Мозес

– При чем здесь – швырнули куском грязи? – возразил Иезекииль. – Это было послание. И если ты не трус, то на него следовало бы ответить, а не прикрываться кучей полиции. Тебе просто завидно, что находятся люди, которые мочатся не на беззащитную Джоконду, а на старых пердунов, решивших, будто им известно, как надо жить всем остальным.

– Слова, – протянул Олаф.

– Вы сказали «послание», Иезекииль, – сказал доктор. – И кому же оно, если это не секрет?

– Во всяком случае, не тем придуркам, которые собрались в Давосе, – ответил Иезекииль. – Что с них взять? Я думаю, что это послание направлено Богу.

Олаф презрительно рассмеялся.

Хильда тоже презрительно хмыкнула и посмотрела на Олафа.

– Небесам, – твердо пояснил Иезекииль, показывая указательным пальцем на потолок.

– Значит, по-вашему, получается, что Бог не в курсе? – спросил доктор Аппель.

– Помилуйте, но это разные вещи, – Иезекииль сделал удивленное лицо. – Одно дело знать, а совсем другое получить об этом письмо. Например, вы можете знать, что у вас не заплачены налоги, но когда к вам приходит письмо из налоговой полиции, то это, согласитесь, уже совсем другое дело.

– Бога нельзя принудить никакими письмами, – отчеканила Хильда.

– Где-то я это уже читал, – Иезекииль не сдавался. – Только как же тогда быть с молитвой? Разве неправильно будет сказать, что когда мы молимся, то посылаем Всевышнему письма, которые Он читает, чтобы потом нам ответить?

– Или не ответить, – сказал Габриэль.

– Или не ответить, – согласился Допельстоун.

– Или ответить так, что мы потом сильно пожалеем, что молились, – добавил Амос.

– Все-таки молитва больше похожа на телеграмму, чем на письмо, – подал голос Габриэль.

– Какая разница, – сказала Хильда. – В конце концов, главное, чтобы оно дошло.

– Что касается писем, телеграмм и всего такого, то я хочу еще раз вернуться к Крузу, – Иезекииль решил воспользоваться короткой паузой. – Мне кажется, это будет интересно всем присутствующим. Представьте себе, что однажды я написал ему большое письмо. И что вы думаете? Он мне даже не ответил. Ну, не гаденыш ли он после этого?

– Ты бы еще написали письмо Президенту, – сказал Олаф.

– Спасибо за совет. – Тем более что я уже писал ему. И не один раз. Только он мне тоже ничего не ответил.

– Интересно, что же вы ему написали, – заинтересовался доктор. – Поделитесь с нами, если, конечно, это не секрет.

– Какой там секрет, Господи. Я написал ему, что всякий раз, когда Круз Билингва поет про Какавеку, я представляю себе, как наш Путеводитель скрывается за дверью сортира с последним номером «Плейбоя» в руках.

– Фи, – фыркнула Хильда.

– И ничего не «фи». Я только хотел сказать, что прежде, чем учить других, неплохо было бы самому заглянуть в зеркало.

– Действительно, странно, что он вам не ответил, – сказал доктор Аппель задумчиво.

Олаф захихикал.

– Я сам удивляюсь. Ведь, казалось бы, просто сядь и напиши ответ, так ведь нет, не дождешься. Мне кажется, в этом есть какое-то неуважение к своим избирателям.

Сидевший рядом с Иезекиилем Амос вопросительно указал на него пальцем.

– Боже сохрани, – сказал Иезекииль. – Я что, похож на идиота?

– Послушайте, – не выдержал, наконец, доктор. – Мне показалось, что мы сейчас обсуждаем афоризм Какавеки «Мир воняет». Я не ошибся?

– Нет, – сказал Амос. – А что же еще?

– Тогда давайте все-таки вернемся к нашей теме.

– Давайте. Хотя я и не уверен, что мы от нее отошли.

– А разве нет? Мне кажется, что мы к ней еще даже не приблизились.

– Зато мы поговорили о письмах, – возразил Амос. – Кто, кому и когда писал.

– Ну и при чем здесь Филипп Какавека? – сказал доктор, вздыхая.

– Да вроде как не причем, – согласился Амос.

– Хорошо, – сказал Аппель, сдаваясь. – Хотите говорить о письмах, говорите о письмах… Кто-нибудь еще хочет рассказать, кому он писал?

Сразу поднялось несколько рук.

