Второй город. Сборник рассказов

Из-за поворота появилась пожарная машина, ярко-красная, в сиянии мигалок и всех фар, которые только могут гореть. За рулем, согнувшись в три погибели, сидела старушка, которую здесь все звали пожарницей. Увидев ее впервые за сегодня, Андрей, по обыкновению, учтиво коснулся ладонью козырька фуражки. Пожарница тепло улыбнулась и кивнула, не отрывая от руля морщинистых изможденных рук. Разъехались, в пассажирском отделении пожарной машины уже уснули два карапуза. Старушка была доктором биологических наук, имела допуск к работе с опасными вирусами. Руководила лабораторией где-то в новосибирском Академгородке, а потом ушла на пенсию под напором амбициозных и завистливых молодых кадров. В Омске у нее дочь, давно уже замужем. Не желая стеснять молодую семью, пенсионерка снимает комнату на окраине Нефтяников и зарабатывает здесь, катая детей. Дочь навещает ее регулярно: на день рождения, на восьмое марта и перед Новым Годом. Как-то раз Андрей, повинуясь чувству вины за чужую черствость, пригласил ее выпить чаю в местном кафе.

– Андрюшенька, ангел мой, – сказала тогда пожарница. – Моя бабушка училась в Смольном институте. И вот она как-то сказала мне: истинная вежливость состоит в том, чтобы не быть ни для кого обузой. Так и живу. Немного уже осталось.

Круг почета на площадке перед главным эскалатором – приехали. Андрей вылез из кабины и открыл пассажирскую дверь. Яричек лениво вылез из вагона и флегматично прокомментировал:

– Фигня. Тридэ круче.

Такие поездки следовали друг за другом почти беспрерывно, неотличимые друг от друга: по одному и тому же маршруту, мимо выученных наизусть вывесок, мимо фудкорта и супермаркета, мимо кофеен, стоек с мороженым и соками, мимо кресел простых и массажных, мимо пунктов подзарядки электроники, мимо… все мимо, Андрюха. Вспомни, ты с самого детства это делал: пытался наполнить мир глубоким смыслом. Ты реабилитировал пустопорожнюю скуку, ты в пять лет пахал адвокатом дьявола, имя которому – рутина. Так и здесь в первый месяц работы. Заклепки на лестнице ты расшифровал как загадочное послание алфавитом Брайля. В выходные пытался выследить членов тайного общества, которые подбрасывают странные книги на стойку книжного обмена. Придумал целую повесть про подростка, который каждый вечер приходит на открытую парковку и стоит там часами, неподвижный, глядит на расцвеченный огнями торговый центр. Разум страшится пустоты, отчаянно пытается заполнить ее хоть чем-то – но вот именно сейчас не худо бы заполнить желудок. Обед, прости Господи.

Андрей обесточил поезд, сбегал за своим пакетом и устроился в дальнем конце фудкорта, за крайним столиком. В пластиковом судке все было по-прежнему: гречка и дешевая безвкусная сосиска. Обед дополнил отлично заваренный сладкий чай в термосе – на всем могу экономить, но за хороший чай отдам последнее. Мрачно пережевывая холодную кашу и прихлебывая из крышки термоса, Андрей не голодным взглядом осматривал витрины с пиццей, лазаньей и лапшой. Неважно, что ты ешь. На нежирной каше, на сыром хлебе строились каналы и фабрики, тепловые станции и жилые дома. А еще раньше – пирамиды на горсточке овса или кукурузы, пшеничные готические соборы, рисовая великая стена. Сыпется и сыпется зерно из миллионов пыльных раздувшихся мешков в желудки рабов, голодных, офисных, полуголых, в набедренных повязках, белый верх черный низ, в полосатых робах, в бушлатах с номерами, в приличных итальянских костюмах с распродажи, нищих, оборванных, в глинобитных хибарах, купленных в ипотеку на выгодных условиях. Потом умирают, конечно, прорастают зелеными побегами маиса и бамбука, овса и ржи, зеленые злаковые поля их тел, их дел земных. Детьми прорастают.

– Не помешаю?

Перед ним стояла та самая девушка из супермаркета, отдел свежемороженых продуктов. Форменный жилет свернут, держит в руке, а в другой – поднос с маленьким кусочком пиццы и стаканом кофе. Андрей с сомнением оглядел десятки свободных столиков вокруг:

– Нет, конечно, не помешаете. У вас тоже обед, как я погляжу.

– Ага, – девушка радостно кивнула, села, и тут же принялась за еду. – Маша. А вы Андрей.

