Второй город. Сборник рассказов

– Какие-то обсосы приходят, – неожиданно пожаловалась Лия. – Во вторник явился такой, типа он дофига крутой байкер, со шлемом в руке. Мне, говорит, сказали, что у вас иглы с сифилисом. Ты прикинь!

– Лол, – без особого энтузиазма отозвалась Катя. – А ты что?

– А меня тогда не было, тут Макс сидел. Ты его знаешь: он объяснил этому чудиле, как и от кого байкеры получают сифилис. Короче, подрались. Макс ему, вроде бы, нос сломал. Тот грозился заяву накатать. Но с тех пор все тихо.

– Офигеть, – протянула Катя.

В Германии байкеры добродушные и спокойные, потому что уверены в себе и никого не боятся. Ревущими стаями несутся они по автобанам, сияя хромом и полировкой, словно молодые боги Асгарда. Бег могучих коней своих укрощают они у харчевни, чьи окна сияют в ночи, привечая странников. Радушный хозяин, повинуясь зычному окрику, преподносит им расписные глиняные и стальные высокие кружки с добрым хмельным пивом, безалкогольным, потому что это только у нас бухими водят, а Германия – культурная страна, там закон уважают.

– Просто, ты понимаешь, – все это время Лия говорила. – У нас почти нереально делать нормальный тату-бизнес. Не в этом городе. Тут либо быдло, либо жмотье. Кто при бабках, хочет себе демона и монашку на всю грудь, а мне это нафиг не надо. А кто клевый и хочет красиво, у того денег нет. Вот как у тебя.

Катя печально улыбнулась и кивнула. Денег не было. За последнее время она несколько раз меняла работу, но нигде не задерживалась надолго. В магазине женской одежды ее выжила сука-сменщица. В ресторане быстрого питания ее накрыла аллергия на запах горелого масла. В колл-центре она даже не стала заканчивать обучение – пусть другие себя гробят. Почему так? Почему мир несправедлив и даже жесток к нестандартному творческому человеку? Редкие заказы в фотошопе – смешно, копейки. Катя считала себя прекрасным художником и дизайнером, она окончательно убедилась в правильности принятого когда-то решения – бросить институт. Высшее образование только уродует талант, подгоняя креативных, инакомыслящих под одну гребенку.

То ли дело в Германии. Европейская система, лучшая в мире, позволяет тебе самому выбирать предметы для изучения. Ты никому ничего не должен. Немецкие университеты – старинные замки на зеленых лугах. Обширные лекционные аудитории, дышащие стеклом и металлом, могучее плотное облако беспроводного интернета связывает жадные до знаний умы всего просвещенного мира. Библиотеки, как в фэнтезийных фильмах, нагромождения фолиантов на полках мореного дуба. Комфортабельные кампусы, где так здорово делить комнату с умными славными сверстниками. А традиции, а студенческие братства, а сидение на траве в послеобеденный час!

– Ладно, я пошла, – Катя приобняла подругу на прощание и слезла с табурета.

– Ну, давай, – Лия снова листала эскизы.

– Слушай, – на пороге Катя обернулась. – Ты не думала уехать в Германию?

Лия забавно хрюкнула, усмехнувшись:

– Ты че, мать? – воскликнула она. – Я ж гражданка Казахстана. Мне б вначале официально в Россию свалить, уже большое достижение.

– А. Ну да. Ладно, увидимся.

На Театральной площади Катя зашла в супермаркет за сигаретами.

– Кент с кнопочкой, пожалуйста.

– Паспорт, – проговорила кассирша, взглянув исподлобья.

Значит, хорошо выгляжу. Кстати, а где паспорт? Катя яростно рылась в сумочке под раздраженные вздохи покупателей в очереди. Нет его. Она вышла из магазина и остановилась, задумавшись. В кафе. В кафе я сумку вытряхивала! Быстрым шагом, иногда переходя на бег, Катя устремилась в обратный путь.

В кофейне сменился кассир, теперь это был высокий симпатичный блондин.

– Вы тут паспорт не находили?

Блондин улыбнулся радостно:

– А, ну вот и вы, Шнайдер Екатерина Дмитриевна, – он протянул ей паспорт.

– Че, обязательно было каждую страницу обнюхать? – вот козлина, небось и возраст посмотрел, и адрес.

