Против течения. Избранное

«Ночь декабрьская. Мгла сырая…»

Ночь декабрьская. Мгла сырая.Ветер. Оттепель. Не до сна.Примостившись в постели с краю,спит беременная жена.Спит, кудрявая. Спит, не слышит,как меня любопытство жжёт,как спокойно и ровно дышитпереспевший её живот,как пронзает испуг невольно,если вдруг – рассердясь порой —в ухо ножкой толкнётся больнобеспокойный ребёнок твой…

1982

Освобождение

Сегодня я так странно тих.Теперь забудь жёлчь губ моих.Былым словам не верь. Я лгу.Я нашей памяти бегу,и бег свободен – и отчаян.В иную, в светлую страну,сминая памяти волну,моих печалей чёлн отчалил.Я у колен твоих уснул.И сон склонившийся – сутул —тобой укутывал меня.И там, во сне, я был тобой,во мне дышал ребёнок твой,и кровь дремотная струилась,не согревая, не маня,и сердце медленное билось.Как ты измучила меня!В какой-то сладостной гордынеты, верность женскую храня,мне не была верна доныне.И семя будущего златая во тьме души острожной,была такой неосторожной,такой небережной была.Была.

1984

«…мы те…»

…мы те

двуспинные чудовища…

…как зыбок мир в игре теней и света,как странно слаб в борьбе со страстью ум;а ты лежишь, чиста и неодета,и стыд паденья сладок; и угрюмночной пейзаж; угрюм и сладок воздух;тела чисты, светясь во тьме, лишь там,у бёдер, тень полночная; и складокгардины лёгкой тени по угламволнуются; задавленный, глубинныйпроснётся зов – и поведёт во тьмупокорный ум; и дивный зверь двуспинныйтела сомкнёт в объятьях, и емуне хватит ночи; а в оконной рамево весь проём рассвет лучи слоит;и сладок стыд – и дивный зверь губамитела ласкает дивные свои…

1983

ВРЕМЕНА ГОДА

Зимой

Который год – в безумии моём —мне снятся сны цветные. Просыпаясь,с тоской привычной век не поднимая,я скучно знаю, что опять увижумир наших зим двухцветный, чёрно-белый,в проём окна оправленный, как в раму,знакомый мир. А между тем другаяещё стоит картина и не тает,расцвеченная красками, живая,такая непохожая на мир.И век не поднимаю я, и с грустьюя сетую на то, что не сподобилменя Господь художническим даром.И странный сон преследует меня.Они – любовники. Она, утомлена,к его плечу прижавшись, зябко дремлет.И алый сумрак их тела объемлет,и грудь её стыдлива и нежна.А кожа тонкая (в снегах голубизна)просвечивает каждой жилкой тайной,как первый лёд по осени печальнойявляет струйки быстрые у дна.А за окном хвостатая кометагрозит бедой, несясь к земле на гибель.Багряны тени, и тела нагиеосвещены закатным, смертным светом.Растерян он. В его глазах испуг.Но тишине беспомощно внимая,лежит недвижим он, не разнимаяи в э т о т миг кольца сведённых рук.Оглохла ночь. И в и д и ш ь сердца стук;и тает страх в его усмешке нервной(пусть гибнет мир!), но и подружка – верной —погибнет с ним, земной замкнувши круг.…Когда изменишь мне, с м и р е н н а я моя,о, как мучительно и долго буду боленбезлюдьем и обидой злой, – не волентебя простить, понять не волен я.Тоскуя вспомню (вспомнишь?!) – ночь полнавесной, тревогой, воздух мглой остужен;томленье тел, свеча, и поздний ужин,и хмель спокойный красного вина;а ночь вплывает в синий мрак окна,и мы плывём – щека к щеке – в забвенье,в мир многоцветный, дивный, в область сна;и близость наша горестно ясна,как в расставанья час, как за мгновеньедо гибели…Не предавай меня!