– Как вы…

– У вас бейджик с именем, – она сняла пластиковый колпачок с кофейного стакана и запустила его в урну. – Терпеть их не могу.

– Бейджики, колпачки на кофе или имена? – Андрей вдруг понял, что ему ужасно нравится эта девушка.

– Первое и второе. Хотя моя подруга назвала свою хомячиху Харли Квинн – и вот тут я уже в крошечном шаге от ненависти.

– Это все же лучше, чем пес Шерлок, поверьте.

– От породы зависит.

– Мопс.

– А, тогда прошу прощения. Усыпите этого человека, пожалуйста. Вы смотрели «Шоу Фрая и Лори»?

– Еще бы, очень его люблю. Даже пересматривал.

– Значит, сработаемся. Так, ну ладно, я побежала.

Маша встала из-за стола, надела жилет, подцепила поднос с недопитым кофе и коркой от пиццы, улыбнулась на прощание – и быстрым шагом пошла прочь, обратитесь ко мне за помощью. Андрей проводил ее взглядом. На столике остался чек из итальянского кафе с телефонным номером, написанным второпях.

После обеда время замедлилось. Андрей совершил еще четырнадцать рейсов, хотя их могло быть и двести – никакой разницы. Он учтиво подавал руку девочкам, чтобы те не споткнулись, выбираясь из вагона. Он с солидным видом пожимал руки мальчикам, спрашивая, понравилась ли им поездка. Он прохаживался вдоль поезда, зазывал пассажиров выученными наизусть фразами. Он управлял игрушечным электрическим локомотивом, маневрируя среди знакомых галерей торгового центра. Он даже не думал ни о чем, потому что всякая мысль теперь стремилась к окончанию рабочего дня и тому, что будет затем. Он терял спокойствие, сердился на себя, старательно подавлял волнение, сжимал челюсти и оглушительно свистел, пусть никакой необходимости в этом не было.

В десять вечера торговый центр завершал работу, постепенно выпуская последних припозднившихся клиентов. Грохотали рольставни, магазины закрывались один за другим. Выходили уборщики, всадники верхом на самоходных полотерах, охранники расходились – кто покурить, кто отдыхать. Нет в мире ничего более скучного и бескомпромиссно заурядного, чем вечер понедельника, вдруг подумал Андрей. Казалось ли вам когда-нибудь, будто в важный, напряженный момент жизни вас сопровождает удивительно подходящая музыка, вторит каждому действию, подрагивает, резонируя от натянутых нервов? В голове у Андрея звучала странная аранжировка Майкла Наймана, «Сбой во времени». Из гаража служебного транспорта он притащил тяжелый прямоугольный сверток, спрятав его под сидением во втором вагоне поезда. Затем с удовольствием сменил рубашку с глупыми погонами на обычную одежду, сунул фуражку в пакет – и оставил все на крючке в подсобке, недалеко от комнаты отдыха охраны.

Широкая лента грузового эскалатора безжизненно мерцала отблесками уличных огней, в целях экономии половина ламп в галереях была погашена. Андрей подошел ближе и бросил на эскалатор монетку, затем без труда поднял ее: магнит не работает, полностью обесточено. Не спеша спустился по лестнице, идущей параллельно мертвой ленте. Справа гардероб, слева шеренга банкоматов, прямо – двустворчатая дверь, открыта настежь, доводчики зафиксированы так, чтобы не закрылась. Не подвел охранник, не забыл.

Андрей возвращается к поезду, включает двигатель, на этот раз тихо, без детских песенок. В голове, как пружина, разматывается аллегретто Наймана, струнные выводят повторяющийся мотив, и впервые за много лет приходит осознание глубокой правильности происходящего. Он аккуратно въезжает на грузовой эскалатор и медленно катится вниз, увлекая за собой три вагона, в одном из которых теперь хранится сменный аккумулятор. Освободившись из плена торговых залов, детский игрушечный паровоз – трогательный и уязвимый, как все лучшее в этом мире – спокойно и с достоинством следует под звездным небом вдоль края парковки прочь, к трассе. Андрей вдыхает прохладный воздух сырой осени с примесью дыма от близлежащих дач.

Маша уложила в тележку последнюю коробку с мороженым минтаем, десять минут до конца смены. Позвонили с незнакомого номера.

– Алло…

– Маша, здравствуйте. Это Андрей. Мне очень неловко, что все начинается так нелепо, но ответьте мне, пожалуйста, на один вопрос, это важно: вы поезда любите?

