Второй город. Сборник рассказов

Сибзавод, офисы. Немытые машины в ряд на парковке. Спит кто-то на водительском кресле, глаза в тени. Нищий в щегольских темно-зеленых полосатых брюках и в сером клетчатом пиджаке роется в урне. Что он ищет там, с утра банок не бывает. Коровьев, у кого еще в городе есть такой костюм?

– Я ему прямо так и сказала: ты давай решай уже что-то, я за тебя больше платить не буду!

Студентка разговаривает по телефону, скошенный подбородок, лицо с наглой обреченностью некрасивой девушки. Личная драма у нее, парень оказался ничтожеством, опять. Весь салон слушает, кто осклабился, а кто и сочувствует. Эпоха, когда разучились понижать голос.

Кивнув благодарно кондуктору, Олег вышел из троллейбуса у Библиотеки имени Пушкина. Здание растянулось меж двух улиц огромным грязно-серым прямоугольником, чуть позади – усеянная окнами, как инопланетный улей, башня книгохранилища. Интересно, каково там внутри. Лифты туда-сюда, наверное, гудят, скрежещут, на своем горбу книги не потаскаешь. Оставьте заявку – и ожидайте. Брат Хорхе принесет вам нужный том. Только не облизывайте кончики пальцев при чтении, литература может внезапно оказаться опасной, проповедуя несвоевременные вечные ценности. Восемь скульптур на фасаде библиотеки. Черные, вороненая медь, я где-то читал. Олег пригляделся. Пушкина узнаю, а остальные? Хламиды, рясы, сюртуки и пиджаки, усы и бороды, завитые парики. Кто-то воздел руку, а кто и обе. Тоскливо им, должно быть, глазеть на старенькую пятиэтажку напротив.

Хотел присесть на скамейку перед библиотекой и поговорить с учеными на фасаде, а может, выговориться до встречи с Васей, чтобы тому не так тоскливо было слушать, но солнце скрылось, налетел холодный ветер. Олег поднял воротник кожанки и быстрым шагом направился к подземному переходу. Справа здание общественно-политического центра, недавно после ремонта, аскетичное и строгое. А когда-то весь первый этаж занимали киоски. И каких только компьютерных игр там не было. Пацаны, бывало, толпой набегали после школы, прикупить что-нибудь. Или хотя бы одолжить на денек. За витринами с яркими манящими упаковками очкастым сычом сидел хитрый Артур. Он промышлял дисками, потом – коллекционными картами, и не было, казалось, в сером как портянка городе девяностых ни одного мечтателя, исстрадавшегося по цветастой фантастике, который не был бы Артуру должен. Отдай. Все отдай. За возможность стать героем в стальном панцире со сверкающим мечом, за шанс взглянуть на ночные мистерии эльфийских прелестниц, за скопированный калужскими пиратами билет в страну грез с дурным переводом. Нет уже ни киосков, ни Артура. А билет в один конец скачивают в интернете, как, впрочем, и все остальное.

Олег часто корил себя за привязчивую ностальгию, но что он мог поделать, если воспоминания детства и юности так и остались самыми яркими? Последующая череда скитаний, съемных комнат, одинаковых женщин – все это проплывало, не задерживаясь, не оставляя следа. Нырнул в смрадный полумрак подземного перехода и вынырнул на площади перед кафедральным собором. Пересек сквер, где среди черного грунта клумб распластались гигантскими губками зеленые с желтыми подпалинами кусты туи. Не перекрестившись, подошел к массивной двери, украшенной литыми барельефами, и с усилием потянул на себя.

Снял кепку, оказался в тихом полумраке притвора. Начищенная прикосновениями латунная дверная ручка пестрит повязанными платками. Запахи, копившиеся здесь годами, по осени всегда трансмутируют в смесь яблока и вишни, настаивается смирна, дымок от искривленных желтых свечей. Поприветствовав знакомого старого охранника в полудреме у доски объявлений, Олег повернул направо и по лестнице с красивыми коваными перилами спустился в нижний храм. Здесь было еще тише и прохладнее. Обширная церковная лавка закрыта, несколько прихожан ждут у стойки, Олег присоединился к ним. Молчаливые лица, погруженные в себя. К Богу в час крайней нужды. Из бокового прохода вышла старушка из местных. Женщина в коротком дорогом пальто обратилась к ней:

– Простите, а здесь кто-то работает?

– Ой, отошла она, скоро подойдет, обождите.

– Да мне святой воды купить.

– А, ну давайте я вам со склада продам.

