Мозес

– Это я, – сказал голос в трубке. – Ты где?

– Господи,– сказал Давид, еще ничего не понимая. – Откуда ты взялась?

– Я позвонила на твой этаж и мне сказали, что ты пошел на смотровую. Какой-то грубиян. Много увидел?

– Все мое, – сказал Давид. – Ты хоть знаешь, который час?

– Самое время, чтобы заняться осмотром достопримечательностей, – сказала она.

Ему вдруг стало казаться, что он все еще спит и то, что происходит вокруг – всего лишь сон, который кончится сразу, стоит ему только проснуться…

– Уж полночь близится, – сказала она и засмеялась. – Я в ресторане. Знаешь, где это?

– Где? – переспросил Давид, уже догадываясь. – Ты что ли здесь?

– Ну, наконец-то, – сказала она. – Давай спускайся.

– Сейчас, – сказал Давид, пытаясь проснуться. – Как ты сюда попала?

– Просто села на автобус и приехала. У нас, слава Богу, безвизовый режим. Давай скорей.

– Сейчас иду, – сказал Давид, ища глазами охранника. – Ты где?

– Возле пальмы, – сказала Ольга. – В ресторане возле пальмы. Справа от входа… Представляешь? Они не хотели меня пускать, потому что у меня не было вечернего платья. Это в три часа ночи. Интересно, у них тут все такие идиоты?

– Я думаю, они за это поплатились, – сказал Давид

– Еще бы, – сказала Ольга. – Видел бы ты их физиономии.

– Боюсь, мне это скоро предстоит.

– Не бойся, я с тобой. Ну, пока.

– Пока, – сказал Давид, вешая трубку.

Охранник терпеливо ждал, опершись спиной о стойку.

– Мне надо в ресторан, – сказал Давид, разводя руками, словно извиняясь.

– Я догадался, – сказал охранник, ничуть не удивляясь.

– Слушай, Рома, – сказал он, чувствуя угрызение совести. – Дело в том, что я там буду не один.

– И что? – сказал охранник, пропуская Давида вперед. – Боишься, что я вам помещаю? Так ты меня даже не заметишь.

– Ладно, – сказал Давид. – Увидим.

30. Филипп Какавека. Фрагмент 98

«Чем больше истин обретаем мы на путях познания, тем их меньше у нас остается. Так, словно за каждое новое знание мы вынуждены платить цену, которая грозит нам неизбежным разорением. Познавать – значит терять. Конечно, мы догадались об этом только тогда, когда терять оказалось уже нечего. Поздно, поздно!.. Познание – дорога, ведущая в царство нищеты, и последняя Истина, которая встречает нас в конце пути, не богаче последней нищенки, ютящейся под мостом. Но эта наша Истина и дорога, ведущая к ней – наша дорога. О, как она серьезна, эта нищая и голодная Истина! С какой тоской взирает она на свое блестящее прошлое, кроме воспоминаний о котором у нее больше ничего не осталось. С какой охотой вспоминает пышные убранства своих дворцов! Что ж! Будем праздновать новое рождение в ее кругу, на голой земле, открытой всем ветрам. Возьмем ее богатства и будем пускать в небо фейерверки из опавших листьев и чужих символов, – пусть они освещают наши поступки и объясняют наши намерения. Окруженные толпой призраков и болотных огней, будем питаться снами и научимся узнавать друг друга по приметам, вычитанным из книг. И пусть этот праздник длится вечно. Нам некуда торопиться. Мы достигли цели. Мы дома».

31. Местонахождение Омфалоса

Он нашел ее возле пальмы, под которой она сидела, изучая меню. Других посетителей кроме нее не было, если не считать трех ночных официантов, которые пили на другом конце зала чай и время от времени весело смеялись. Охранник прошел мимо и куда-то исчез. Как растворился.

– Только не задавай, пожалуйста, никаких глупых вопросов. Просто захотела тебя увидеть, – сказала она, опережая Давида. – Могу я просто захотеть тебя увидеть?

– Можешь, – сказал Давид, пытаясь ее обнять.

– Ты помнешь, – сказала она, упирая ему в грудь локти. – Я делала эту стрижку почти три часа.

– Всего один поцелуй, – сказал Давид.

– Только не помни, – сказал она, подставляя губы. – Хочешь чего-нибудь?