Цвет сырой штукатурки

У манякинского дома повернула налево, на улицу Красина, Сергей Иосифович с пьедестала холодно поглядел ей вслед, звезда Героя на пиджаке. Миновала двухэтажное кирпичное здание с датой «1914» на узком фронтоне и оказалась на задах Драмтеатра. Слева, на Петра Некрасова, сворачивала работу приемная комиссия медицинского университета, раньше здесь было училище, где преподавала бабушка. Помню пустую столовую: в белом шкафу хранилась куча стаканчиков из плотного картона, я играла с ними, как с конструктором. Строила стены и башни, пока бабушка, уже на пенсии, обсуждала с подругами жизнь и любовь Розы Гарсии.

Драматический театр пришлось обходить со стороны служебного входа, противоположное крыло окружал временный забор, который скрывал и двери камерной сцены, и якобы актерское кафе «Станиславский». Бутафория. А внутри совершенно хаотический лабиринт лестниц и низких коридоров, есть обшитая деревом шикарная гостиная, где за большим столом проводят читки. Оказалась в этом закулисье по работе, что-то шекспировское ставили в тот вечер, то ли «Бурю», то ли «Сон в летнюю ночь». Актер меня в темном коридоре очень напугал тогда – глаза навыкат, лицо длинное, белое-белое. Толстая маска грима скрывает морщины на плохой бугристой коже, вы не заблудились, милочка?

Вышла на улицу Ленина, через дорогу – музей Врубеля, там в подвалах, в уютных мастерских, работает реставратором моя одноклассница, все никак встретиться не можем. Рассказывала о памяти бумаги: если лист пролежал согнутым пятьдесят лет, его недостаточно расправить, нужно положить под пресс на те же полвека, заставить бумагу забыть, что она когда-то была согнута. А с людьми так же? Повернула направо, о чем-то задумался Ульянов, а в полусотне шагов Ленин в плаще смотрел вдаль, у ног его рассекали холодный туман скейтборды. Две стройные подружки покинули магазин английской книги и остановились у театральной афиши: благословенна будь осень в Сибири, благословен будь изобретатель приталенного пальто.

Спускаясь по гранитной лестнице, пропустила вперед стайку студентов-медиков. Спешат на лекцию после перекура, у входа в корпус больше нельзя, гоняют. Теперь по правую руку тянулись красивые старинные здания. Стоматологическая клиника медицинского университета, первая удаленная шестерка. Бар номер один, первый раз в хламину. Бар номер два, первый поэтический вечер. Бар номер три, первый… хм, нет, тогда уже не первый, до этого с Максом. Остановилась у пешеходного перехода. Чуть дальше справа, на Партизанской, наш знаменитый худграф. Камилла там училась. На верхних этажах окна большие, высокие. Пыльные залы с мольбертами, мы сидели с ней на подоконнике, свесив ноги над сырой улицей, передавали друг другу портвейн, ели сыр, любили. Тогда я еще не боялась высоты.

У Серафимо-Алексеевской часовни дрожал нищий, вложила в протянутую руку пять евро. На середине Юбилейного моста остановилась, облокотившись на перила. Водовороты мутной коричневой воды, даже на середине Омки торчат какие-то коряги, совсем обмелела. Йон любил гулять по этим перилам, ничуть не боялся сломать шею. Камилла всегда смеялась, когда он так дурачился, деланое равнодушие. А однажды призналась мне, ей было страшно за него. Каждый раз. Мост остался позади, поворот направо, в небольшой сквер на берегу, параллельно улице Лермонтова. За нестрижеными ивами угадывается мастерская по ремонту велосипедов, хипстерствующая фронда что-то подкручивает, улыбаясь в завитые усы. Там раньше был магазин гуманитарной литературы, да еще букинистика. Игорь Петрович отдавал все за копейки, только читайте, ребята, читайте. Свободными вас сделают только хорошие книги.

Пустые причалы проплывают мимо, один, второй, третий, четвертый. Холодный, никому не нужный бетон и металл. Нет больше кораблей, и не будет никогда: река для судоходства не годится. Квадратные проплешины с битым кирпичом зияют на месте билетных касс. Впереди стрелка – место слияния двух рек, откуда триста лет назад и вырос город. Путь к ней преграждает металлическая сетка. Табличка гласит, что дальше – опасная зона, потому что набережная может обвалиться и уйти в реку в любой момент.