1984–1985

Апрель

Время полуночи улицы тронетчёрною краской и рыжею хной —краской осенней и басмой вороньей.…Девушка стонет за тонкой стеной.Время полуночи, смутное время.Чаще и призрачней стоны её,в тёмной истоме горячее семястрастно принявшей во чрево своё.Чья-то душа, отлетавшая девятьдней, по людской первородной виневновь поселяется в стонущей деве,в жаркой и сладкой её глубине.Зябкое солнце цыганское светит,луч его лёгок и тонок, сквозной.Всходит созвездье и – грозное – метитновую жизнь в круговерти земной.А за окошком толпой многорукойзыблются ветви деревьев, шурша.Сладостной болью и светлою мукойв миги такие исходит душа.Отсветом чудится дальним, дремотным,помнится давним, чуть брезжущим сном, —был ты когда-то лишь духом бесплотнымв жизни нездешней и в мире ином…

1984

Летом

Странное нечто творится в природе!Не было женщины, – сразу двабабьего полу субъекта приходят,дом убирают, хозяйствуют… (Вродеобе согласны.) На огородегусто взошла топтун-трава.Так бы и жить, не считая буден!Грядки окучивать обе-две.Трудолюбив я, – и труд по мне.Только одно не пойму вполне:как с урожаем справляться будем?!.Тесно от мыслей в моей голове…

1995; в деревне

Осень

Межсезонье. Нерадость. Ненастье.Не зима, а предвестье её.Нелюбовь. Оскудение страсти.Вот и кончились наши напасти,острогрудое счастье моё.Ты теперь на везенье не сетуй,не пеняй, что у нас не сбылось,не раскидывай ловчие сети,не венчай с расставанием злость, —поединки не кончатся эти,продолжается праздник на свете.Да и жизнь продолжается…Врозь.

2004

Опыты

…Каждый был молод, красив был и строен. И что же?Время безжалостно годы на лицах итожит.Вздрогнешь, однажды очнувшись… Любить, но кого же?Радуйся каждой минуте, не говори: «Навсегда!»Канет и наша любовь, как другие твои, в никуда,И не воротишь… На время – не стоит труда.Выслушай, девочка, доводы мысли несложной:Страсть не однажды ещё и головку и сердцевстревожит.Будь благодарна минуте… А вечно любить невозможно.

2005

«Люблю я в утреннем трамвае…»

Люблю я в утреннем трамваеиль в электричке где-нибудь —в ушко девчоночье, играя:– А вы – красавица! – шепнуть.Как благодарно покраснеетещё не женская щека,и в сумку спрячет поскореететрадку школьную рука.Душа стремится в мир открытыйещё неведомых страстей, —и я, весёлый и небритый,кажусь таким прекрасным ей.Вагон набит, что не качнуться,не отвести лица от глаз…Не доведись ей вдруг очнутьсяот наваждения сейчас!

1978; из рукописи книги «Городская окраина»

«Опьянит иудейская гневная кровь…»

Опьянит иудейская гневная кровь,встанет чёрная мгла, опаляя ресницы,в глубине неподвижных змеиных зрачков,и безжалостным жалом язык раздвоится…Так незримо, так верно хранимый тобой,я оставлен тобой. Впереди – неизбежностьпустоты. Пустота мне осталась, да боль,да голодная нежность…

1987

«…И память, что древнее глаз твоих…»

…И память, что древнее глаз твоих(глаз дорогих, заплаканных и вечных),мне воскресит и свет, стоявший в них,и шорох в складках траурных оплечий,и многоцветный шерстяной базар,и россыпь звёзд по белым плоским крышам;напомнит мне дневной пустыни жари холод ночи на песке остывшем.Я помню всё: и тёмный гнев толпы,и страх в глазах нечаянной блудницы.Но – Кто из вас, —Он скажет, —без греха…И у Святыни искупительной Крестав час торжества и муки не они лиЕму сияли – в е ч н ы е глаза…И милосердья редкий дар впустуюрастратишь ты, не обретя л ю д е й.И в дни стыда узнаешь муку злуюбольной беседы с памятью своей. —Одежды белые тебя позвали,слезой омылась и – душой чиста —на зов уходишь, зная без печали,как за спиной клубится пустотавсех прошлых дней (ни пожалеть, ни вспомнить,ни воротиться в клятое жильё).Твоя молитва – лепет губ сыновних,его глаза – прощение твоё.