– Разумеется, – сказал он, глядя ей в глаза.

– Дав!

– Ты спросила, я ответил, – сказал он, подвигая стул и садясь рядом.

– Я спросила, не хочешь ли ты кофе.

– Увы, – сказал он. – Похоже, что мы опять не поняли друг друга. Это прискорбно.

Он вдруг почувствовал сильное желание, от которого похолодела спина. Верный признак, сэр. Похолодевшая спина и нервное подергивание правого века. Кто бы мог ошибиться, имей он такие признаки?

– Даже не думай, – сказала она.

– Кажется, у тебя приступ целомудрия, – сказал он, опустив ладонь на ее колено. – Очень не вовремя.

– Нас выставят вон, и при том – с позором, – сказала она, и, полуобернувшись, посмотрела на пьющих чай официантов.

– Между прочим, – сказал Давид, сжимая ее коленку, – я соскучился. Прошла куча времени с тех пор, как мы с тобой виделись в последний раз… Целая куча.

– Прошло два дня, – сказала Ольга и засмеялась. Затем она положила свои руки на руку, которую он держал на ее колене и спросила:

– Ты рад, что я приехала?

– А ты как думаешь?

– Я думаю, что ты, во всяком случае, такого не ждал.

– Еще бы, – сказал Давид, медленно подвигая свою руку.

– Дав! – она сделала попытку отодвинуться.

Один из официантов, больше похожий на накачанного боксера, оторвался от чаепития н направился к ним.

– Ну, я же говорила.

– Без паники, – Давид с удивлением заметил, как ярко отражаются на гладко выбритом черепе официанта электрические блики.

– Что будем заказывать? – спросил тот, подходя и доставая из нагрудного кармана блокнотик.

– Кофе, – сказал Давид, не убирая руку. – Два черных кофе. Ты чего-нибудь хочешь?

– Ничего.

– Тогда два кофе.

– Два кофе, – сказал боксер, искоса поглядывая на лежавшую на колене руку Давида. – Есть свежие пирожные.

– Нет, спасибо. Только кофе, – сказал Давид.

– Видел, как он смотрел? – прошептала Ольга, когда боксер отошел. – Это он меня не пускал.

– Сволочь какая, – сказал Давид. – Наверное, это у него такой способ ухаживать.

– Наверняка, – ответила она. – А, между прочим, ты мне сегодня снился…

– Ты мне тоже, – сказал Давид, мрачнея.

– Нет, я серьезно.

– Я тоже не шучу, – он вспомнил вдруг вчерашний сон, который приснился ему под утро, – тот старый дом, погруженный в прозрачные предвечерние сумерки, вокруг которого он кружил, пытаясь разглядеть за стеклами знакомое лицо, пока вдруг не увидел ее, стоящую у открытого окна, – белое пятно в обрамлении темных волос, – и это лежащее между ними расстояние было наполнено печалью и тревогой. Кажется, он поднял было руку, но она уже исчезла и затем вновь появилась в соседнем окне, но лишь затем, чтобы отрицательно покачать ему головой. Затем он оказался внутри. Коридоры и аудитории были полны, и он уже знал, что здесь ждут не то выпускной бал, не то какой-то спектакль, в котором ей предстояло принять участие. Боль еще только пряталась в глубине этих коридоров и в сумраке аудиторий, но он уже догадался, что она ушла и больше не вернется. Заглядывая в двери и задавая вопросы, он шел, пока не очутился в тусклом зале маленького кинотеатра… Свет медленно гас и бархатный занавес, качнувшись, начал расходиться, когда он увидел ее в последний раз. Она выглядывала из бокового окна навесной галереи, совсем рядом, лицо ее было обращено к нему, а указательный палец прижат к губам, словно она молила его о молчании. Потом она еще раз покачала головой, и в лице ее не было ни сожаления, ни сомнения, – вот разве что руки, которые она вдруг сложила на груди, что означало просьбу отпустить ее, – так, словно он на самом деле был волен выбирать…

– Вот, значит, что тебе снится, – сказала Ольга, вцепившись в его руку, которая, похоже, уже почти добралась до желанной цели.

– И притом довольно часто, – сказал он, продолжая переступать все границы приличия.