Надела перчатки, примерилась – и ловко перелезла через забор. Вот она, Набережная с большой буквы. Вовсе не такая ветхая, скорее уж старинные постройки на противоположном берегу сползут в воду по весне. Участок, выложенный красно-серой тротуарной плиткой, плавно огибающий стрелку. Метрах в тридцати – слияние Омки и Иртыша, за поворотом – грузовой причал. Зябко, ветер пробирает. Трава на склоне еще зеленая, помню, как днями напролет валялись тут с Сирин и Джерси, близняшками из лицея неподалеку. Мы общались на равных и прочили сестрам великое будущее.

А справа – бетонный парапет, тот самый. Ко дню города его неизменно мазали известью, и с этого дня в начале августа начинался новый цикл, с чистого листа. Черным маркером по белому бетону – стихи, цитаты, диалоги, растянутые на недели. Идешь, читаешь, пишешь ответ, если есть, что ответить. Вернувшись на другой день, убеждаешься, что ты не одинок. Прочитан, оставил след в чьей-то памяти. Вот он, след: черный ангел крылатый играет на флейте. Что ты будешь делать, когда твой город превратится…

Никого вокруг. Я, как всегда, первая. Иду вдоль парапета, не то скрижаль, не то стена плача. Цой, Шевчук, Бутусов, Гребенщиков, Кинчев, Летов, Дягилева, Анчевская, Арефьева, Апрелева, Ященко – хватали, растаскивали на строчки. Петь русскую душу можно только на русском языке, простите меня за шовинизм и банальность. Они пели, рисовали и показывали нам – любого человека в любом уголке мира – через треснувшее зеркальце нашей больной поэтики.

Из-за поворота бесшумно и грациозно, как туманные мороки, вышли Йон и Камилла. Он высоченный, смуглый, с черной гривой, собранной в хвост. Она маленькая, с тонкими чертами, старая куртка Йона у нее на плечах как пальто. Он здоровается тихим красивым голосом и, смертельно устав, ложится на траву вперемешку с желтыми листьями.

– Ты в одной рубашке, куртку подложи, хотя бы, – возражает Камилла.

Йон останавливает ее, выставив перед собой длинную ладонь:

– Я никогда не мерзну, а на черном грязи не видно. Тем более, что я сейчас в Питере, а там по осени куда холоднее. Прошу тебя, надень куртку.

Камилла хмыкает и отходит к парапету.

– А ты как? – спрашиваю.

– Нормально, – она отвечает монотонно, ведя пальцем по строке на камне. – Недавно переехали с мужем из центра в Бейт-Шемеш, там спокойнее. Старший сын пошел в первый класс.

На траве рядом с Йоном сидели, пригорюнившись, Сирин и Джерси: первая вся в черном, на голове у второй цветастый растаманский берет. Молчат, как обычно. Джерси улыбается, Сирин что-то пишет в блокноте, брови домиком.

Невысокий веснушчатый Рольф с копной давно не стриженных рыжих волос утвердил на парапете тяжелый рюкзак, вздохнул и своеобычно проворчал:

– Так. Что-то я заебался.

– Ляг, отдохни, – предложил Йон другу, не поднимая головы.

– Да иди ты в баню, – дружелюбно огрызнулся Рольф. – Еды захватил кто-нибудь? Я из Москвы сюда пер, да еще под рюкзаком.

За спинами близняшек материализовалась Элли с огромным черным зонтом, бледная, в темных круглых очках, вызов в лукавом взгляде из-под стекол, губы обманчиво-детские:

– Уф, ну и дубак у вас тут, я и забыла. В Рио о таком только мечтать, – она закрыла зонт и вытянулась, покрывшись темным многолетним загаром.

– А, ну конечно, вот вы где. Я что, опять опоздал? Скажите мне, что я не опоздал, – любезной веселой скороговоркой приветствовал нас Ежи.

– Твой роман по-прежнему у меня, представь. Помнишь, толстая серая тетрадь, которую ты мне тогда отдал на время, почитать? – Ежи я была особенно рада.

– Ну, забрать не получилось, прости, теперь мне он точно без надобности, – достал фотоаппарат из футляра и принялся что-то регулировать. – Свет тут, конечно, оставляет желать.

Ежи с досадой посмотрел на серое небо, готовое в любой момент разразиться дождем, и привычным движением погладил страшный красный след на шее.