– Замечательно. И почем святая вода?

– Святая вода бесплатная, – строго ответила старушка. – А бутылочка стоит двадцать пять рублей.

Отошли. Олег разглядывал витрину: молитвенный щит и молитвенный покров, золотое тиснение, серебряные иконы, свечи по ранжиру, припасы для красного угла, Библия для детей, жития, утешение, сила и слава. Сбоку от витрины фанерная коробка, где в четырех отделах стопками белеют листки для просьб о молитвах. На каждом силуэт кафедрального собора отпечатан соответствующим цветом, в зависимости от назначения. Обладательница дорогого пальто вернулась с бутылочкой святой воды, за ней шла старушка, неся монетки в нежадной руке. Положила деньги на прилавок и ловкими точными щелчками отправила их через щель на внутренний столик по ту сторону стекла.

– Ну вот, так-то оно хорошо, – с удовлетворением проговорила она и снова скрылась, пообещав, что служительница, работающая в лавке, вот-вот вернется.

Так и случилось. Белоснежный платок, под ним седые волосы, в глаза не смотрит.

– Что вам угодно? – спросила она у Олега, отпирая бряцающими ключами дверь лавки.

– Дежурного батюшку пригласите, пожалуйста. Сегодня ведь отец Василий?

– Он. А по какому вы вопросу?

– По личному делу. Мы друзья.

Служительница достала из-под прилавка смартфон и набрала номер:

– Батюшка, – негромко сказала она. – К вам тут мужчина пришел. Говорит, по личному делу. Как?.. Вас как зовут?

– Олег. Он знает.

– Говорит, Олег. Да, он подождет. Хорошо, – убрала телефон. – Ожидайте, сейчас батюшка спустится.

– Спасибо, – благодарно улыбнулся Олег.

– Спаси Господи, – то ли ответила, то ли поправила служительница.

Спустя полчаса Олег и Вася сидели друг напротив друга на самом краю большого стола в длинной низкой трапезной. Юный дьякон серой мышью суетился в противоположном конце комнаты, собирая тарелки. Перед Олегом стояла вместительная миска гречневой каши с куском жареного минтая, рядом – кружка крепкого чая с сахаром, еще было варенье в вазочке, дешевые конфеты, блюда с хлебом, сухарями и сушками. Олег ел жадно, с шумом прихлебывал, после промозглого голодного утра блаженство ощущалось почти греховное. Ледяной слизень в области диафрагмы истаял, поверженный горячей кашей и горячим чаем, точно змей – копьем Георгия. Вася – или, как его звали теперь, отец Василий – деликатно помалкивал, изредка поднося к полным довольным губам свою кружку. Познакомились они в университете: Вася был на два года старше и закончил обучение на факультете теологии, когда Олег перешел на четвертый курс исторического. Следуя по стопам отца, поступил в духовную семинарию и очень скоро был рукоположен. Спокойный и уверенный, с приятным низким голосом, Вася располагал к себе людей. Жизнь его была определена кем-то раз и навсегда, поэтому причин для волнения попросту не существовало для этого высокого плотного человека. Что-то незыблемое и успокаивающее чувствовалось в нем, будто при виде основательно и на века построенного здания.

– Спасибо, брат, – искренне поблагодарил Олег, доев.

– Да не за что, – с приятной светскостью отозвался Вася. – Ты насчет работы, помню, спрашивал. Это еще актуально?

– Конечно, куда уж актуальнее, – с жаром подтвердил Олег.

Он закинул в рот конфету, отхлебнул чаю и добавил:

– До конца октября еще живу на старой хате, а потом финита. Денег нет, хозяйка недвусмысленно дала понять, что нищебродам не рада.

– Короче, смотри, – это был тот же Вася, с которым они сидели в столовке, смеялись, травили байки, разглядывали девушек. – Есть у нас школа в Саргатке, для больных детей. Им очень нужен учитель истории. Еще в августе просили, да не было никого. Вот я и предлагаю. Платят не то, чтобы много, зато еда местная – и главное, там же комнату дают. Это если согласишься до конца мая.

Одноэтажная школа, корова заглядывает в окно. Сельская жизнь, гонки на разбитых ладах по разбитой улице Ленина, единственной с асфальтом. Буколические радости Вергилия. Девушки с доверчивыми глазами. Очень некстати он вспомнил Валю, зрачки во всю радужку, ногти впиваются в спину.