– Ты маньяк, Дав, – сказала она, отодвигаясь от него вместе со стулом. – Если бы я знала, какой ты маньяк, то обзавелась бы железным поясом.

– Нет, ты предложила бы мне руку и сердце еще три года назад.

– Не посмотрела бы даже в твою сторону.

– Неправда, – сказал он, двигаясь вместе со стулом. – Посмотрела бы, да еще как.

– Отстань, – она вновь отодвинулась.

– Мы можем пойти к тебе, – сказал он, не слушая. – Надеюсь, ты тут остановилась?

– Да. – Сняла двухместный номер на ночь. Но туда уже кого-то подселили.

– И так всю жизнь, – разочарованно сказал Давид.

– Кофе, – у столика неожиданно возник официант.

– Спасибо, – сказала Ольга

Чуть позже перехватив ее руку, он подумал, что, наверное, следовало бы добавить сюда и еще кое-что, о чем он, правда, не стал распространяться, но о чем хорошо знал на собственном опыте, – об этой чертовой боли, которая, наверняка, отзовется в нем и на следующий день, и будет напоминать о себе еще много дней спустя, пробуждая память и превращая настоящее в прошлое, от которого не было возможности спрятаться.

– Дав, перестань, наконец, – сказала она, начиная сердиться.

– Перестал, – он убрал руку, думая, что, пожалуй, и в самом деле для этой просочившейся в явь боли не существовало никаких разумных объяснений – и это лучше всего прочего наводило на тревожные подозрения относительно самой этой яви, в которых в другое время он не имел никаких причин сомневаться.

– Если хочешь знать, – сказал он, размешивая сахар, – то я думаю, что этот сон мне приснился не случайно. Мне кажется, что он хочет что-то мне сказать.

– И что?

Он ответил сразу, не задумываясь:

– Что-то о том, как ты далеко.

Наверное, этого можно было и не говорить. Уж слишком жалкими показались ему эти слетевшие с его языка слова.

– Но ведь я приехала, – сказала она, словно с легкостью опровергала этим его слова.

– Да, я заметил.

Потом он помолчал немного и добавил:

– Вообще-то я имел в виду совсем другое.

– Господи, какой ты сегодня у нас загадочный, – сказала она, отодвигая кофейную чашку и вытаскивая пачку сигарет.

– Да, ничего загадочного, – он посмотрел ей в глаза. – Я просто имел в виду, что ты всегда ускользаешь, когда разговор касается чего-то серьезного. Вот как сейчас.

– И никуда я не ускользаю, – она выдержала его взгляд. – Наоборот. Представь себе, я сидела себе тихо-мирно над своим проектом и вдруг мне показалось, что если я тебя сейчас не увижу, то случится что-нибудь ужасное. И вот, как видишь, я здесь.

– Это – любовь, – сказал Давид самым ироническим тоном, какой только можно было найти в его репертуаре, одновременно чувствуя, что это были как раз те слова, которые он хотел сейчас услышать.

– Не иначе, – сказала она, подстраиваясь под его тон.

– Ну, и хорошо, – он ощупал нагрудный карман своей куртки. – Кстати, извини, у тебя есть деньги?

– В номере, – сказала она и засмеялась, догадываясь.

– Неправильный ответ. У меня тоже в номере.

– Принять смерть от толпы разъяренных официантов не входило в мои планы, – сказала Ольга.

– Пойду, поговорю, – встал Давид. – Если не вернусь, ищи меня в завтрашнем супе.

– Непременно. А ты меня – в холодце.

Не было сомнений, – больше всего на свете он не любил денежные разборки. К тому же было неясно – насколько хорошо чаевничающие официанты понимают человеческую речь.

– Послушайте, – сказал Давид, подходя и делая скорбное лицо. – Я забыл в номере деньги. Сейчас поднимусь к себе и принесу. Вы ведь еще не закрываетесь?

– Не надо, – сказал боксер, который принес им кофе. Пожалуй, если прислушаться, это «не надо» прозвучало как «не мешай».

– Почему? Мне только подняться, – Давид стал подозревать, что его не понимают.

– Не надо, – повторил официант, не глядя в его сторону. – За счет заведения.

Сказано было так, словно он прощал им, по крайней мере, утрату миллионного состояния.

По чудовищному акценту, с которым он говорил, можно было подумать, что он уроженец Эфиопии.

