Второй город. Сборник рассказов

– Я другану тогда говорю: ну окей, все эти эрмитажи твои я посмотрел, в барах потусил, зачетно. Покажи мне теперь такую, ну типа темную сторону города, что ли. Он говорит – да базара ноль, поехали в субботу. В общем, приезжаем мы на окраину города, там какая-то реально промзона. Ни фонарей, ни указателей. Ну, друган-то знает, куда идти. Приходим, короче, в клуб. Огромный заводской цех, его какие-то немцы выкупили. В центре танцпол, вроде, как обычно. Музыка… ну, я так скажу: не мое. Вот вообще. А народу там, по ходу, вообще по барабану, колбасятся только так. У дальней стены бар, где, кроме минералки, ничего нет. В общем, ясно…

Десять утра, воскресенье, на улицах пустынно, куда спешить. Проходим мимо летнего кафе, бабушка украдкой кивает на странную троицу за крайним столиком. Очень необычная компания. Тучная, неряшливого вида пожилая женщина в летнем платье, волосы кое-как собраны, в руках отпечатанное на пишущей машинке меню, водит по строчкам неровным ногтем, близоруко щурится. А справа и слева – два парня, вот как этот Александр, не старше. Стиляги, пробы ставить негде. Узкие брюки, пиджачки, пестрые галстуки – мечта дружинника. Выбирают винцо на троих, чтобы и не слишком дорого, и повеселело с утра. Портвейн, что-то крепленое, наверное. Через пару кварталов бабушка объяснила – это Ахматова. А намного позже, узнав фотографии, я понял – с ней были Кушнер и Бродский.

– Ну, я сунулся в туалет. Первая дверца закрыта, вторая открыта, но лучше бы я ее не открывал. Темная сторона Питера, короче. В третьей кабинке никого, но что там на полу – я, в общем, вышел оттуда, стараясь ничего не касаться. Все, думаю, хватит с меня. Вот такие приключения. Мы потом оттуда еще и выехать полчаса не могли, какие-то знаменитости в этот клуб приехали, тоже отметиться в выходной.

Владимир Алексеевич вежливо улыбнулся:

– Да уж. Город, определенно, в чем-то стал иным.

Александр включил машинку для стрижки, беседа на какое-то время прервалась. Колючие волоски взвесью осыпались на лицо, профессор закрыл глаза – и тут же задремал под монотонное жужжание.

Друзья мои. Не друзья, впрочем. Я не знаю, как назвать такие отношения. Коллеги, учителя. Старая интеллигенция. Титаны в науке и печальные неудачники во всем остальном. Профессор Кузьменков, горький пьяница, в редкие дни трезвости – прекрасный ученый и очень мудрый человек. Володенька, я же пью из-за дисбаланса. Мытари и подхалимы получают места в Академии, им патенты и ордена, а я тут до морковкиного заговенья буду бомжей резать, кому это все нужно. Академик Хватов, тоже старик, в очках с толстой черной оправой, нелепая вязаная шапочка, свитер с протертым рукавом. Выдающийся ум, воля, вернулся из лагерей, создал собственную научную школу, ученики его учеников сейчас сидят в президиуме и редколлегиях лучших журналов. Старый желчный матершинник, никому спуску не давал, особенно, когда выпьет. Вовка, ты дыши ровно и осознай четко, что я тебе сейчас скажу: вся эта пиздобратия может хоть на жопу себе Орден Ленина повесить – умнее они от этого не станут, а у тебя голова светлая. Глупая, но светлая. Вот они и бесятся, старые пердуны. Ну ладно, давай, за здоровье! Юрий Моисеевич Вайнгартен. Учитель с большой буквы, тут и говорить нечего. До самой смерти сохранял кристальную ясность рассудка, девяносто три ему было. Вова, я вас порой решительно не могу понимать: как вы в должности проректора университета умудряетесь сохранять способность к нормальной мыслительной деятельности?! Всегда на «вы». Последние годы жил в Израиле. Руки у него дрожали, Паркинсон, сын купил специальную гигантскую клавиатуру. Переписывался на четырех языках с мировыми патологами до последнего дня. Вам, дорогие мои, жизнь вечная. Когда-нибудь и я. Хитро улыбается под хмельком Кузьменков, курит по-лагерному нервный Хватов, бурно жестикулирует громогласный Вайнгартен. Жужжание стихло, Александр сменил машинку.