– Похоже, эпистолярный жанр среди присутствующих переживает период расцвета, – попытался пошутить Аппель. – Ну и куда вы писали? Руссо?

– Лично я писал министру культуры, – сказал Руссо, с шумом двигаясь вместе со стулом по направлению к доктору.

– Ради Бога – доктор выставил вперед ладони. – Оставайтесь, пожалуйста, на своем месте… И о чем же вы ему писали, дорогой мой?

– Я писал ему, что для повышения культурного уровня было бы желательно в общественных туалетах держать дешевые издания классической литературы.

На несколько мгновений в аудитории повисло недоуменное молчание. Потом кто-то захихикал.

– Прекрасная мысль, – бодро сказал доктор Аппель. – Значит, для повышения культурного уровня, вот для чего?.. Мне кажется, в этом что-то есть.

– Определенно, – согласился Амос.

Хихиканье стало громче.

– Нет, в самом деле, – продолжал доктор, оглядывая присутствующих. – Приходишь в общественный туалет и вместо того, чтобы проводить там время практически впустую – читаешь Шиллера или Кафку.

– Или Лонгфелло, – добавил Руссо.

– Да, – согласился доктор. – Или Лонгфелло.

– Зачем же книжки, – сказал Руссо. – Можно было бы сделать гораздо проще, просто печатать текст на туалетной бумаге.

– Еще одна прекрасная мысль. Кто-нибудь хочет высказаться?.. Габриэль? Вы у нас сегодня почему-то совсем перестали подавать признаки жизни.

– Однажды я написал письмо своему отцу, – мрачно сообщил Габриэль и умолк.

– И? – спросил доктор.

– Наверное, это было глупо, потому что к тому времени, как я собрался ему написать, он уже умер, – сказал Габриэль со вздохом. – Но я все-таки написал ему, потому что у меня не было тогда другого выхода.

– Вы написали письмо своему умершему отцу? – переспросил доктор.

– Да, – кивнул Габриэль. – Я написал ему, что если он не поможет мне выпутаться из долгов, то мы все пойдем по миру – и я, и старший брат, и младшая сестренка. Я ведь был тогда единственным кормильцем в семье.

– И что, он тебе ответил? – неуверенно спросил Амос.

– Он обещал мне помочь.

– Вы хотите сказать, что он прислал вам письмо? – решил все-таки уточнить доктор.

– Письмо? Зачем письмо? Он в жизни своей не держал в руке ничего письменного. Нет, он пришел ко мне во сне сам.

– Габриэль, – сказал Иеремия.

– Говорю тебе, что он пришел ко мне во сне, – упрямо повторил Габриэль. – Можете не верить, если хотите. Он пришел ко мне во сне и всю ночь орал, что я не слушался его в детстве, поэтому вырос таким болваном, а потом даже попытался выдрать меня ремнем.

– Надеюсь, ему это не удалось? – хмыкнул Амос.

– Еще как удалось. Не было случая, чтобы ему когда-нибудь это не удавалось.

– И что же потом? – осторожно спросил доктор.

– Потом? – горько усмехнулся Габриэль. – В том-то все и дело. Почти сразу после этого два моих кредитора, которым я был должен кучу денег, поехали кататься на яхте и утонули.

Кто-то с уважением присвистнул.

– Ничего себе папа, – сказал Амос. – Вот это, я понимаю, помог.

– Еще бы, – Габриэль залился краской.

Задний ряд дружно зааплодировал.

– У него и при жизни-то был скверный характер, – продолжал он, ободренный вниманием окружающих. – А видно, после смерти он совсем испортился.

– Вы полагаете, что это дело рук вашего… э-э, батюшки?

– А чьих же еще? – спросил Габриэль. – Конечно его. Не матушкиных же.

Несколько мгновений в аудитории царило восхищенное молчание.

– Ну, хорошо, – сказал, наконец, доктор, еще не вполне освободившись от рассказа Габриэля. – Возможно, мы еще вернемся к случаю с Габриэлем позже. – Потом он поднял голову, посмотрел на аудиторию и спросил. – Кто-нибудь еще из присутствующих получил ответ на свои письма кроме Габриэля?

Аудитория подавленно молчала. Некоторые озирались, словно ожидали увидеть притаившуюся в тени фигуру батюшки Габриэля.

Наконец поднялась одинокая рука, принадлежавшая господину Допельстоуну.