– Тогда спасибо, – и Давид от неожиданности расплылся в глупой улыбке.

– За счет заведения, – засмеялась Ольга, выходя из-за стола. – Мы разбогатели на две чашки кофе.

– Серьезные ребята, – сказал Давид. – А теперь пошли, я тебе покажу одно хорошее место.

Одновременно он просигналил появившемуся в глубине зала охраннику, что скоро вернется. Тот сразу все понял и исчез.

Как и следовало ожидать, хорошее место оказалось туалетом для служащих.

– Господи, Дав, – сказала она – Ты не мог придумать что-нибудь поумнее?

– Тихо, – сказал он, целуя ее и чувствуя, наконец, запах ее духов. – К сожалению, я вижу, что ты, кажется, ничего не понимаешь в хороших местах. Это, ей-богу, печально.

– И не хочу ничего понимать.

– Тогда стой тихо и не мешай, – он отшпилил от куртки булавку и попытался с ее помощью открыть замок. – Между прочим, кроме интеллекта, эта работа требует еще огромной выдержки…

– Сам себя не похвалишь, – сказала она.

Откуда-то из глубины коридора раздался шум и чьи-то голоса.

– Я боюсь, – шепнула она.

– Чего? – спросил Давид, прислушиваясь. – Видишь, что тут написано?..For staff. Для сотрудников. А все сотрудники сейчас спят.

– Я в курсе, что такое «for staff».

– Вот и прекрасно, – сказал Давид, пытаясь открыть булавкой замок. – Кто знает, что такое «for stuff», тот далеко пойдет.

– Ты всегда носишь с собой булавку? – спросила она, продолжая озираться.

– Только тогда, когда есть шанс встретить хорошенькую барышню.

Она сказала:

– Дурак ты, Дав.

Дверь щелкнула и открылась.

– Вперед, – сказал он, обнимая ее за талию и легонько подталкивая в открывшуюся дверь.

– Дав, – прошептала она.

– Уже пришли, – сказал он, закрывая за собой дверь. Потом, не откладывая дела в долгий ящик, расстегнул на ее джинсах молнию.

– Дав, – сказала она, поймав его руку. – Не надо.

– Да, – сказал он. – Да… Да… Да…

– Там, наверняка, все слышно.

– Плевать.

– Это кому как.

– Я сейчас умру, – сказал он, стаскивая с нее джинсы. – Ты ведь не хочешь, чтобы я умер?

– Иногда хочу.

– Тогда иди сюда, – и он повернул ее к себе спиной.

– Дав!

– Тш-ш-ш, – сказал он негромко, одновременно наваливаясь на нее и покусывая ее ухо, зная, что потом все будет так, как и должно было быть, как и было всегда, так что нечего было особо удивляться этому прерывистому дыханию, или блуждающим по телу ладоням, или этим бесстыдным движениям, долгим поцелуям, и сдавленным стонам, а вдобавок еще всем этим сопутствующим словам, вроде «да, милый» или «еще, мой хороший», или «так, так, так», или этим неконтролируемым уже звукам, которые не боялись, что их услышат, потому что – что же было бояться тем, кто наперекор всем географическим и прочим истинам рисковал забыть не только, как тебя зовут, но и где ты сейчас находишься, – хотя это последнее, – если, конечно, присмотреться, – было отчетливо, ясно и не вызывало никаких сомнений.

Омфалос, сэр.

Центр мира, куда сходится все, что имеет для Небес хоть какую-нибудь ценность.

Нечто, что могло укрыть тебя лучше, чем все хваленые укрывища земли.

– Омфалос, – прошептал он, держа ладонь на ее животе и, одновременно, целуя ее в шею и при этом борясь с желанием впиться в нее зубами, как впивается в теплое тело добычи охотничья собака.

– Омфалос, – глухо повторил он, запрокидывая ей голову и пытаясь дотянуться до ее губ, понимая, что пока он чувствует тепло ее тела и запах ее волос, омфалос, центр мира, спасающий и надежный, находился именно тут.

Она спросила хриплым, не принадлежащим ей голосом:

– Что ты сказал?

Кажется, он ничего не ответил, и лишь спустя какое-то время, повторил, прокричал, простонал и прохрипел тающее во рту сладкое имя этого чуда:

– Омфалос, сэр.