Сименс выдернул его из дремы стандартной своей мелодией. Звонил профессор Степанов. Александр терпеливо ждал за плечом.

– Николай Николаевич!

– Владимир Алексеевич!

– Чем могу помочь? Надеюсь, вы в добром здравии?

– Скрипим помаленьку, тьфу-тьфу. Владимир Алексеевич, дорогой, не откажите. У меня тут один человек, дочкин сослуживец. Двадцать пять лет парню, мелкоклеточный рак легкого у него нашли. Но вот он до последнего не хочет верить, сможете биопсию пересмотреть? Может статься, они что-то напутали. А мы уж с любым вашим решением согласимся, да – да, нет – нет…

Это приговор. Без операции умрет через шесть-девять месяцев. С операцией станет инвалидом и умрет через двести семьдесят дней. Ничего нельзя сделать.

– Николай Николаевич, о чем тут может идти речь! Разумеется, отправляйте его ко мне на кафедру сейчас, я тут на Орджоникидзе в парикмахерской, сын меня записал, представляете, на молодежную стрижку.

Смеются.

– Спасибо, Владимир Алексеевич, я со своей стороны – вы же знаете.

– Ну что вы, что вы…

– Тогда он к вам со всеми материалами.

– Да-да, я часам к двум дойду, знаете, пока то да се, новые туфли разнашиваю.

– И не говорите, мне Галина на прошлой неделе купила туфли по акции, так я в них пошел гулять по набережной, оба мизинца стер. Я мазью мажу, как ее, забыл. Но я дома посмотрю, если нужно, сообщу вам. Ноги надо беречь!

– Хорошо, Николай Николаевич, созвонимся тогда. Я по результату вам сообщу, идет?

– Отлично, Владимир Алексеевич, и спасибо вам!

– Всех благ, всех благ.

Мелкая бритва, последний лоск. Через десять минут все было готово. Профессор, освобожденный от белоснежной пелерины и натирающего воротничка, пристально смотрел на себя в зеркало, проводя по волосам то правой, то левой рукой.

– Тц-тц, ну здорово, здорово, что тут скажешь. Спасибо вам, Александр! Я, как прозектор с сорокалетним стажем, могу оценить точную работу.

Парень, сметая метелкой в совок, поднял голову и покраснел от удовольствия.

– Да не за что. Я очень рад, что вам понравилось.

Владимир Алексеевич пожал руку парикмахеру, рассчитался и, довольный, отправился в путь по мокрому тротуару: удачно, дождик только закончился.

Приземистые мрачные коробки кафедры располагались на окраине Омской крепости. В восемнадцатом веке это было сердце города, от которого теперь остались лишь длинные казармы, конюшня да цейхгауз. Поближе – кафедра с учебными аудиториями, музеем, лекторием. Подальше – морг. С торца – помещения для ритуальных услуг. Широкими шагами профессор пересек мощеную плиткой улицу и вошел в здание. Громко и звучно, как он всегда делал, поздоровался с охранником, а затем с вахтершей. Битюг в темно-синей форме буркнул «здрасьте», обширная старуха радостно улыбнулась:

– Здравствуйте, Владимир Алексеевич, поработать решили?

– В точности так, Сара Иосифовна. Меня не спрашивали?

– Нет, – удивленно пожала плечами вахтерша. – Сегодня тишина, у всех еще лето.