– Прекрасно, – с облегчением вздохнул доктор Аппель. – Господин Допельстоун. Вы хотите сказать, что получили ответ на ваше письмо, не так ли?

– Не совсем, – ответил господин Допельстоун. – Я тоже получил на свое письмо устный ответ.

– Прекрасно. Нет, просто замечательно. И кому же вы писали?

– Вам, – немного стесняясь, сказал Допельстоун.

– Мне? – удивился Аппель – По правде сказать, я что-то не припоминаю. И о чем же вы мне писали?

– Я писал о том, что в нашем отделении творятся форменные безобразия, – Допельстоун вновь поднялся со своего места. – Форменные безобразия, господин доктор, если не сказать больше, – продолжал он, повышая голос и обводя аудиторию рукой, словно призывая стены в свидетели своих слов. – В прошлом году я своими глазами видел, как медсестра унесла из нашего туалета рулон туалетной бумаги, а потом положила его в свою сумочку, чтобы отнести вечером домой… А сантехник? Он оставил нас на два дня без горячей воды, потому что ему, видите ли, пришло в голову поменять в подвале трубы. Как будто этого было нельзя сделать заранее. Я уже не говорю о садовнике, который не может отличить флоксы от чабреца, а чабрец от трехцветного гибралтарчика, того самого, от которого у всех нас бывает в мае аллергия.

– Да, да, кажется, я припоминаю, – сказал доктор глядя в сторону.

– Это просто возмутительно, – продолжал Допельстоун. – Пусть это и было год назад. Впрочем, боюсь, что с тех пор мало что изменилось, господин доктор.

– Ну, что-нибудь, наверное, изменилось, – доктор по-прежнему смотрел куда-то в сторону двери. – Если не ошибаюсь, то я, действительно, ответил вам тогда устно. Глупо было бы, в самом деле, посылать вам письмо по почте, когда можно было ответить устно.

– А мне кажется, что это было бы совсем не глупо, – возразил Допельстоун, заметно волнуясь. – Ведь вы могли бы заметить, что я обратился к вам письменно, а значит и ответ рассчитывал получить в некотором смысле тоже письменный.

– Логично, – Иезекииль с сочувствием посмотрел на доктора.

– Потому что, – продолжал Допельстоун, – если, допустим, вы даете человеку взаймы пятьдесят шекелей, то, согласитесь, что было бы довольно странно, если бы вместо того, чтобы отдать вам их назад, он просто пошуршал перед вами стошекелевой бумажкой.

– Прошуршал, – повторил доктор. – Значит, вы считаете, что в ответ на ваше письмо я просто взял и прошуршал?

– У меня есть на это основания, – Допельстоун по-прежнему глядел в пол.

– Мне кажется, пора сделать перерыв, – сказал доктор Аппель, внезапно краснея – Через десять минут я жду вас всех обратно, – продолжал он, выходя из-за кафедры. – Что же касается вас, господин Допельстоун, то я обещаю, что сегодня же отвечу на ваше письмо. Письменно. Может быть, вы случайно помните, о чем еще было написано в вашем письме?

– У меня есть копия, – ответил Допельстоун.

61. Филипп Какавека. Фрагмент 58

«Жена Лота оглянулась и стала соляным столпом. Смысл рассказанного сомнений не вызывает: оглядка отдает тебя во власть прошлого, которое и манит, и сковывает тебя по рукам и ногам, превращая в пленника, не способного уже сделать ни одного шага. Прошлое, – несуществующее, пригрезившееся, – делает таким же несуществующим и меня, живущего.

Не следует ли тебе поэтому оглядываться не так, как это сделала лотова жена, а как-то иначе: как власть имущему? Не попробовать ли тебе властвовать над прошлым, а не бояться его колдовских чар? Не поучиться ли превращать его вчера в твое завтра? Да, разве и само оно ни просит тебя вернуть его самому себе, – этот призрак, уставший бродить по безводной пустыне небытия, жаждущий, наконец, обрести реальность?»

62. Стул Исайи

У нее была дурная привычка – прежде чем дать уложить себя в постель, попытаться привести в порядок все, что, как ей казалось, в этом нуждалось, – например, расстелить, как следует, кровать, чтобы простынка была похожа на безупречную поверхность ледяного катка, а подушки – без единой складочки – напоминали облака, опустившиеся прямо с небес, – разложить по полочкам в ванной кремы и шампуни, вымыть посуду, вынести мусор, привести в порядок стол, сложив в стопки книги и тетрадки, аккуратно развесить на спине стула снятое платье и ни в коем случае не забыть про цветы, которые, как правило, обязательно надо было полить именно тогда, когда Давид начинал изнывать от одиночества и желания.