– Идея хорошая, правда, – слова неловкого объяснения вязли на языке. – Но так уж вышло, что я унылый городской житель. Да и потом, не учитель вовсе. Скорее, вечный ученик. Брожу по улицам, веришь? Чем жив, сам не знаю. Книжками, фильмами.

– А стихи как, не забросил? – Вася не удивился отказу, теперь было видно, что и предложил-то он только для очистки совести.

– Не забросил, – Олег разломил сушку в кулаке и принялся подбирать с ладони кусочки. – Бывает, выступаю с ними, если приглашают. Если не приглашают, тоже выступаю.

– Ну, добро.

– А ты как? – сухой ответ друга заставил Олега покраснеть и спохватиться. – Что мы все обо мне, расскажи про свои дела.

– Да как, все в работе. По моей части, сам понимаешь, меньше не становится.

– Идут люди в церковь?

– А куда им еще идти? Приходят и уходят, а все это, – Вася повел сдобной рукой. – Стоит и стоять будет. Только знаешь, Олежа…

Он повернул голову, убедился, что дьякон ушел, закончив прибираться.

– Тяжело иногда бывает. С тобой одним этим и поделиться, а? Смешно сказать. Сейчас люди невоцерковленные думают, будто мы нечто среднее между инквизиторами и жандармами. Только и можем, что людей обирать, да учить их жить. Самодовольные стяжатели, жадные до власти. Как там у Эко, получаю удовольствие, смеясь над заблуждениями простецов. Помнишь, мы тогда с тобой поспорили, кто быстрее «Имя розы» прочтет?

– Да, – улыбаясь воспоминаниям, ответил Олег. – И нас уделала Валя, управилась за четыре дня.

– Ну так вот, а я – веришь? – иду порой по улице и такие взгляды ловлю, как сто лет назад. Как им всем сказать, донести, что такие, как мы, – не враги и не надзиратели их грехов, не тати крадущие, не мошенники? Я… я бы еще мог тебе сказать, но это совсем уж дурное, ну его, не буду. Людей отпугивают от церкви, от Бога. Натурально отпугивают, антипиар какой-то, иначе не скажу. Делают умные лица и твердят, что не верят в Бога, зато верят в науку. Большая часть, положим, верит в интернет: им напиши статью про то, что успешно клонировали динозавра – они и будут с ней носиться, лайк, репост. Вот она, бездоказательная вера в то, чего не существует. А, ладно, заболтался. Вечно не туда ухожу. Так что, Олежа, не хочешь в Саргатку?

– Нет, прости.

– Хорошо, дело хозяйское. Охота, как говорится, пуще неволи, а уж от неохоты и подавно спасу нет.

– Вася, слушай… – Олег старался говорить небрежно, но холодный слизень внутри вернулся и стремительно набирал силу. – Не одолжишь штуку да ноября? Мне там заплатить должны, за стройку…

– О чем речь, – Вася вынул из барсетки кошелек и положил на стол две сине-зеленые купюры. – Бери. Отдашь, когда сможешь.

– Спасибо, – ненавидя себя, Олег сунул бумажки в карман куртки.

– Спаси Господи, – строго ответил, отстраняясь, отец Василий.

Олег, повернувшись к собору спиной, шел через площадь в сторону Тарских ворот, его догонял ветер вперемешку с колокольным звоном. Со стороны реки тянуло сладким дымом. На аллее к ногам упал бурый дубовый лист, точно из гербария. Олег зачем-то подобрал его и сунул в карман – там лежал исписанный бисерным почерком блокнот, между страниц которого надежно спрятаны были две тысячи рублей.

Он миновал ворота, оставил позади памятник Достоевскому, и прогулочным шагом отправился по аллее вглубь сквера «Флора». У самого входа двое рабочих разбирали какую-то сварную конструкцию из толстых прутьев. Должно быть, на день города что-то сооружали, а теперь в утиль. В утиль. На фонаре прилеплено серое с фотороботом объявление о розыске. В последнее время все портреты на таких объявлениях стали напоминать одноклассников. Глаза как амбразуры дзота. Странно, что деревья здесь никогда не желтеют равномерно: они покрываются растущими яркими пятнами, точно зеленая губка, которую Валя окунала в желтый акрил. В тот год подарил ей настольный мольберт на день рождения, в самый раз для нашего тогдашнего жилья. Поставь в комнату обычный – он как раз займет все свободное пространство. Как она радовалась, за месяц новья накопилось на маленькую выставку. А потом лопнула батарея, работы сварились в кипятке, нас опять выселили, и мне пришлось устроиться курьером, чтобы выплатить хозяйке компенсацию. Тогда я начал пропадать надолго, обошел город из конца в конец, только начал что-то понимать в этом месте, а Валя – Валя однажды пропала навсегда. В Омске ей было душно, она все никак не могла понять, как мне удается находить на каждой улице, буквально в каждом встречном, историю – сильную, способную отозваться в миллионах сердец. В пылу последнего разговора начистоту она назвала то, во что я верю, утехой для скудоумных. Оправданием бездействия и лени. Валя не оставила моей созерцательности права на существование. И уехала. Сейчас, насколько я знаю, в Москве. Такая же съемная квартира, работает журналисткой, нашла себя в гражданском протесте. Не вляпалась бы во что-нибудь.