– У всех, да не у всех… Ладно, спасибо, – с этими словами профессор повернул налево, в коридор, по которому прошел впервые полвека назад.

Тихо. Красочные иллюстрации из старинного немецкого атласа в рамках под стеклом. Fibro-myoma intraparietale, лейпцигское издательство. Стенды с черно-белыми фотографиями, история кафедры с самого основания. Владимир Алексеевич своим ключом открыл дверь с табличкой «Библиотека». Пройдя мимо стеллажей с прекрасной коллекцией анатомических атласов и монографий по патологии девятнадцатого и начала двадцатого века, мимо ярких толстых книг с современными классификациями, он остановился перед другой дверью, уже без надписей: кабинет. Скрыт от непосвященных, маленькая прихоть. Просторно, вдоль стены еще один книжный шкаф, корешки справочников скрываются за многочисленными фотографиями. Мужчины и женщины, улыбчивые и суровые, в пиджаках и белых халатах. Не герои, их не узнавали на улицах, о них не писали в газетах. Патологи, ведомые простой, но торжественной верой в то, что разум человеческий может и должен оказаться сильнее болезни. Владимир Алексеевич опустился во вращающееся кресло на колесиках. Можно, не вставая, перемещаться от стола с микроскопом к книжному шкафу и обратно, кресло движется плавно и бесшумно. Хорошо. На противоположной стене два портрета: Юрий Моисеевич кисти местного художника и на крупном фото братья Стругацкие, Аркадий и Борис. Любимые авторы юности, почему бы нет.

– Владимир Алексеевич?.. – стук в дверь.

– Да-да, войдите.

Дверь открылась, на пороге стоял рослый, прекрасно сложенный молодой человек в сером пиджаке и джинсах. Лицо бледное, с прозеленью. В дрожащей руке большой бумажный конверт.

– Проходите. Вас как зовут?

– Роман. Я от Николая Николаевича.

– Я так и понял. Биоптат привезли?

Роман протянул конверт:

– Да, вот тут все.

Крошечный парафиновый блок с биоптатом, да еще готовый подкрашенный образец на тонком стекле в прозрачном футляре.

– Скажите, когда… когда вы будете знать?

– Этого я вам сейчас сказать не могу, Роман. Оставьте ваш номер, я позвоню, когда буду уверен.

– Но хотя бы примерно, я с ума сойду!

Бедняга, что ему терять, совсем раскис. Владимир Алексеевич сочувствовал несчастному парню, но не испытывал жалости. Сочувствие было рациональным: чего-то не успел, что-то не завершил, не пожил еще толком. Профессор посмотрел поверх очков строго, сурово даже.

– Роман, возьмите себя в руки, пожалуйста. Я сообщу вам так скоро, как только смогу.

Пробормотав благодарность, парень нетвердой походкой вышел из кабинета. Как лечащие врачи с ними общий язык находят, ума не приложу. Ну что ж, посмотрим. Владимир Алексеевич включил микроскоп, установил стекло. Движения его, мгновение назад медлительные и расслабленные, вдруг преобразились, стали быстрыми, выверенными. Здесь повернуть, тут настроить… вот оно. Ага. Некоторое время он глядел в микроскоп, щурился, хмурил брови. Затем опустил очки со лба на нос и покатился в кресле к книжному шкафу. Последняя классификация, толстый том. Страницы плотные, глянцевитые, как листья фикуса. Цветопередача у них, конечно, шикарная. Так, оглавление. Слегка порезав палец о страницу, он раскрыл справочник посередине: так и есть, ну вот же оно. Да уж, они там, похоже, совсем деградировали. Мелкоклеточный рак, подумать только. Он вернулся к микроскопу, поглядел еще немного. Потом – снова к шкафу. Через несколько минут книги громоздились у него на столе стопкой, все раскрыты. Он в последний раз взглянул на образец и выключил микроскоп. Вовка, они сами пишут какую-то поебень в заключениях, типа козел-баран, там буквально каждым вторым подтереться можно, без малейшего вредя для задницы. Набрал номер:

– Алло, Роман? Это Владимир Алексеевич, вы недалеко уехали еще? Возвращайтесь, жду вас.