– Омфалос, Мозес, – повторил он, надеясь одним словом выразить все происходящее, которое длилось и длилось, оставляя тебя в подозрении, что все сейчас происходящее так и будет длиться до скончания века, не давая тебе времени заскучать и ничего не помня о реальном мире, так что иногда ему вдруг начинало мерещиться, что никакого мира на самом деле вовсе не было, а был только этот омфалос, прячущийся до поры в этом до блеска вымытом клозете для сотрудников, куда могли попасть только те, кто вовремя позаботился обзавестись от него ключами.

32. Филипп Какавека. Фрагмент 9

«УМЕНИЕ ЖДАТЬ. Есть только один и к тому же бескровный способ умертвить чужую истину: не обращать на нее внимания. Это трудно, но со временем входит в привычку. Одновременно мы учимся не придавать значения тому, что наши собственные истины оставляют других глубоко равнодушными. В конце концов, и то, и другое – это только умение ждать».

33. Кое-что о господине Цирихе и истине

Конечно же, это было ужасно: почувствовать тяжесть чужого тела, уже не имеющего опоры и готового вот-вот взлететь, расправив крылья, – это-то, пожалуй, было всего ужаснее, – тело, обретшее свой подлинный вес, – правда, какой ценой! Оно чуть покачивалось, когда я бросился к нему, чтобы остановить это безумное движение. Тело-гиря, тело-маятник, повисшее между двух бездн. И это в пятом часу утра!

Теперь я спрашиваю себя: не правда ли, Мозес? Не правда ли в этом было нечто героическое, нечто, способное поразить воображение даже самого бесчувственного человека, – и сразу же отвечаю себе: ничего особенного, сэр. Метафизический долг, вот что это было, если уж на то пошло. Метафизический долг и ничего больше. Тем более что господин Цирих, в конце концов, просто уцепился за карниз. – «Уцепился за карниз, Мозес?» – «Да, сэр, именно так. Уцепился за карниз. Иначе бы он просто упал с подоконника, так как запутался там в шторах и потерял равновесие». – «Запутался в шторах, Мозес? Как же это может быть, дружок? Ты когда-нибудь видел человека, который запутался бы в шторах? И потом: что он там делал на подоконнике в пятом часу утра, да еще распахнув во всю ширь окно, что, между нами говоря, строго запрещено?» – «Что он там делал, сэр? Да мало ли, что можно делать в пятом часу ночи, запутавшись в шторах на узком подоконнике? Возможно, он хотел подышать свежим воздухом, сэр». – «Свежим воздухом, Мозес? И при этом так спешил, что запутался в шторах и чуть не вывалился из окна?» – «Да что вы ко мне пристали, сэр? В конце концов, я просто проходил мимо. Мало ли что может случиться с человеком, в особенности, когда он еще не совсем проснулся и ему, может быть, все еще мерещится неизвестно что? Помнится, мне самому привиделось как-то со сна, что я должен немедленно прочесть проповедь перед прихожанами и притом – прямо здесь и в темноте, потому что такова была воля господина настоятеля, сэр. А самое смешное, что я даже не знал, с чего мне следует начать». – «Надеюсь, ты хоть знал, чем тебе следует закончить, Мозес. Что бы ты там ни говорил, но если человек забирается в пятом часу ночи на подоконник, то тут явно не все чисто, Мозес…»

Возможно, что так оно и было.

Во всяком случае, стоило ему схватить это раскачивающееся, спеленатое тело, надеясь остановить его ужасное движение, как перед глазами его вспыхнула молния…

– Боже мой, – пробормотал Мозес, выпуская на секунду ноги господина Цириха. – Боже мой, господин профессор. Вы видели?.. Она чуть не съела меня!..

– Ради Бога, – раздался из шторы знакомый голос. – Ради Бога, Мозес!.. Чего вы ждете?

– Сейчас, сейчас, – сказал Мозес, думая как лучше поступить. – Подождите одну минутку. – Он подвинул стоящий рядом стул и, придерживая господина Цириха, взобрался на подоконник. Шнурок от шторы, обвиваясь вокруг профессора, был перекинут через карниз. – Попробуйте поставить ногу вот сюда, – сказал Мозес, легонько подталкивая господина Цириха прочь от окна. Придерживаясь рукой за карниз, он осторожно потянул шнурок. Потом несильно дернул его. В ответ карниз прозвенел металлическим звоном, и вторая штора накрыла Мозеса с головой.