На отшибе, в безлюдном уголке сквера, сидел на скамейке и безмятежно пил крепкое пиво Леха Кочегар. Олег считал Леху самым гармоничным из своих друзей. Все черты этого человека логично дополняли друг друга: легкий алкоголизм, околобуддистские взгляды, умеренно антиэтатистские, список профессий длиной с хорошую новеллу и фамилия Кочегар.

– Привет работникам культурки! – с наигранной бодростью провозгласил Олег, усаживаясь рядом. – По какому поводу праздник?

– Вино на пиво – диво, пиво на вино – говно, – ответствовал Леха, пожимая Олегу руку. – Я сейчас допиваю – и иду на работу, я же не деградант какой-нибудь, в сфере образования и культуры занят. Нельзя, чтобы руки тряслись.

– А я думал, у тебя выходной. Что, вчера у Лупиноса тусили?

– Тусили. Альберт Робертович шлет тебе привет и заверения в совершенном почтении, – Леха покрутил бутылку в руке, оценивая оставшийся объем, и сделал хороший глоток.

– Ага, и ему не хворать. Лучше бы стихи мои в журнал принял, что ему стоит?

– Дык он объяснял вчера. Мне, говорит, олежкины стихи не позволяет печатать принцип. Вот напечатаю я их – и что? Окажется Олежка в дерьмовом журнале, среди прочих горемык с охами-вздохами про осинки-березки. А вот пока я его не печатаю – он остается непризнанным гением, которого такие чиновники от литературы, как я, в черном теле держат и роздыху не дают. Понял?

– Вот сука. И сколько ж он выпил, что так разоткровенничался?

– Он это трезвым рассказывал, в самом начале. А после первой же рюмки к Леночке полез, – Леха аккуратно положил пустую бутылку в урну.

– А, ну значит, ее напечатает, – пробормотал Олег вроде бы самому себе.

Кочегар покачал головой:

– Ай-яй-яй, не надо так. Ты выше этого.

Рыгнул, тактично прикрыв рот пятерней, поднялся со скамейки и закинул на плечо рюкзак.

– Ты спешишь? – спросил он, глядя сверху вниз и близоруко щурясь.

– Не-а, даже наоборот, перевожу время попусту, – ответил Олег.

– Как всегда, то есть. Ясно. Тогда пошли в музей, мы там выставку разбираем, поможешь.

– Не вопрос, – и двое приятелей отправились вдоль заборов и обшарпанных исторических фасадов к музею Достоевского.

Петрашевец Достоевский провел здесь четыре года на каторге, его воспоминания об этом времени нашли отражение в «Записках из Мертвого дома». В дневниках писатель ругал пыльный городишко, но причастность к судьбе великого классика льстит Омску. Университет носит имя Федора Михайловича, в старинном доме на берегу реки открыт музей с арестантской робой и кандалами. Что ж, и Чехова почитают в Томске. Олег и Леха прошли мимо баннеров с портретами омских поэтов и писателей (возглавлял их, опять же, Достоевский), немного задержались у Аркадия Кутилова.

– Вот это был настоящий, – уверенно заявил Олег.

Кочегар просто кивнул.

В музее они поздоровались с гардеробщицей и вошли в зал, где закончила работу выставка, посвященная Егору Летову. Леха объявил, что сегодня нужно успеть разобрать все стенды и упаковать как можно больше экспонатов.

– Я думал, этим занимаются хранители, – Олег озадаченно посмотрел вокруг.

– Так я, можно сказать, хранитель. Не по-настоящему, конечно, но мне вполне доверяют нехитрую работу. Разбирать ведь проще, чем оформлять экспозицию. Я тебе так скажу: сейчас нет понятия «подходящий» или «неподходящий», есть только «свой» и «чужой». Вот посмотри на нас со стороны: ханыги ханыгами – но поди ж ты, работаем в музее совершенно легально. Ибо – свои!