– В общем, так, – обратился он к молодому человеку, усадив его на стул для посетителей. – Я не вижу здесь рака, я не вижу здесь опухоли.

– Господи! – закричал Роман и истово, с жаром перекрестился. – Господи!

Не бывает атеистов на смертном одре, Володенька.

– У вас лимфоидная интерстициальная пневмония, – продолжал Владимир Алексеевич медленным, размеренным голосом, тут важно полное спокойствие. – Тоже не сахар, как писал Булгаков, но возможны какие-то утешения. Это тяжелое заболевание, но его развитие можно сдерживать. Вы молоды, это тоже существенное обстоятельство. Показаны стероидные гормоны. При правильном лечении вы проживете еще одиннадцать-двенадцать лет.

– Как? То есть это неизлечимо? – Роман опять побелел.

– Увы, – каждое слово Владимир Алексеевич бросал медленно, тяжело. – Но подумайте: двенадцать лет – не девять месяцев. Я вижу, вы разумный молодой человек, вы способны осмыслить свою жизнь и достойно прожить вам отпущенное. По крайней мере, вы знаете, когда умрете. Это доступно немногим. Приличный срок, вы многое успеете, многого добьетесь. Вам удастся больше, чем в ином случае, потому что вы точно знаете ценность каждого дня и не будете тратить время понапрасну.

– Да, да, вы правы, конечно, – Роман вытер крупные капли пота с бледного лба и встал. – Сколько я вам должен?

Зря я со своими нравоучениями. Вова, я могу с полным правом поверить вам сейчас одну хохму: вечное сомнение в себе – для нас таки вторая натура.

– Ничего. Проживите жизнь достойно, Роман. Всего доброго.

Молодой человек протянул было руку, секунду смотрел на свою липкую серую ладонь, затем поспешно спрятал ее за спину, взял со стола бумажный конверт и, попрощавшись, выбежал из кабинета. Быстрые шаги в гулком коридоре.

Тучи за окном уходят на восток, мягкое стариковское солнце тихой кошкой проникает в кабинет. Владимир Алексеевич встает из-за стола, расставляет по местам книги, поправляет фотографии на полках, неторопливо, одну за другой. Открывает боковую дверь и тщательно моет руки, растирает между красных ладоней жидкое мыло, долго держит их под струей теплой воды. Вытирает руки белым вафельным полотенцем, вешает его на крючок и закрывает шкаф. Достает из ящика стола аптечку, заклеивает почти невидимую ранку на пальце пластырем телесного света, затем проверяет уровень глюкозы. Довольно кивает результату, убирает аптечку в стол и из соседнего ящика достает электронный тонометр, в норме. Оглядывает кабинет, стоя на пороге с ключом в руке. С фотографий и портретов на него с теплотой и одобрением смотрят мертвые ученые. Он улыбается им. Легонько, одними уголками губ.

Германия

Проснувшись в десять утра, Катя решила не идти на работу, а вместо этого эмигрировать в Германию. Горячую воду опять отключили без предупреждения, и желание уехать заметно усилилось. Пашка не забыл оставить на кухне два куска вчерашней пиццы и чистую турку с засыпанным кофе, это немного примирило с действительностью, но все равно надо было валить. К тому же, этот козлина не помыл посуду, а обещал. Третий день, кста. Катя поставила пиццу в микроволновку, кофе – на конфорку и вернулась в кровать. Однокомнатная квартира в панельном доме выстыла за ночь, отчего-то дуло по ногам, полосатые носочки с кошачьими мордами не помогали. Закутавшись в одеяло, Катя написала в Твиттере: «Сегодня объявляю выходной, потому что бесит». Ради Инстаграма пришлось изящно высунуть ногу из-под одеяла. Вот так, достаточно. Фильтры. «Ленивое утро, потому что могу».

