? – она глядела на него широко открытыми глазами, в которых можно было без особого труда прочитать досаду и раздражение, очень похожие на те, с которыми он сталкивался, когда пытался увести ее прочь из какого-нибудь дурацкого бутика.

– Ладно, – сказал Давид. – Ты идешь?

– Какого черта, Дав? – ему показалось, что глаза ее раскрылись еще шире.

– Ладно. С меня хватит. Я пошел.

– Ты с ума сошел? – спросила она, но он уже был в коридоре.

– Ты чего, Дав? – Осип внезапно появился на пороге и посмотрел на него так, словно, наконец, заметил, что тот находится рядом.

– Ничего, – сказал Давид. – Я пошел. Слушайте своего Брюннера, а мне надо работать.

Грохот захлопнувшейся за спиной двери был, конечно, смешнее некуда. Сбегая по ступенькам, он представил себе, как они расхохотались, услышав этот дверной выстрел и громко выругался. Поднимающаяся навстречу женщина с собакой попятилась и прижалась к стене. Собачка неуверенно тявкнула.

– Гав! – злобно рявкнул Давид, сбегая по ступенькам.

Конечно, и без всякого Филоферия М. было ясно, Кто время от времени вываливает нам на голову ведра с отборным мусором, который висит у нас в волосах или стекает за шиворот. Вопрос, собственно, заключался в другом: с какой целью, сэр?

С какой целью, дружок?

Ведь что бы там ни говорил рабби Ицхак по поводу мужчины и женщины, было ясно, что все женщины – законченные шлюхи и все такое прочее. Законченные шлюхи, Дав. Неоспоримость этого факта была столь очевидна, что, конечно, не нуждалась ни в каких доказательствах, тем более что если бы кому-нибудь и в самом деле вдруг пришло в голову привести в подтверждение этому все имеющиеся в наличии факты, истории, события и рассказы очевидцев, то земля, ей-богу, содрогнулась бы от ужаса, не имея возможности уместить все эти доказательства в тесном пространстве мира, – что, в свою очередь, могло бы само послужить неплохим доказательством всего вышесказанного, сэр. Взять хотя бы сегодняшнюю историю, Мозес.

– Чертова сучка, – повторил он, кривя губы. – Да пошла ты…

Она догнала его уже возле остановки.

– Эй, – сказала она, пытаясь схватить его за руку. – Ты уже совсем спятил, Дав?.. Оставил меня одну, в чужой квартире, да еще с этим твоим озабоченным, у которого, кажется, только одно на уме.

– А то ты не знала, – он вырвал руку.

– Да с какой стати, господи!.. По-твоему, если я дружу с Мирьям, то я должна чего-то знать про Осипа?.. Да я его видела-то всего раза три!

– Неужели? – он вдруг неожиданно почувствовал себя необыкновенно счастливым. – А по-моему, тебе только этого и надо.

Размахнувшись, она въехала ему по спине своей сумочкой.

– Дурак. Ну, почему мне всегда так везет на дураков?

– Наверное, потому что ты сама дура, – сказал он, особенно не думая, что говорит.

– Наверное, – согласилась она. – Подобное тянется к подобному.

В голосе ее уже можно было расслышать признаки близкого примирения.

– А кого ты еще имела в виду? – спросил он, чувствуя, как боль проходит.

– Неважно, – сказала она, явно для того, чтобы позлить его.

– Ну, еще бы. У вас все дураки, кто не пляшет под вашу дудку.

– Конечно, – она улыбнулась. – Проводишь меня до следующей остановки?

– Да, хоть до дома, – сказал он, поворачиваясь.

Некоторое время они шли молча. Потом она осторожно взяла его за руку. Кажется, немного посопротивлявшись, он уступил.

Древняя, как мир, игра, сэр, когда один делает вид, что убегает, а второй – что догоняет его.

– Вообще-то все это было довольно глупо, – он вдруг резко остановился посередине тротуара. – Я готов немедленно загладить свою вину…

– Неужели? И чем, интересно?

– Да, – сказал он, набирая в легкие побольше воздуха. – Хочешь выйти за меня замуж?

Впрочем, возможно, что он сказал это, не останавливаясь, а продолжая идти, а остановилась как раз она, когда услышала, как он сказал:

– Хочешь выйти за меня замуж?

– За тебя? – Ее глаза вдруг снова раскрылись, как тогда, когда она натыкалась в каком-нибудь бутике на что-нибудь интересное. – Ну, конечно, нет.

– И почему? – Давид почувствовал, как у него похолодела спина.

– Потому что ты ревнивый козел, – сказала она. – Вот почему… Тупой, гадкий и ревнивый. Кажется, я не давала тебе пока еще никаких поводов.

– Мне так не показалось, – возразил Давид.

– Ему не показалось, – передразнила она и издевательски засмеялась. – Скажите пожалуйста, какой наблюдательный.

– Конечно. Ты сидела и слушала, раскрыв рот, всю эту ахинею, которую он нес, а я должен был, как идиот, сидеть и тоже все это слушать!

– Ты сам меня туда привел. А что мне было еще слушать? Тем более что он ничего такого не говорил. Не понимаю, чего ты завелся.

– Не понимаешь?

– Конечно, нет.

– Пусти, – он попытался вырвать руку, а впрочем, довольно миролюбиво.

– Вот это все, что ты умеешь, – сказала она, не отпуская.

– И кое-что еще, – упрямо продолжал Давид, уже не особенно стараясь вырваться.

– Да, перестань же, наконец, – она схватила его за обе руки и не отпускала. – Между прочим, он стал довольно симпатичным, этот твой Осип. Просил тебе передать, чтобы ты не сердился. Вы давно с ним знакомы?

– А что? – спросил он, подозрительно глядя ей в глаза.

– Ничего, – сказала она. – Просто спросила.