– Один момент, – Мозес замотал головой, пытаясь сбросить липнущую к лицу ткань и одновременно чувствуя, как шнур затягивается вокруг его шеи. Наконец, это ему удалось.

– Ничего, ничего, – сказал он, думая какой рукой лучше начать.

Карниз между тем угрожающе затрещал. Краем глаза Мозес видел за открытым окном черный провал. Высокое небо с россыпью созвездий. Где-то там, внизу, смутно серел пыльный асфальт двора. Потом он отпустил одной рукой карниз и взялся за штору. Наверное, это была ошибка. Штора натянулась и затрещала.

– Господи! – вскрикнул господин Цирих. – Мы падаем!

– Не думаю, – сказал Мозес, на всякий случай выставив руку и упираясь в край рамы, чтобы успеть оттолкнуться, если падающее тело господина Цириха потащит их за окно. – Ничего, ничего…

– De profundis voco… – сказал господин Цирих откуда-то издалека.

– Что? – спросил Мозес, успев напоследок услышать звук разрываемой ткани, чтобы через мгновенье обнаружить себя лежащим вместе с господином Цирихом на полу. Сразу же вслед за ними, с металлическим звоном упал карниз, впрочем, никого особенно не задев. Мир вновь обрел относительную устойчивость.

Четверть минуты или около того прошли в молчании.

– Помогите мне, – сказал, наконец, господин Цирих. – Кажется, я подвернул ногу.

– Сейчас, – Мозес попытался выдернуть из-под себя штору. – Пойду, позову сестру. – Он справился со шторой и теперь занялся шнурком. Господин Цирих, откинув с лица штору и не делая попыток подняться, смотрел в потолок. Странно, что еще никто не прибежал на шум.

– De profundis voco, – повторил он, переведя взгляд на Мозеса. – Пожалуйста, никому не говорите, Мозес.

– О чем? – спросил Мозес, освобождаясь, наконец, от шнурка.

– Это был голос, – сказал Цирих. – Голос, Мозес. И он звал меня. Вы его, должно быть, слышали.

– А-а, – протянул Мозес. – Значит, это был голос? – Он помолчал, морща лоб. – А мне показалось, что это была Рыба. Она чуть не съела меня.

– Рыба? – переспросил Цирих безо всякого интереса. – Что это еще за рыба такая?

– Огромная, – сообщил Мозес.

– Что бы это ни было, Мозес, пожалуйста…

– Хорошо, – сказал Мозес. – Я понимаю.

Он поднялся и оглядел место случившегося. Сорванный карниз. Распахнутое в безлунную ночь окно. Разорванная и мятая штора. Рассыпавшиеся по полу бумаги. Сидящий на полу доктор теологии. Из окна тянуло ночной свежестью. Никому и в голову не могло прийти, что в некотором смысле тут только что разыгрался небольшой Армагеддон. Во всяком случае, прелюдия к небольшому Армагеддону.

А значит, Мозес?

А значит, сэр, что в некотором смысле, это был всего лишь метафизический долг, так что если бы кому-нибудь вдруг пришло в голову покопаться в этом поглубже, он, возможно, сумел бы обнаружить здесь даже некоторое подобие геройства, которое показалось бы ему ничуть не большим того, каким грешит куколка в пору, когда ей приходится стать бабочкой, сэр.

– Чему это вы все время улыбаетесь, Мозес? – спросил доктор Цирих, приходя, наконец, в себя.

– В этих шторах вы были похожи на куколку, профессор… Надеюсь, вы не обиделись?

– Нет, – подумав, ответил господин Цирих.

– Я так и думал, – сказал Мозес.