Вика вздрогнула и проснулась. Дома тихо. Шурша гравием, выехала из гаража соседская машина: фрау Зейдлиц повезла дочерей в детский сад. Вика умылась и отправилась на кухню. Включила кофеварку, поставила в духовку готовые сдобные колобки из супермаркета, по дому разнесся запах свежего хлеба и кофе, такой знакомый, полюбившийся за пять лет. Налила в высокий стакан апельсиновый сок и остановилась у окна. Сонная ухоженная улица, ряды одинаковых домиков, антенны ярко белеют на солнце, хороший будет день. Телеведущая что-то быстро затараторила о разногласиях в Христианско-демократическом союзе, Вика понимала не все, хотя к саксонскому диалекту привыкла быстро. Хлопнула дверь ванной, Анджей уже не спит. Что нужно сделать, думала Вика, что нужно сделать, где и сколько прожить, чтобы этот город, этот странный город, морок, миф, дымка под небом из сырой штукатурки, наконец прекратил являться во сне?

Маршруточная

344

Глубины Кировска – мимо аэропорта – добрая половина Левого Берега – Нефтяники до упора

Бывает, оказываешься заперт с сумасшедшим в общественном транспорте. Уже выпрыгнуть на ближайшей остановке готов, да только опаздывать неохота. Сидишь, прикованный к облезлому сидению собственными обязательствами, и невольно слушаешь. Вся маршрутка молчит – кто в наушниках, кто с телефоном, кто тоскливо глядит в окно – он один разговаривает. Рассказывает что-то громко и отчетливо, ни к кому персонально не обращаясь. Его слова проникают сквозь любой металл в твоем плейлисте. Рано или поздно ты сдаешься. Спустя пару остановок ловишь себя на том, что заинтересован. Но и тут засада: у его историй нет конца, ты в любом случае выйдешь раньше, чем он закончит.

– Вы знаете лучшего человека в Омске? Да я вам сейчас все про него расскажу. Значит, так. Он очень одаренный математик, но при этом увлекается историей, литературой, живописью и музыкой. Во всем этом разбирается бесподобно. Знает толк в хорошем виски, но никогда не пьянеет. Курит крайне редко, но всегда что-то благородное и благоухающее, так что неприятного запаха вы от него не услышите. Изумительно готовит мясо: шашлыки, буженину, рульку – все по собственным рецептам. При этом подтянут, строен, пробегает не меньше десяти километров каждое утро, в любую погоду. Прохожие в прошлом году утверждали, что в тех районах, где он пробегал, меркаптан чувствовался куда слабее.

– Дальше. Любит и уважает своих родителей, их йоркширского терьера Ёсю, а также всех прочих собак, кошек, птиц и насекомых. Комаров летом не хлопает, а сдувает, вежливо прося его не кусать. При всем при этом одинок, сердце его свободно. Видимо, не встретил еще девушку, которая составила бы его счастье. К женщинам относится с уважением, неукоснительно использует феминитивы, состоит в кружке любителей русского языка при центральной научной библиотеке. Пишет прекрасные стихи, член пяти писательских организаций, сейчас работает над романом. Я не читал, но, судя по эскизу обложки, это будет бомба. Живет по строгому расписанию. Следит за пульсом и диетой, считает калории. У него никогда не было кариеса и герпеса, а прикосновение его руки, как утверждают, исцеляет золотуху.

– Убежденный оптимист и жизнелюб, хотя регулярно посещает сеансы психотерапии для профилактики. Я сам не знаю точно, но, по слухам, он однажды пришел на прием и в ходе беседы отговорил своего психолога от самоубийства. В это нетрудно поверить, потому что во время премьеры одного спектакля он с первого ряда суфлировал исполнителю главной роли, а годом раньше в одиночку спас девушку от трех бандитов, заставил их извиняться перед ней до самого приезда полиции и очень помог составлять протокол, используя свои познания в современной стилистике русского языка и второе высшее юридическое.

– Беспримерно честен и никогда не врет. У него обостренное чувство справедливости, смириться с чем-то неверным, лживым он попросту не может. Американцы предлагали ему премию в миллион долларов за доказательство какой-то там гипотезы, так вот он отказался, вы представляете? Заявил, что его коллеги внесли не меньший вклад, поэтому принять деньги было бы нечестно. Я так думаю, он и от нобелевки откажется, если присудят. Имеет активную гражданскую позицию. Участвовал в пикетах и митингах. И совершенно неважно, что дело было в Омске и его никто не заметил. Важен, как он сам утверждает, принцип.