– Слушайте, я же должен был как-то понять, чей это документ, – попытался оправдаться парень. – Хотите, я вас кофе угощу, в знак примирения?

– Да пошел ты, – холодно ответила Катя.

Купив сигареты со второй попытки, она прошлась по пешеходной улице Валиханова и остановилась под стеклянной аркой, чтобы покурить. Накрапывал дождь. Перед ней расстилалась серо-зеленая река, по набережной сновали редкие прохожие с зонтиками. Катя вдыхала опротивевший дым и все смотрела на реку, потому что больше тут смотреть было не на что. Жить здесь невозможно. Надо валить.

Она вернулась домой под вечер.

– Ужин на столе, – вместо приветствия крикнул Пашка, не отвлекаясь от компьютерной игры.

Катя с недовольным видом макала роллы в соевый соус. Ему совсем на меня плевать. Час на социальные сети – и она забылась недовольным, обиженным сном под щелчки клавиатуры и тихие проклятия.

Проснувшись в десять утра, Катя решила не идти на работу, а вместо этого эмигрировать в Австралию.

Общий знаменатель

За окном проехала машина с набившей оскомину песней про третье сентября. Татьяна Николаевна прошлась между ровными рядами парт. На линолеуме по-прежнему блестели грубые продавленные металлические заклепки, плинтус все так же неумело выкрашен жирной коричневой краской – детская рука. В классе, как и во всем здании, было пусто и тихо. Без пяти семь. Тихонько гудели длинные лампы под потолком, со стен смотрели измученно Архимед, Декарт, Виет, Гаусс, Ломоносов, Лобачевский. Мел на пальцах, белая пыль повсюду. Сотни примеров в день.

Больше всего Татьяна Николаевна любила математику и Беларусь. Предмет, который она полвека вела в гимназии, был прямым и честным. Наличие единственного верного ответа и – почти всегда – единственного верного пути к нему радовало сердце. Упорядоченность записанных столбиком квадратных уравнений, логарифмов и интегралов когда-то определила жизнь строгой самоуверенной отличницы, направив ее в Минский педагогический. Затем, в страшное время хаоса и пугающей новизны, математика оказалась тихой гаванью, прибежищем, над которым житейские неурядицы власти не имели. Что же до родины, то Татьяна Николаевна скучала по ней с самого переезда в Омск. Беларусь осталась в памяти такой, какой была в семьдесят третьем – страной порядочных и упорядоченных, где даже язык был начисто лишен русского лукавства и фальши. В свое время Татьяна Николаевна говорила ученикам: «Я никогда не пойму, зачем писать «собака» через «о», мы же так не говорим. Пишите по-людски «сабака», вот это честно будет».

Она почти не рассказывала об этом, но многое здесь вызывало у нее ощущение обмана. Какое-то время стареющая учительница даже не была уверена, где работает. До середины девяностых ее школа называлась школой. Потом амбиции властной старой директрисы вступили в смертельную схватку с неподатливой реальностью, и около десяти лет ученики писали на обложках своих тетрадей под диктовку учителей «школа-дефис-гимназия». Пять лет назад гимназия, наконец, отделалась от неловкой приставки, однако к тому моменту Татьяна Николаевна вышла на пенсию. Молодая директриса, пришедшая на смену прежней, отчаянно не хотела отпускать опытного преподавателя, но та была непреклонна: ноги уже не ходят, глаза уже не видят.

В этом Татьяна Николаевна и сама немного лукавила: глаза видели. Девочки-выпускницы сменяют одна другую каждые полгода, то уходя в декрет, а то и вовсе увольняясь по собственному желанию. Сверху год от года сильнее давят с требованиями, программами и прочей бюрократией, после которой на детей не остается ни времени, ни сил. «В Беларуси все не так!» – учительница как-то раз позволила себе искренность с одиннадцатым классом, после чего имела долгий унизительный разговор с завучем о педагогической этике, имидже школы, препятствии инновационным инициативам надзорных органов… Татьяна Николаевна спокойно смотрела завучу в глаза, пропуская этот бред мимо ушей. Будешь слушать – уши в трубочку свернутся, порой говорила она. И давление подскочит. Учительница английского, интеллигентная еврейка, ее ровесница, вполголоса возмущалась всеобщей подменой понятий и людьми, готовыми костьми лечь, но легитимизировать эту подмену – Татьяна Николаевна не знала и не желала знать таких ученых слов. Множество примеров лжи и лицемерия современной школы не укладывалось в ее представления о месте, где детей учат искать кратчайший путь к верному ответу.