Длинноволосый человек с тяжелым проницательным взглядом смотрел на них с десятков фотографий и даже с портрета на высоком мольберте. Леха давал негромкие указания, руки у него в самом деле больше не дрожали, пиво возымело эффект. Олег изо всех сил старался быть аккуратным, чтобы ничего не задеть без нужды и не повредить. В голове у него слово «демонтаж» крутилось в вихре давно заученных наизусть песен. До хрипоты, под расстроенную гитару, пьяными голосами, не красоты, не удовольствия ради, а потому что невозможно иначе, невыносимо, потому что боль и гнев вскипают, им тесно в груди, тесно в голове, башка уже кипит, как кастрюля с пельменями, от наглого, беспардонного, самодовольного несовершенства мира, смеющего называться порядком и цивилизацией.

Перерыв. Курили в музейном дворике, опять остановились перед портретом Кутилова. У Олега болела голова, от сигареты слегка тошнило, холодный слизень тянул ложноножки по пищеводу.

– Слушай, Кочегар…

– Нет.

– Что «нет»?

– Я знаю, ты хочешь сказать, что стал совсем уже почти как он, – Леха указал дымящимся окурком на старого поэта с диковатым взглядом. – Так вот, нет. Ты – не он. Следуй своей дорогой, пока не выкрикнешь, выкашляешь, выблюешь все, что тебе определено. Загнуться в сквере напротив Транспортной академии – такая себе затея. Это, брат ты мой, слишком просто.

– У меня сейчас от банальности зубы зачесались, – объявил Олег, скривившись. – Я всего-то хотел предложить тебе сходить в НППО после трудов праведных.

– Достойно есть, яко воистину. А на какие шиши? Я на мели.

Олег достал из кармана блокнот со стихами и дурашливо помахал им:

– Ecclesia magistra artis. Церковь – наставница искусств, – объявил он. – Духовенство не даст художникам погибнуть от жажды. Как в Италии эпохи Ренессанса.

На сырую холодную землю приземлились у старых его берцев давешний дубовый лист и маленькая черно-белая фотография Вали.

Через пять часов с работой было покончено. За это время почти никто не беспокоил, разве что хранительница забегала проверить, как идут дела, светя стареньким пиджаком под твид. С недоверием посмотрел на Олега, но промолчал.

В начале восьмого друзья покинули музей, спустились по улице Достоевского мимо кирхи восемнадцатого века и музея УВД, повернули направо у здания военного комиссариата с нелепой деревянной башенкой и пошли по тихой, безлюдной Партизанской в холодном свете белых фонарей. Курили на ходу, разговаривать не хотелось. Олег с болезненным удовольствием смаковал подступивший голод: слизень требовал питательного бульона.

На перекрестке с Петра Некрасова их чуть не сбил катафалк, отчего-то несшийся в сторону моргов со скоростью, противоестественной для буднего вечера. Поворот на Музейную по-прежнему закрывал уродливый стальной забор – на стройплощадке уже, конечно, ни души. Слева, со стороны кофейни на Либкнехта, пахнуло свежей сдобой. Должно быть, вытяжку на кухне врубили. Оставив позади пустой и темный педагогический университет, Олег с Лехой нырнули в подворотню у органного зала.

Здесь вольготно расплылось праздное нутро улицы Ленина, бывшего Любинского проспекта. Изнанка. Старинные дома сходились хаотично, под углами совершенно питерскими, друг на друга накладывались дворы, дворики и арки. Стены нещадно исписаны, среди наркошифров встречались разрозненные крики, вопросы без ответов или ответы без вопросов. Это, знаешь, когда идешь, бывает, по улице, да как вспомнишь какой-нибудь момент из прошлого, за который тебе и сейчас смертельно стыдно, – и выкрикнешь или скажешь что-нибудь громкое в сердцах, потому что такой возглас стыд оттягивает слегка, и только странные взгляды прохожих возвращают тебя из невыносимого прошлого в посредственное настоящее, рождая новую неловкость, новый стыд: чего это ты на улице сам на себя кричишь? Повезет еще, если гуляешь в наушниках, тогда можно сделать вид, что разговариваешь по телефону, я так и поступал, и не раз. А если серьезно, Олег Сергеевич, что тебе мнение этих людей, встречных-поперечных, ты видишь их, быть может, в первый и последний раз в жизни, а хоть бы и не так, хоть бы ты и перед знакомцами так облажался, зачем, отчего ты всякий раз готов под землю провалиться, если о тебе подумают «не то»?