Дурная манера, – так, по крайней мере, показалось сначала Давиду, который, в лучшем случае, ждал, когда она закончит этот бессмысленный и никому не нужный ритуал, а в худшем – должен был сам принимать в нем участие. Например, вынести и вытряхнуть на балконе коврик или срочно помыть грязную посуду, или выносить мусор, слыша все эти бесконечные «сейчас» или «еще немного», или «лучше бы сам помог», от которых хотелось ругаться или превратить весь этот чертов порядок вокруг в хаос, смахнув на пол посуду и выбросив во двор цветы, чтобы потом заняться с ней любовью прямо здесь, на кухонном столе или в прихожей, на сомнительной чистоты коврике для ног.

Однажды, в ответ на его слабое сопротивление, она сказала:

– Я не могу заниматься этим, пока не уверена, что у меня везде порядок.

Кажется, он спросил ее тогда:

– Зачем?

Она ответила:

– Чтобы потом все разрушить.

Было не похоже, чтобы она шутила. Во всяком случае, он помнил, что она ответила именно так.

Создать, чтобы потом разрушить.

Привести в негодность весь этот с таким трудом созданный порядок, не оставив от него камня на камне, ибо, собственно, в этом-то – как он начал понимать позже – и заключалось все дело.

Обрести равновесие, Мозес.

Обрести равновесие, прежде чем хаос унесет тебя с собой, потому что, в противном случае, он мог бы и не обратить на тебя внимания, навсегда оставив в лабиринте без права возвращения назад.

В конце концов, это называлось: разгребать чужие завалы, сэр. Разгребать чужие завалы, Мозес. Странное занятие, склонность к которому отнюдь не была похожа на простое любопытство.

Однажды ему пришло в голову, что та же самая история происходила всякий раз, когда она выходила после ванны, благоухающая, завернутая в халат, готовая немедленно пресечь любые его попытки приблизиться к ней, не говоря уже о том, чтобы сдернуть с нее этот чертов халат или, по крайней мере, запустить под него руку, – во всяком случае, до той минуты, о наступлении которой знала только она. Это было похоже на какую-то игру, смысла которой он никак не мог уловить.

– Не трогай меня, пожалуйста, подожди, – говорила она, выставив перед собой руки, чтобы затем поскорее уплыть на кухню или на балкон, оберегая что-то такое, что он никак не мог взять в толк и о чем не мог, пожалуй, даже догадаться.

Прошло какое-то время, прежде чем она однажды не призналась ему:

– Наверное, это выглядит очень глупо, Дав, но после ванны мне всегда кажется, что я такая чистая, что меня может запачкать любое прикосновение.

– Ну, спасибо.

– Ой, только не обижайся, – сказала она, ставя между ними стул, который должен был служить препятствием, если бы вдруг в голову Давида пришла мысль до нее дотронуться. – Я хочу тебя, но это сильнее всякого хотенья. Это все равно как если бы ты вдруг стал ангелом. Понимаешь?

– Не уверен, – Давид, впрочем, не отказал себе в удовольствии представить это сомнительное превращение И все – благодаря куску мыла, шампуню и горячей воде.

Впрочем, если говорить серьезно, тут было над чем подумать, Мозес.

Стать ангелом перед тем, как упасть в тартарары – здесь мерещилась какая-то известная, но по-прежнему пугающая теологическая загадка, к тому же, как было нетрудно убедиться, поставленная с ног на голову.

Так, словно приходилось признать, что неверность заблудшего Денницы была испытана и подтверждена вовсе не тем, что он пал, не желая по какой-то нелепой причине принять и прославить божье творение, а как раз тем, что он остался тверд и непреклонен, предпочтя отстаивать понятный порядок вещей перед лицом пугающего и нелепого божественного беспорядка, который ведь и не думал никуда деваться. И в этом с ним с радостью согласилось бы подавляющее большинство людей, во все времена находящих себе убежище от хаоса в простых и понятных конструкциях разума, гарантирующего уверенность, постоянство и привычку.