1987

«Не дай мне Бог в твоих ночных глазах…»

Не дай мне Бог в твоих ночных глазахпрозреть однажды тайну и томленье.Когда душа замрёт в оцепененье,а в дом войдут предательство и страхстопами тихими…Я не того боюсь,что мой позор замечен и ославлендругими будет; не того боюсь,что свяжут имя доброе с бесславьемв худых словах…Что в них? Ещё однаморщина лишняя да правота сознаньяили, верней, сознанье правотысвоих же давних слов о чувстве стадаи стадных чувствах.Не того боюсь.Страшна тоска бессонная, глухая,в которой мысли отдыха не знают,и не поднять глаза, и некуда пойти, —её лишь смерть забвением излечит(другой – в е л и к и й – муж знаком был с нею, —и стал под пистолет); тоска глухаястрашна, – не дай мне Богзнакомства с нею.Как страшно в одиночестве земномпоследней веры в верное лишиться,слов правды ждать – и этих слов страшиться, —в единый миг покой, и честь, и дом —в с ё п о т е р я в.

1987

«Пустышка, хищница, притворщица по-женски…»

Пустышка, хищница, притворщица по-женскиклянётся вечностью… На вечер ли, на час ли?Лови жураву в небе, жди блаженства —напрасны хлопоты! И ты не будешь счастлив.Очнёшься: жизнь прошла темно и пошло.Но так светло сияют именавозлюбленных, – с кем потерялся в прошлом,с кем не испил супружества до дна.

1998

«Так долго болен, что ни сна, ни сил…»

Так долго болен, что ни сна, ни силпринять бессонницу как указанье свышена дар страдания, о коем ты просили про который, р а д у я с ь, напишешь.Всё бередило душу: вязкий споро зле еврейства для страны великой,засилье рифм на стыках строк и крикиорды мальчишек, полонившей двор.Уж полночь. В нежной полумгле пестрятнемые тени одеяньем грубым.Прислушаемся, как часы стучат,как – обрываясь – лёд стучит по трубам.Лишь эти звуки. В мире жизни нет.Уснуло всё. Громады спящих зданийзатемнены; чуть брезжит тусклый светшальной звезды, не трогая сознанья.И не найти забвенья ни в вине,ни в женщине, с которой пьёшь, тоскуя.– Дружок, ты плачешь? плачешь ты… а мнезаказано и плакать в ночь такую.И час такой врагу не пожелать,всю пустоту немых небес измеря.Бродить в тоске и молча повторять:– Приди на помощь моему неверью…Возьми талант, поставь беду у двери, —но отвори молчание своё,но возврати горчайшую потерю —вкус жизни, сладкое земное питиё…

1986

Ирина

1Не переступай порога назад, есть такая примета.Или останься – или простимся в конце концов.…Уже за звенящей чертой турникетарастерянное твоё лицо.Всё. Уносят тебя лошадиные силыв аэрофлотовском исполнении,уносит тебя домой семейства антоновых птица.И, как назло, погода лётная, не осенняя, —не тучами даже – облачком небо не замутится.Аэрофлот! Твой порт для нас как место Лобное.Но нет тебе дела до слёз.Быстро, выгодно и удобнолюбимую мою унёс.…Пусто в порту до жути.Губы мусолят «Приму».А впрочем, чем чёрт не шутит,вдруг телеграмму примут?Телеграмма на борт самолёта АН_24,выполняющего рейс В_398 по маршруту«Иркутск – Чита – Чульман – Алдан»«Один я в огромном зале,одна ты под небесами.Любимая! Мы и не знали,что счастье повсюду с нами.В твоём седьмом общежитииокна распахнуты настежь,стрекозы просят впустить иху нас переждать ненастье.Разве это не счастье,разве природа обманет?Или в предутреннем, раннем —просыпаясь ещё до света, —вязком ангарском туманесогреваться одной сигаретой…Разве не счастье это?Помнишь, ситцевым летомбежали пригорком пьяным?..За университетским лесоместь наша с тобой поляна,где так быстролётны дни.Разве не счастье они?Нет на душе брони,сердце не сможет в стали, —и ты навсегда сохранивсё, чем счастливыми стали.Любимая, мы не знали…»