В прихожей что-то прошелестело и покатилось, Катя выпрыгнула из постели и подошла к двери. По всему полу разбросаны коробки из-под пиццы и белые картонки от воков. Когда-то это было великой пищевой пирамидой, сооружением которой Катя очень гордилась вчера. Теперь на руинах сидел кот Кумик с самым невинным видом. Он брезгливо обозревал дело лап своих и облизывался. Вначале черно-белую кошечку назвали женским японским именем Кумико, потом выяснилось, что это кот: важное пухлое существо, сочетавшее наглость с трусостью.

– Ты че натворил, идиотина?

– Мяу.

Кумик без труда увернулся от полетевшей в него картонки, по плавной дуге пробежал в комнату и устроился на пашкиной черной футболке.

– С-скотина, – произнесла Катя с любовью.

Она вернулась в кровать и снова взяла в руки телефон. Германия. Там классно. Картофельный салат со сметанным соусом, колбаски и кебаб, приготовленный третьим поколением турецких эмигрантов. Таким точно не отравишься – не то, что наша шаурма. В какой-то старой песне на курсах немецкого она слышала, что вечерний воздух Берлина пахнет гашишем. Там лучшие клубы в Европе, как говорят. И можно целоваться с подружкой прямо на улице, никто слова не скажет. Нет, я, конечно, не пробовала, но мало ли? Пашка сказал, что не стал бы ревновать… Потому что немцы все вежливые и толерантные, в какой-то статье она читала: страна победившего феминизма.

Шипение и треск – кофе вскипел и убежал. Громко матерясь на ходу, Катя побежала на кухню, сняла с конфорки испорченный напиток, ухнула турку под кран, выключила плиту, морщась от противного запаха. На черной поверхности дымилась мерзкая коричневая короста. Фу, ну что за день. Точно валить надо. Сейчас еще горячо, тереть нет смысла. А, ладно, оставлю так, все равно пашкина очередь убираться. Банка с надписью «Kaffee», словно насмехаясь над несчастной Катей, показала идеально чистое дно. Окей, тем больше поводов выбраться из дома. Час на сборы. Твиттер: «Я стервенею». Инстаграм: селфи в зеркале, «Когда женщина хочет кофе, ее ничто не остановит». В углу бесприютно пылился велосипед, Катя некоторое время смотрела на него, но в итоге решила поехать на автобусе. Все равно дороги не приспособлены для велосипедистов, зато вот в Германии везде специальная разметка, так что еще и экологию сберегают, не то что у нас. К тому же, ехать на велике тупо лень.

Катя жила на улице Гашека. Как ни странно, небольшая окраинная улочка была известна горожанам, но лишь потому, что ее название крупными буквами маячило в грязных окнах общественного транспорта: конечная остановка. Путь до центра занимал примерно час, если повезет не зацепить ни одной пробки. Катя залезла в полупустую маршрутку и заткнула уши музыкой. По мере движения салон заполнялся вначале сидящими, а потом и стоящими пассажирами. На Проспекте Маркса, хрипя звучной одышкой, с трудом вошла тучная пожилая женщина, немедленно обратившаяся к Кате:

– Уступи место инвалиду!

– Я за свое место заплатила. Вы не стали дожидаться транспорта со свободными местами – это ваши проблемы, – глядя в окно, Катя проговорила привычную фразу.

От возмущения женщина даже перестала задыхаться:

– Нет, вы посмотрите, а! – обвела взглядом салон в поисках поддержки, пассажиры посуровели в знак солидарности, но промолчали: всем было плевать. – Вы посмотрите, я инвалид, у меня удостоверение, и каждая шлендра мне будет хамить!

– Э, инвалид, за проезд рассчитываться будем, нет? – подал голос армянин за рулем.

– У меня льготное! – категорично заявила женщина и снова включила одышку.