– Ну, как он вам? Великолепен, не правда ли? По вашим взглядам я вижу, вы хотели бы знать, кто это. О ком я тут столько рассказываю. О вас. Он – это вы. Цените себя, но прежде – цените друг друга. Жизнь в сказочно посредственном Омске – не клеймо, но и не индульгенция вашей апатии. Помните: в каждом из вас, абсолютно в каждом, есть что-то прекрасное, что-то вдохновляющее. Что-то, способное стать примером для других.

Все пассажиры смотрели на рассказчика, включая и маленького пьяничку на соседнем сидении. Тот проснулся под занавес, да и то, наверное, от сильной тряски. Он сфокусировал взгляд и промычал:

– А во мне?

– Что в тебе? – рассказчик наклонил к нему большое хрящеватое ухо.

– Во мне есть это… прекрасное?

– В тебе – нет. Ты, зёма, троглодит.

– Ох, бля, – пьяничка хотел было перекреститься, но не завершил жеста, рука бессильно упала на сидение. – Повезло-то как. Я уж думал было, что теперь придется соответствовать.

307

Больница скорой медицинской – спираль по Левому Берегу – Телецентр – центр – по прямой до вокзала

Ночью маме стало плохо, до крика болело в боку. Заподозрив аппендицит, Галка вызвала скорую. Помощи ждать попросту неоткуда. Муж на вахте, вернется через месяц. Сын сидит на кровати, трет кулаком глаз, пару часов назад лег игрун, ничего не соображает. Дочка напугана, готовится на всякий случай расплакаться: эмпатия четырехлетней. Мама стонет на кушетке под своим иконостасом, что врачи не успеют, и надо вызывать батюшку. Ее гнусный мопс лает, не переставая. Час ночи. Посреди всего этого сумасшедшего дома сидит на табурете Галка и ждет, когда дежурная бригада позвонит в домофон.

Двое рослых парней в синих робах прошли в зал, оставляя влажные следы тяжелыми ботинками. Осмотрели серый с прожилками вен мамин бок, заполнили бумаги и постановили везти ее в больницу. Галка, спотыкаясь о гнусного мопса и бесполезного сына, засуетилась, запихивая в первый попавшийся пакет тапки и полотенце. В темноте вместо маминого халата сунула мужнин. Прикрикнула на дочь, отвесила воспитательный подзатыльник сыну, закрыла дверь и выбежала на улицу, где в карете скорой помощи мама, закатывая глаза, молилась в голос.

Потом долго тряслись по темным закоулкам, вывернули на оранжевую от фонарей улицу Перелета и миновали шлагбаум. Ожидание в обшарпанном коридоре среди избитых колдырей, подтвердившийся аппендицит, такси до дома за всем необходимым, гнусный мопс, бесполезный сын, ревущая дочь, такси обратно, мама перекрестила Галку и загробным голосом прошептала, что прощает ей все. Не поблагодарила, впрочем: дочерний долг как само собой разумеющееся.

Обо всем этом думала Галка, возвращаясь с работы. Бессонная ночь, затянувшиеся утренние сборы, опоздала с дочкой в детский сад, воспитательница прочитала нотацию. Галка смиренно выслушала и на прощание послала эту мегеру к черту по-испански, а потом весь день в институте гадала, поняла ли ее воспитательница и нужно ли теперь искать другой садик. Отпросилась у шефа пораньше, надавила на жалость, забрала дочь, мегера была неожиданно приветлива:

– Я и не думала, что вы армянский знаете, это так чудесно. У меня муж армянин.

По дороге зашли в супермаркет. Вообще-то Галка терпеть не могла ходить по магазинам с детьми: те либо скучали, либо что-то канючили. Сегодня покупки прошли, на удивление, спокойно. Дочь молчала, загадочно думая о своем.

– Все в порядке? Ты не заболела? В садике не обижали?

– Нет, – отвечала дочь, серьезно глядя Галке в глаза.

Вернулись домой. В квартире пахло горелым, окно на кухне распахнуто настежь, осенний ветер трепал цветастые занавески. Гнусный мопс пукал на половике в своем углу. На плите стояло две кастрюли: в одной, судя по виду, пережигали уголь. Во второй кипели пельмени. Сын оторвался от компьютера и затараторил со всей поспешностью, на какую способен пятиклассник:

– Мам, ты на эту кастрюлю не смотри, это был первый блин комом, я потом ее сам помою. Ты лучше сюда смотри. Я сварил ужин на троих. Сейчас ты поешь и отдыхай, я же вижу, как ты замучилась с бабушкой… и с нами.

Галка уронила пакет на пол и расплакалась, обняв детей.