1978; из рукописи книги «Городская окраина»

2Только десять часов на свиданье отпущено было нам.И уже расстаёмся, единой минуты не медля.Ты осталась одна (ни родных, ни знакомых) на станцииЗилово,на 6668-м километре.Одиноко пошла по платформе двухмастным зверёнышем —в чёрной шубке и шапке из жаркого меха лисы,показавшись на миг беззащитным и робким детёнышем,потерявшим семью и не знавшим законов лесных.Пахло угольным дымом. Ладонь холодела от поручня.Клубом белого пара, вздохнув, одевался вокзал.И обиженный сон, дожидавшийся, кажется, с полночи —не увиденный нами, забыто в подушке лежал.Где-то справа граница, и поезд торопится влево.Стынут мёрзлые шпалы. Вагоны идут чередой.…Я вгрызаюсь зубами в кусочек хрустящего хлеба,что на завтраке был второпях недоеден тобой.

1978; из рукописи книги «Городская окраина»

3В полночный час в домах знакомыхищу приметные черты.Быть может, в уличных изломахслучайно встретишься и ты.Шагни неслышно, не приветствуй,вспугни плащом воронью мглу.…Другим досталась по наследствукровать скрипучая в углу.(Вот эту родинку из детстване позабуду. Как иглуукола совести— картинкупрощанья помню, – грустен, тих.)Другие тянут крохотинкустипендий нищенских своих,ржаного хлеба четвертинкуберя к обеду на двоих…Когда бы знать, что будет с нами,когда бы вещим верить снам!Любовь убитую мы самипохоронили. Не руками, —но не отмыть ладоней нам.

1979; из рукописи книги «Городская окраина»

Признание

I

…Не зови меня домой,ввечеру не жди, родимая.Улетаю в край иной,уплываю в небо дивноевместе с девой молодой,с юной, чувственной красой.…И потомки обезьянзло галдят, глядят растерянно:вот опять он волей пьян, —несмирённый, неумеренный.Где понять – постылым – им,что в любви на том стоим, —белый свет нам в радость дан,а грехи – не вами меряны!

II

Нам будущего нет, а есть одно сегодня.Обманны ночи, дни. Обманны вечера.Враждебен мир. Молва прилипчива, как сводня.А вместо прошлых лет ничтожное вчера.Прости меня за то, что я живу – не в теле,не в шпорах, не в усах, невещный мир любя.…Не для тебя, мой свет, вставать чем свет с постели,и поздние труды мои не для тебя.Я плоть твою люблю. И всякий раз – как в морок,как в обморок – в тебя без памяти летя,очнёшься и вздохнёшь: «А ведь уже под сорок!Могла бы дочкой быть.Бесстыдница.Дитя…»

1992–1993

«Бес в ребро…»

Бес в ребро, —не бывает лишнего…Беззаботный и светлый смехмне напомнит меня, давнишнего,столь же жадного до утех.Только мысль моя, крепко прячакрохи выстраданного в тиши,с грустью зоркой, с тоскою зрячейрыщет ночью во тьме горячей —и в потёмках живой души.И уже не простят измены,и тебя уличат во лжиэти лестницы, эти стены,эти первые этажи!Год за годом тончает пряжеводней моих, —и не гаснет светнад страницей Устава княжьего:«Аще мужъ отъ жены блядетъ…»

1995

«…От бедной женщины, в которой свет погас…»

…От бедной женщины, в которой свет погас, —давно забытое припоминая сходство,не отвести заворожённых глаз,на миг пленяясь красотой уродства.Желанья тайные вдруг посещают нас,и чувства новые в них постигаем мы,когда колдует добрый дух зимы, —свеченье снега в сумеречный час…

1986

«Желанный поздний час. Соседи спят, похоже…»

Желанный поздний час. Соседи спят, похоже.Под воровской ногой молчит ступенек ряд.Знакомый скрип дверей. Всегда одно и то же.Так будет через день. Так было – день назад.В квартире холодок. Халат и книги мужа.Его цветной портрет. Красивый, крепкий рот.Муж – гвардии сержант – второе лето служити письма о любви бесплатной почтой шлёт.О, как твоё плечо знакомо и упруго,как ты нежна сейчас, как честен кроткий взгляд…Давай-ка помолчим, полночная подруга!Сюжет давно избит. Никто не виноват.