Конечно, он мог привести в свое оправдание целую кучу доводов, этот ангел, у которого, видимо, не все было в порядке с чувством долга, зато все прекрасно обстояло с логикой, так что всякий, кто был с ним солидарен, мог бы подтвердить, что Истина была ничем иным, как этим разворачивающимся упорядоченным Космосом, в границах которого только и возможны были звук человеческой речи и рокот морского прибоя, пение жаворонка и песня свирели, шум леса и дождя, и еще многое и многое другое, тогда как хаос знал, по-видимому, только мычание, всхлипы, стоны, отдельные слова, которые вдруг срывались с языка, и еще гортанные выкрики и сладкое постанывание, прерывистое дыхание или молчание, которое, конечно, было громче любого крика, что не делало его ни более понятным, ни более объяснимым.

К тому же, неизбежность прикосновения, Мозес.

Неизбежность прикосновения, которое с означала неизбежную потерю чистоты, о чем, собственно говоря, упоминать было не всегда прилично.

Совершенно неприлично, сэр, особенно если учесть, что это еще никогда и никого не останавливало.

Никогда и никого, Мозес.

Как бы то ни было, но спустя какое-то время, возвращаясь всякий раз памятью к этому последнему месяцу, Мозес, как правило, вспоминал почему-то историю со стулом Исайи, и, вспоминая ее, он всякий раз сопровождал это каким-нибудь не слишком вразумительным замечанием вроде, например, того, что:

– Пожалуй, это все-таки было похоже на стул Исайи.

Или:

– Наверное, это, я думаю, имел в виду Исайя.

Или еще:

– Если бы у каждого был такой стул, как у Исайи, все, может быть, обернулось бы совсем иначе.

Само собой было ясно, что дело здесь, конечно, заключается совсем не в стуле Исайи, так что какие-либо ассоциации, если они вообще имели место, выглядели, пожалуй, крайне натянутыми и в высшей степени неубедительными. Мытье посуды и политые цветы оставались посудой и цветами, а стул Исайи – стулом Исайи. Однако стоило Мозесу вспомнить это давно ушедшее и почти забытое, о чем сам он пытался лишний раз не вспоминать, как перед его глазами начинал маячить этот легкий, изящный стул со слегка гнутыми ножками, который никак не вписывался в послевоенную Европу, со всеми ее рок-н-роллами, холодной войной, смертью Кеннеди, свободной любовью, спутниками, русскими танками в Будапеште и повальным увлечением спортом во всех его видах.

Вот именно, сэр.

Тот самый стул, с которым он появился в клинике несколько лет назад.

Изящный, венский стул с гнутыми ножками и спинкой, похожей на греческую арфу, изображение которой можно найти в любых альбомах, посвященных расписной греческой керамике, – стул, так мало гармонировавший с современной меблировкой клиники, что сразу же бросался в глаза всем, кто видел его впервые, так что они обыкновенно говорили при этом – «смотрите-ка какой стульчик» или «а что это тут стоит такое», или просто «какая прелесть» и даже пытались время от времени сесть на него со словами «смотри-ка, да он даже не скрипит, вот уж умели делать». Но те, кто знали кое-что про этот стул, смотрели на все эти попытки крайне неодобрительно и даже позволяли себе не слишком вежливые замечания в адрес тех, кто пытался осчастливить этот стул прикосновением своей задницы. Потому что, как-никак, а все-таки это был стул Исайи, и к нему стоило относиться со всем уважением, а не таращить глаза, как это делали невежды, которые видели его впервые и даже представить себе не могли, как им повезло, что он встретился на их жизненном пути.

Стул Исайи, Мозес.

Тот самый, который он обнаружил в дешевой забегаловке, куда зашел как-то, чтобы выпить чашечку утреннего кофе. Чашечка утреннего кофе, которая оказалось в результате пропуском на Небеса или чем-то в этом роде. Бывает, Мозес, что Небеса вдруг посылают нам откровения по части топографии, открывая – в какую сторону нам следует направить наши стопы, чтобы, в конечном счете, стать ближе и к самим этим Небесам и, возможно, даже к самим себе. И хотя на самом деле это случалось крайне редко, но раз случившись оно, во всяком случае, уже не вызывало никаких сомнений, как в реальности самого этого случившегося, так и в его смысле.

Так, видимо, было и в тот день, когда Небо привело Исайю на порог этого ничем не примечательного кафе, на оконных витринах которого был изображен изящный золотой петух, распушивший хвост и держащий в поднятой лапе веселенький зеленый флажок.