…И все же вопрос, хоть и праздный, хоть и до смешного риторический все равно оставался и требовал ответа, как требует ответа голос проверяющего билеты контролера. Надо ли искать героическое в исполнении своего долга, Мозес, – тем более, отмеченного печатью Судьбы? Даже мой вечный оппонент не спешит вступить со мной в перепалку, – а это, что ни говори, хороший знак, сэр. Разумеется, я мог бы сделать вид, что ничего не заметил и спокойно отправиться к себе, благо, что ко всему прочему, дежурной сестры, как всегда, не было на месте, потому что она играла в карты с дежурной из соседнего отделения. Кто бы посмел тогда обвинить тебя, Мозес? Но не значило бы это не заметить самого существенного, сэр? Ведь Истина – если, конечно, мы говорим об Истине, пожалуй, всегда подобна припадку; она является нам только тогда, когда сочтет нужным, не утруждая себя ни предварительным звонком, ни открыткой, ни знаком, чей смысл не оставался бы для нас закрытым. Именно тогда, когда это взбредет ей в голову, сэр, а не тогда, когда этого пожелаем мы сами, как это, собственно, и случилось в этот утренний час в палате доктора теологии Мартина Цириха. Другими словами, Мозес, вежливость не относится к числу добродетелей, которыми может похвалиться Истина, – во всяком случае, именно так выразился однажды господин Цирих в беседе с доктором Аппелем, в то время как я случайно проходил мимо. – «Так ли уж и случайно, Мозес? Разве не подслушивал ты изо всех сил, делая вид, что занимаешься собственными ногтями?» – Собственно, какая разница, сэр, каким образом мы черпаем материал для нашего познания? Что там ни говори, но если господин Цирих действительно не ошибся, это значит, что нам следовало бы всегда и при любых обстоятельствах оставаться начеку, сэр. Быть – значит быть начеку, – вот что отсюда следует, сэр, если я не ошибаюсь. Надо сказать, что довольно часто я и сам ловлю себя на этой мысли. А ведь отсюда следует, что мы, некоторым образом, обречены на вечное бодрствование, Мозес? Или, может быть, на что-нибудь в этом роде? И не окажется ли это «начеку», в конце концов, тоже каким-нибудь метафизическим долгом, – бессрочной службой, за которую не полагается никакой награды, кроме пинков и затрещин? Ведь никому в точности не ведомо, когда взбредет Истине в голову явиться перед тобой во всей красе, – быть может, она как раз предпочитает выбирать для этого самое неподходящее время, подобно призраку или, как я уже говорил, припадку, которому совершенно все равно, где и в каком виде он тебя настигнет. Как бы то ни было, для меня несомненно одно: не загляни я вовремя в палату господина Цириха, Истина ускользнула бы от меня точно так же, как она ускользнула от всех тех, кто предавался в этот час безмятежным или тревожным сновидениям. Конечно, это ни в коем случае не доказывает, что Истина специально явилась, чтобы покрасоваться передо мною. Нет, Мозес! Возможно, я всего лишь подвернулся ей, как случайно подворачивается удачное сравнение или покладистая барышня на дискотеке. Кто, в самом деле, может поручиться, замечает ли она вообще, когда кто-нибудь попадается на ее пути? Возможно, в ее планы вовсе не входит встречаться с кем бы то ни было в то время, когда она занимается своими делами. И кто знает, может быть, это не она, а мы наталкиваемся на нее, как наталкиваются в темноте на мебель, или как, зазевавшись, наступают на спящую кошку. О, Мозес! Не напоминает ли тебе Истина одинокого волка, живущего вдали от людей и убегающего в глубину леса, стоит ему только заслышать их голоса? Что ж, может быть и так, Мозес. Однако когда мои мысли текут в этом направлении, я часто думаю, что Истина все же больше похожа на нагую женщину, не желающую, чтобы ее видели чьи-то глаза. На нагую женщину, убегающую прочь. Отчего же она не желает этого, Мозес? Разве не в силу своего вопиющего целомудрия, сэр?.. О, да, – говорю я себе: разве же Истина и целомудрие это ни одно и то же? Конечно, одно, Мозес, кто же станет в этом сомневаться? Но как тогда избежать нам этих назойливых вопросов, – они, словно летние мухи, облепившие ложку с медом, которую ты спешишь поскорее поднести ко рту? Не станем ли мы, например, подозревать тогда, что в своей сокровенной глубине Истина есть, некоторым образом, голая Истина, я имею в виду непристойно голая, сэр, вот, что я хочу сказать? Не начнем ли мы тогда украдкой хихикать и, переглядываясь, укоризненно качать головами, – потому что непристойность, как известно, означает вроде как отступление от должного, гарантом которого, вообще-то говоря, выступает опять-таки, сама Истина?