1980; из рукописи книги «Городская окраина»

Над старой летописью

Крёстный мой, святой Георгий,усмиритель гнусных оргий,на грудастом на коне,во сияющей броне,держитъ въ руцѣ копiе,тычетъ Змiя въ жопiе.Вот и я, к р е щ ё н н ы й к р о в ь ю,мог бы справиться с любовью,мог бы беса побороть – имог бы властвовать над плотью, —под уздцы вести её,облачась в стальные латы.

Да куда там…

2006

Голубица

Вам розными быть в приговорах судьбы однозначной.И как к тебе выйти из теми обрушенных лет?Но вышла – она, – и была эта ночь первобрачной,и дымен был в комнате пёстрый танцующий свет.Среди золотых, голубых, огневеющих, искорок прочих —ты мог ли представить, могли ли такие приснитьсяслова поутру после вашей единственной ночи:

«Лети, голубица!»

1994

«…А нынче – в месяц-ветродуй…»

…А нынче – в месяц-ветродуй —китаец-маг, колдун Фэн Шуйрешил, что близкие должныменя покинуть. Не нужнымне ни семья и ни друзья,и пусть один тоскую я…Ещё любимых сжался круг, —ни добрых лиц, ни тёплых руки ни сердечного огня.Утраты свыше решены…Так незаметно год прошёл,и новогодний грянул стол.И вот – ни сына, ни женыи ни другой. И не слышныдрузей и смех и разговор.Ни девы юной… Просто мор!Сплошной раздрай, сплошной разор.Пустыня. Сокол нищ и гол.Один сиди себе – кукуй.Ужо тебе, мудрец Фэн Шуй!

2004

«Прочно вставши ногами…»

Прочно вставши ногамиу вечности на краю,сегодняшними глазамивзглянув на юность свою,на девушек юных глядяс голеньким животом, —может быть, даже не бляди,не глупенькие притом,нынешние Сусанны…Что ж твой задумчив взгляд? —Плоти поют осаннутысячи лет подряд.Девы мужам желанныс ветхих времён, – онибыли ничуть не плошев твои золотые дни,когда ты – в цивильных клёшах —был каждой юбчонке рад.И сам был такой хороший…Как, впрочем, и нынче, брат!..

2005

Элегия

…Как плод любви поры сердечной,он нашу жизнь соединил,покорный жребью своему,ребёнок был резов, но мил,и потому любимым был,и был желанным потому.Теперь шестнадцатый ему.И для него повсюду дом,и целый свет ему игрушкой,теперь дитя берёт гондон,когда идёт гулять с подружкой, —свирепый СПИД виной тому.А ты тайком в ночном домувзгрустнёшь об юности беспечной,слезу нечайную смахнёшь,своё припомнив, – и вздохнёшьоб этой жизни быстротечной…

2003

Старческое

Темна во облацех вода…И от тебя ни нет ни да.Не хочешь так, ступай тогда.Ещё одна забота с плеч…А между тем уже зима.Законопачены дома.А на дворе ни свет ни тьма.А в небесах ни тьма ни свет.А от тебя ни да ни нет. —Чего жалеть, чего беречь?!О чём моя сквозная речь?Да не пора ли в койку лечь…

2006

«…Нерастраченным чувством темнеющий взгляд…»

…Нерастраченным чувством темнеющий взгляд,ворожба и пьянящее таинство слов.А над нами февраль, и вполнеба закат,и узорочье дивных седых облаков.Улыбнувшись светло: «Не судьба?» – «Не судьба!» —расстаёмся. И прядь дорогую со лбауберёшь под платок. Как мы врозь проживёмв одиночестве долгом с другими? О томзнает Бог,да полночная эта тетрадь,да вот эта твоя поседелая прядь…