– Льгот нет. Тридцать рублей или на выход, – водитель не злился и не хотел конфликта, ему было скучно и тошно.

– На Голубом Огоньке остановите! – Катя не нашла в себе сил вынести неминуемый теперь скандал.

Маршрутка затормозила напротив Бургер Кинга, автоматическая дверь с третьей попытки отъехала в сторону, и Катя выпрыгнула на тротуар, оставив за спиной оскорбленный фальцет и медленно закипающие кавказские ноты. А в Германии весь транспорт полупустой, это точно, даже в час-пик. Люди спокойно рассаживаются в уютных просторных автобусах и электричках, где им удобно. Никакой тряски в пути, потому что дороги идеально ровные, и в городах, и между. Катя никогда не была в Германии, да и вообще за границей. От отца ей досталась фамилия Шнайдер и, по утверждению матери, невыносимый характер. Что ж, Шнайдер – это почти Линдеманн. Необходимо и достаточно, чтобы иметь право на воссоединение с исторической родиной.

Все одно к одному: в любимой кофейне опять подорожали эклеры. Скрепя сердце, Катя собирала мелочь, для чего пришлось вытряхнуть все содержимое сумочки. Помада упала на пол и покатилась, поймала ее только у соседнего столика. Парень с маленьким латте в руке ухмыльнулся, скривив угреватую физиономию. Помада, кстати, раскрошилась при падении. Поедая эклер, Катя мрачно размышляла, что в Германии все было бы не так: во-первых, там уже давно есть традиция «подвешенного кофе», и уж для нее-то точно нашелся бы стаканчик. Во-вторых, там ее помаду поднял с пола двухметровый статный красавец, правнук викинга, внук эсэсовца и сын главного инженера BMW, который, уж конечно, не рассмеялся, а предложил девушке помощь, сочувственно выслушал, а потом вежливо попросил номер телефона. Катя взглянула на него с интересом, бедный блондинчик, мне так жаль, но тебе ничего не светит: у меня есть Пашка. Так, стоп. Пашка же в России остался. А, ну тогда записывай, только учти, до шести я занята в новом стартапе. Долго рассказывать, но это мой дизайнерский прорыв. Катя дважды бросала университет, так и не доучилась, и сейчас пробавлялась халтурами в фотошопе. Доев пирожное, она вспомнила, что не сфотографировала завтрак, так что социальные сети пришлось листать в плохом настроении. В Твиттере ее никто не лайкнул, только под записью «Я стервенею» появился комментарий Дани. Он написал: «Янка?» Какая Янка, он о чем вообще? Это его нынешняя, что ли? И если так, зачем он это мне пишет? Придурок. Даня отправился в бан, ведь в аду есть специальный круг для людей, которые умничают в интернете.

Юная и прекрасная, Катя шагала по проспекту, и затянутые зеленым фасады отражались в темных очках. Знаете ли вы, что летом на улицах Гамбурга можно встретить панков с крашеными ирокезами? В шипастых косухах, в тяжелых блестящих ботинках. Приветливые уличные музыканты стритуют на вековой брусчатке, песни всех языков мира летят над Северным морем. Можно сесть на паром и отправиться в Копенгаген, там Христиания с добрыми и мудрыми хиппи. Не хочешь – тогда как насчет электрички до Парижа? Бельгия и Голландия, сладкие вафли и сладкая легальность. А на юге Бавария, там тот замок, который как в Диснейленде. О, это земли свободных людей, никогда не знавших коммунизма. Посмотри, как идут по улицам твои соотечественники, прибитые к земле тяжелым взглядом двуглавой птицы. Зист, Катя, ду ден Эрленкениг нихьт? Эти стихи, из-под палки, сквозь слезы выученные в восьмом классе, вспыли вдруг в памяти. Немецкий язык звучал ярко и сочно, как никогда, он стекал с катиных губ медом поэзии, из крови сваренным премудрыми гномами. Густой, золотистый, как волосы Лорелей, он влек и манил в чудесную страну, где все богаты настолько, чтобы позволить себе роскошь дружелюбия.