Он уже допивал свой остывший кофе, как вдруг его взгляд остановился на изящном венском стуле, стоявшем у противоположной стены в луче падающего из окна солнечного света, словно облитый этим потусторонним светом, в котором можно было увидеть, как миллиарды кружащих таинственных миров, так и обыкновенную пыль, которая еще долго кружила после того, как кто-нибудь, проходя, случайно задевал плечом пыльную портьеру.

Богу, скорее всего, все равно какие формы принимать для того, чтобы беседовать с человеком. На этот раз Он обратился к Исайе из глубин венского стула, который был и формой посланного ему откровения и – в то же время – его живым содержанием. И результаты этого, разумеется, не заставили себя долго ждать.

– Я возьму у вас этот стул, – сказал Исайя, подходя к разговаривающим у стойки официантам и улыбаясь им той самой улыбкой, которой не мог противостоять никто. Улыбкой, наводящей на мысль о том, что весть о приближающемся Царствии небесном, может быть, совсем не так преждевременна, как казалось.

– Если не хватит, – добавил он, доставая кошелек, – то я принесу деньги сегодня к вечеру. Можете не беспокоиться. Вы ведь еще не закрываетесь?

– Шутите, – усмехнулся один из официантов, лениво разглядывая странного человека. – Мы стульями не торгуем.

– Если бы мы тут торговали стульями, то, наверное, назывались бы мебельным магазином, – вяло пошутил другой.

– Тогда я возьму его просто так, – сказал Исайя с такой непосредственностью, что вызвал вокруг смех. – Разве Бог не сотворил нас совершенно бесплатно?

– Валяй, валяй, – сказал Первый официант.

– Если все станут брать, то что им понравиться – у нас скоро останутся одни только голые стены, – сказал Второй.

Вместо ответа, улыбающийся Исайя подхватил стул и направился к выходу.

– Невероятно, – сказал Габриэль. – Неужели наш Исайя на это способен?

– Еще как способен, – сказал Иезекииль. – Он бился за этот стул, как лев, Мозес. Как Трумпельдор, сражающийся с превосходящими силами противника. Когда его тащили в полицию, он так вцепился в его спинку, что никто не мог разжать ему пальцы, так что пришлось волочь его до полицейского участка вместе с этим стулом, который он держал перед собой, предупреждая пешеходов легким криком «поберегись»!.. Самое смешное, пожалуй, заключалось в том, что в нагрудном кармане его пиджака лежал заграничный паспорт с израильской визой и авиабилет до Тель-Авива на завтрашний день. Обетованная земля, сэр. Обетованная земля, которая уже открыла ему свои объятья.

– Невероятно, – повторил Габриэль.

– Невероятно, – согласился Иезекииль.

– Ну, что? – сказал дежурный полицейский, после того, как выслушал рассказанную ему историю и заполнил первые строчки протокола. – Захотелось месяц-другой провести за решеткой? Это мы устроим мигом.

– У нас все воруют, ложки, тарелки, супницы, – сказал один из официантов. – Но чтоб воровали стулья? Это извините.

– Вот и посидим теперь, – сказал дежурный.

– К сожалению это никак невозможно, – сказал Исайя, улыбаясь и похлопывая себя по нагрудному карману. – Никаких «посидим».

– Интересно, – сказал полицейский, уже почти очарованный его улыбкой. – Это почему же?

– Потому что завтра, господин полицейский, я улетаю в Землю Обетованную, – сказал Исайя и еще раз похлопал себя по груди. – Знаете, где это?

Это сообщение почему-то произвело на дежурного полицейского сильное впечатление. Он отпустил сопровождающих Исайю официантов, оставив стул в качестве вещественного доказательства и пообещав, что поставит их в известность по поводу дальнейшего хода дела, как только появятся новые факты. Затем он закрыл на ключ дверь кабинета, предложил Исайе присесть и попросил его чистосердечно рассказать, как все было, что Исайя охотно и сделал, подробно описав сегодняшний вечер, завершившийся битвой за стул и его препровождением в полицейский участок, ни в чем не уклонившись от правды.

– И вот теперь я тут, вместо того чтобы готовиться к завтрашнему путешествию, – закончил он свой рассказ и улыбнулся так, что дежурному полицейскому на мгновение вновь показалось, будто комнату залил солнечный свет, хотя в ней не было ни одного окна. Судя по всему, Исайя не испытывал при этом ни малейшего угрызения совести.