1996

Сестрица

…И покуда весною лепечет листва,и зимою сыпучие змеи метут, —нипочём не забыть нам озноб воровствав торжестве этих брачных минут.Так однажды сбываются давние сны.И сгущаются явью в прозрачности будендни покойного счастья с горчинкой виныи ночные бесстыдства под буйством луны…Но и этот наш грех только Богу подсуден.Сколько ж надо железных сносить башмаков!Свет осенний мой, путь журавлиный, —голубой чередою, грядой облаковуводящий в свои палестины.Столько лет унесло,отболело, ушло;скоро век как сравняется вместе нам.И куда бы ни плыть,только б рядом нам быть.…Да калина в лесах заневестилась.

1997

«…Кто мне глаза закроет…»

…Кто мне глаза закроетжалостливой рукой,кто мне лицо покроетсмертною пеленой?..Жил на земле, летящейв бездне времён сквозной,рядом с любимой спящей,женщиной и Женой.Кто мне лицо покроетскорбною пеленой,кто мне глаза закроеттрепетною рукой?..Их было много, отважносвязавших судьбу с судьбой.И почему-то важно,кого назовут вдовой…

2011

Московская поэма

Поэт, печалью промышляя……но предзимьезатягивалось; стылая земля,растерянная, млела и томилась;и оттепелей грязь его и сыростьслоились густо, и в густом замесес листвой мешались; слякотны и нагистояли дни от Покрова до днясвятого Иоанна Златоуста,когда ударил утренник впервые,предзимье льдом сковавший, – и онав двойном потоке, поскользнув, упалана перекрёстке дымном и не встала,задавленная насмерть; а колени,которые – вчера ещё, иль ночью,иль час назад – распахнуто сжималимужские бёдра и счастливо бились,теперь недвижны были и мертвы.Темнел народ одеждами. Над нимикурился пар дыханья, и клубилисьдымы – сплетались, исчезали, тая, —как ангелы витали. А под нимиона лежала мёртвая, одна.Недвижная, нездешняя. И в лицахтемнела радость тайная, и лицаспокойны были ясные, но Богав них не было.И холодочек счастьяпо спинам полз распластанным зверьком:«Не я! Не я!»Мы мимо шли с женойбеременной. Тридцатую неделюона носила плод – апрель безумьееловый бор костёр безумье привкустокайского безумье снег – и шубкана предпоследней пуговице снизу(на третьей сверху) не могла сомкнуться,как ни старались, и, боясь простуды,её живот неправильно-округлыйукутывали шалью шерстяной.Дымы сплетались, исчезали, тая.И пробивался сквозь толпу с ворчаньемстальной старик (как видно, бывший соколиз тех ещё – из песенных – времён,к смертям привычный), – не пугаясь крови,задумчиво бесстрастной палкой тронулрябой асфальт, подёрнутый ледком:«Не я! Не я!»И колченогий, рыжийщенок лизал солоноватый лёдв прожилках крови – и загривок вздыбил,неведомое чуя. Но к немууже бежала девочка, ошейникдержа в руках, берет на лоб надвинув,и по плечам её косичка билась,как пойманная бабочка:«Не я!»И на жену взглянув, я тотчас понял,что не люблю её и ненавижуеё за радость жадную в глазах,которые блестели и кричали:«Не я! Не я!»Но испугавшись сразу,что ненависть останется, что яи вправду разлюблю её такую —под локоть взял и прочь повёл, – стараясьслучайно не взглянуть в её глазаи не увидеть вдруг, как жадно ноздривздуваются – и как дрожат и ловятслабеющий пьянящий запах крови.А вечером – она уже спала —я подошёл, таясь, к её постелии долго-долго, заслонив от света,в её лицо покойное смотрел.И по тому, как просветлела кожа,как дрогнули ресницы, как вздохнула, —я понял, что её душа вернуласьиз тёмных странствий, где она блуждала,от перекрёстка, где чернеет кровь.И вновь и вновь я, содрогаясь, видел —пьянеют ноздри и лицо смеётся:«Не я! Не я!»Убить её. Как просто!Сомкнуть покрепче и надёжней пальцы,и на лицо подушку, чтобы всхрипыне вырывались. Как легко. Как просто.Она лежала навзничь, запрокинувлицо к стене, губами улыбаясь —и горлышко синело. Как легко!Ей умирать во сне не больно будет.Побьётся вяло, а потом затихнети вытянется телом, и с ладонейисчезнут знаки. Просто и легко.Спи, милая. Тебе не будет больно.Никто т в о е й м и н у т ы не увидит,никто не притворится скорбным, радостьникто в глазах обманчивых не спрячет,не засмеётся. Сам тебя омою,и в чистое одену, и оплачу.Спи, милая. Тебе не будет больно.Пока ты спишь, пока ты не проснулась,прощусь с тобой. Как прежде, поцелуюизгиб локтей, излучину коленей,виски, ладони, пахнущие летом,лицо, глаза, и розовую спелостьсосков, и бёдер сумрачную тень.И живота дыханье чуть живоесолью с моим дыханьем – и услышу,как ты живёшь, как бродит кровь по телу.В последний раз сольём дыханья наши…Она спала, безмолвная. И молчастояла ночь огромная, живая.Она спала в последний раз, не зная;не думая о смерти.Я услышал,как бьётся сердце ровное, а нижедругое сердце билось…Там, внутри,ребёнок наш – неведомый, невинный —спал тёмным сном беспамятства и воли,и на меня, наверное, похожий,он жить хотел, он властвовал:«Не я!»Неведомый, невинный…И впервыестал смысл понятен слов о пуповине,которой мать с дитём обручена, —живём, её не чувствуя, не видя,но будет час – и в муке сердце рвётся,захлёбываясь кровью (весть в дороге,а ты – о д и н); и нет хранящей связи,единственной, быть может, меж людьми.Но если так,то в час предзимья льдистый,когда вокруг мы радостно толпились —был человек один, и в смертной мукедуша рвалась, и стыли кровь и слёзы, —а о н не знал – откуда боль и страх.Как одиноки мы…