У стены громоздились мусорные баки, на каждом белым выведено название магазина или кафе с той, внешней, парадной стороны улицы. Еще несколько лежали кверху пузом, Олег повернул голову, читая – ну да, обанкротились и закрылись. Наверное, это традиция: когда место умирает, его мусорный бак переворачивают. Надгробие.

Пошли по безымянной узкой улочке, почти у цели. Здесь группками проветривалась у стен молодежь, алели в темноте сигареты, огненные звездочки гаснущего пепла падали на косую тротуарную плитку. Справа и слева разинули черные рты бары и кальянные, тянуло ароматным сладким дымом, ярковолосые девушки выпускали нежными губами белые конусы пара от вейпов, сотни круглых значков на вечных рюкзаках бликовали в неверном красном свете неоновой вывески.

НППО. Не Пытайтесь Покинуть Омск. Олег полюбил этот бар с самого открытия. Небольшой зал на несколько столиков, стойка, полки под потолком, картины – вот и все. Помещение напоминало пещеру Али-Бабы, если бы разбойники грабили исключительно советских старух. Неповторимые ковры на полу и стене, обломки восточногерманского гарнитура, полированная книжная полка с кошмарными соцреалистами на изъеденной табаком бумаге. Портреты на стенах, нарисованные так плохо, что неясно было, кто же перед вами – Толстой или Хемингуэй. Где-то на уровне разноцветных бутылок покоилась раскуроченная пишущая машинка, она Олегу отчего-то особенно нравилась.

За барной стойкой, как всегда, кутерьма и оживление: у Геры сегодня выходной, он с аристократическим видом пьет что-то химически-синее из коктейльного бокала, Светка то и дело убегает на кухню, шелестя шторой из плащевой ткани, Анна принимает заказ у парочки, милующейся на высоких стульях.

– Так, откуда штука в кассе? – спрашивает Светка.

– Какая? – не отрывается от коктейля Гера.

– Вот эта, – Светка открывает кассу и трясет в воздухе купюрой. – Это за что и от кого?

– А, так я знаю, – облегченно улыбается Гера. – Это… это у Ани надо спросить, наверное. О, а вот и поэзия припожаловала!

Бармен поставил бокал на стойку и поспешил навстречу друзьям, с радостью пожимая руки. Справа, заметив, приветственными возгласами разразилась обычная компания, по традиции занимающая столик у окна.

– Олежа, Кочегар! Давайте сюда, сегодня поэтам надлежит пить и веселиться! – провозгласил Митяй.

Настя Земская, Антоша и Гуревич одобрительно приподняли пивные стаканы.

– Гуляешь, Митяй? А повод есть? – дружелюбно поинтересовался Олег, подсаживаясь к теплой компании.

Анна принесла ему и Лехе по пиву, как обычно. Вечер объявили открытым. В противоположном углу гремела музыка, но здесь вполне можно было разговаривать. Гуревич подчищал тарелку с пастой, вытирая курчавую бороду скомканной бумажной салфеткой. Земская глядела на Леху с грустной нежностью безнадежно влюбленной девушки и пальчиками с облупившимся бордовым маникюром крутила забытую с прежних времен стеклянную пепельницу. Антоша украдкой долил в свое пиво что-то из фляжки, Гера у стойки театрально закрыл глаза рукой. На смену пиву пришли шоты, Олег ставил, ставили Олегу, медленно уплывали две тысячи, протянутые холеной рукой священника. Голодный организм скоро перешел в состояние обманчивой легкости, алкоголь сглаживал углы, притуплял мысли. Снаружи моросил дождь, капельки на стылом окне, за столиком сидят полукругом омские окололитературные деятели, и неважно, в конечном счете, кто и что говорит.

– Меня опубликуют в ежегодном сборнике, уже почти обещали. Не думал, что так скоро получится. Пять лучших стихотворений.

– И что толку? Кто их читает, эти сборники? Это же гробы для слов. Получишь авторский экземпляр и поставишь на полку – вот и вся любовь. Поэты для поэтов. Эй, олимпийцы из Жмеринки, вы о читателях не забыли там?

– Нет, ну погоди. Дарья Чернышева тоже с чего-то начинала.

– Если быть точным, уже не Чернышева, а Луганская. Она ж военкор теперь, пишет на военно-патриотическую тему, про любовь к Родине там, на погибель всем фашистам.