Эклер не прижился. Ну, или молоко в кофе подлили не самое свежее. Полыхая стыдом и негодованием, Катя нырнула в ближайшее кафе. Стараясь не смотреть по сторонам, просеменила в туалет, прижимая сумочку к животу. Уборщица в безразмерной красной футболке посмотрела на нее с презрением.

Несколько лет Катя ходила на курсы немецкого языка, должно быть, лучшие в городе. Треть слушателей там были такими же, как она – детьми, которых заставили родители. Остальные учащиеся имели единственную цель: уехать в Германию. Немецкий язык и все, что с ним связано, вызывало у них восторг, ассоциировалось со скорым благополучием в цивилизованной стране порядка и пунктуальности. Работавшие на курсах немки, по большей части, полубезумные авантюристки, громко гоготали во время чайных пауз, обнажая крупные лошадиные зубы. Они одевались в мешковатые худи, носили пирсинг и не пользовались косметикой, к вящему неудовольствию и зависти местных преподавателей: то были стареющие выпускницы педагогического института, отчаянно пытавшиеся оживить свою тускнеющую внешность шейными платками. Самые разные люди пили там чай из термосов с молоком и печеньем. Амбициозные студенты-медики, грезившие ординатурой в немецких клиниках и спокойной сытой жизнью дипломированного семейного доктора где-нибудь в Вестфалии. Осатаневшие от лживых алкоголиков матери-одиночки: такие занимались с особым упорством, с ненавистью даже, каждым грамматическим упражнением нанося хлесткий удар по ухмыляющейся синей роже пропавшего годы назад супруга. Старушки, дети настоящих ссыльных немцев, они нередко плакали и глотали корвалол, услышав особенно лиричную песню о родине, которой не знали. Кениги, Майеры, Эстерлейны, Штайны, Букбиндеры – такие разные и такие похожие, объединенные надеждой на побег в лучшую жизнь.

Приведя себя в порядок, Катя вновь вышла на проспект, перебежала дорогу под мигающим зеленым человечком и свернула во двор. В глубине помещения раздался приятный звон, когда она привычным жестом толкнула стеклянную дверь с надписью «Тату-студия Black Crow».

Лия, как всегда в это время, скучала за стойкой, разглядывая эскизы на экране ноутбука. Вообще-то, по паспорту она Лида, но все знают, что русские имена – отстой. Лида должна быть сорокалетняя, измочаленная тяжелой жизнью, в мужском пальто и с тряпичной сумкой в руке. Лида работает в офисе с девяти до шести и давно уже не знает, зачем живет на свете. Другое дело – Лия. Миниатюрная, загорелая, в татуировках если не вся, то явно стремится к этому. И, поверьте, не создал Боженька таких мест, которые Лия еще не прокалывала. Катя с завистью отметила, что с их последней встречи Лия успела выкрасить себе массивный колышущийся вихор в цвет розовой жвачки. Лучшая подруга.

– Привет-привет, – Лия подбежала к Кате и обняла ее.

– Ну что, как промискуитет искусств?

– Да ну, не спрашивай даже, Кэт.

Лия и Кэт – это почти как Бонни и Клайд. Может, рвануть в Германию вместе?

– А что такое? – Катя угнездилась на высоком барном стуле, который полгода назад откуда-то притащил сюда вусмерть пьяный клиент.

– Да работы нет почти что. У нас с Максом, прикинь, один кайф – друг друга совершенствовать.

– А, так вы снова вместе?

– Ну да. Он, конечно, мудак тот еще, но где я другого такого отморозка найду. К тому же, аренду платить надо, здесь и за хату.

– Тож верно.

Некоторое время они молчали, наблюдая, как на экране сменяются стильные черно-белые эскизы.