1982–1985

ЦАРСКОЕ СЕЛО

«В родной стране – родной страны не знать…»

В родной стране – родной страны не знать,не знать в лицо ни матери, ни сына, —цепями нас к земле не приковать —всё те же мы: нам целый мир чужбина…Кто дорожить свободой не отвык,тот бредит сном, что не сказать словами, —какие б звуки нам ни жгли язык,какой бы флаг ни трепетал над нами!Нам всё равно.Под теми небесами,где от свободы призрачно и ясно,где чистый свет,где вертоград прекрасный,где луч звезды, склонившейся над нами,мы будем славить светлыми стихамине луч звезды под теми небесами,не чистый свет, не вертоград прекрасный,но – как всегда – земли тяжёлый лик,к которой мы прикованы цепями(какие б звуки нам ни жгли язык,какой бы флаг ни трепетал над нами).…Готовит Муза древнее питьё,настоянное на печали,даруя нам (как светел вздох еёи как легки и непорочны крылья!) —диктуя нам, чтоб мы смелей леталибез страха высоты и без усилья.И в сонме ангелов весёлыми глазами,как за младенцами, следит за намимудрейший муж, всея Земли пророк,кто оторвался от земли – и смогпарить над временем и временами,чьей волей тайной дышит каждый слог,чья тайна – с ним,а он – всевечно с нами, —Пушкин.

1986

«Ты вернулся в тот город…»

Ты вернулся в тот город…Считай повезловновь коснуться бессмертной ахматовской ивы,где тебя, молодого, запомнил счастливымсерый камень домов, где туманит стекловлажный ветер с залива.А на Волковом кладбище стаявший снегобнажил для травы дорогие могилы…Что ты понял о жизни, смешной человек?Что ты знаешь о смерти, наивный и милый?И не твой ли чередза другими воследотмолить, отчитать – и расслышать всё ближе, —шарит лапой железной безжалостный Век:«Поднимите мне веки! Не вижу…»

1994