Она подошла к доске, постояла в нерешительности, затем нашла кусочек мела в пластиковой упаковке из-под печенья. Чувствуя, как бьется сердце, она уверенным твердым почерком написала: «Встреча выпускников 11 «б», 1998-2005». Села за стол и раскрыла покоробившуюся бордовую папку – выпускной альбом.

Фотографии в овальных рамках, лица светлые, довольные. Сева Лепко – двоечник и лентяй, а ныне чиновник от медицины в Нижнем Новгороде – притащил бутылку коньяка и огромный арбуз. Божится, что таких арбузов в Омске не достать. Красавица и отличница Марина Казанцева явилась с пакетами роллов – ох, простите, Татьяна Николаевна, ни на что времени нет, вот забежала по дороге, схватила, что под руку подвернулось. Бледная и измученная авторитарными родителями девчонка – теперь звонкая загорелая женщина – работает в туристической компании где-то в Карибском бассейне. Тахир Алиев, все такой же застенчивый, подарил роскошный букет орхидей. Унаследовал семейный бизнес, снабжает сырьем мясокомбинаты здесь, в Новосибирске и в Тюмени. Олеся Светлова аккуратно опускает на стол большой поднос со свежайшими пирожными, на ней элегантный брючный костюм: фармпредставитель, главный менеджер по Западной Сибири. Всегда была уверенной и бесстрашной. Как-то Воронцов из параллельного класса закинул ее сменку на дерево, так она пинками заставила его лезть наверх и возвращать ботинки владелице. Женя Вернер слыл мечтателем, любил выдумывать и щедро делился историями со всеми, кто соглашался слушать. Сейчас поправился, стал солидным и молчаливым: оператор на центральном телевидении, неделю назад вернулся из Пакистана. Алина Смирнова пронесла себя через все одиннадцать лет белой вороной – ни с кем не конфликтовала, но ни с кем и не дружила, держала дистанцию. К десятому классу поползли слухи о ее не вполне нравственном поведении, мальчики ухмылялись и провожали взглядом хрупкую фигурку. Потом ужасный скандал, когда завуч зашла в женский туалет в самое неподходящее время, и только Татьяна Николаевна защитила девочку, от которой отвернулась вся школа. Алина водрузила на парту пакет с ромом, колой и лаймами и оглядела класс с насмешливо-торжествующим видом: давно уже работает в Москве, руководит российским филиалом всемирно известного алкогольного концерна. В кабинет вошла Полина Старостина. Фамилию свою оправдывала с пятого класса: с важным видом носила журнал, всегда знала, кто болеет и кто опаздывает, не пропустила ни одного урока – разве что однажды, когда ее увезли с аппендицитом. Вежливая, приветливая, обязательная – чудо, а не человек.

– Татьяна Николаевна!

– Ох, Полинка! – учительница поднялась из-за стола и обняла бывшую ученицу, на глазах у обеих выступили слезы.

– Это вам, – чуть краснея, Полина протянула коробку ванильного зефира. – Чаю попьете.

– Полинка, ну что ты, брось, не стоило, – улыбалась Татьяна Николаевна, как же сердце бьется. – Садись, рассказывай. Как твои дела?

– Просто прекрасно, весной родила сына!

– Да ты что, вот молодец! И как назвала первенца?

– Володей. Только это не первенец, это третий, – Полина все еще улыбалась, но что-то неживое промелькнуло на миг в ее правильных чертах.

Татьяна Николаевна всплеснула руками:

– Ай да ну! А муж кем работает?

– А я не замужем пока, – Полина покосилась на портрет Лобачевского. – Не спешу с этим. Свадьба – дело серьезное.

– Ну так дети-то хоть при отце?

– А, ну конечно. У каждого по отцу, – улыбка стала нервной. – Татьяна Николаевна, ну а вы как?

– Да что ж я, – учительница покрутила в руках коробку зефира. – Муж умер, десять лет тому. Живем теперь втроем: я, да Галка, дочка моя, да Ленка, внучка. Живем хорошо, картошку вот копали. Думаем, может, квартиру продать да в село уехать.

– Это же прекрасная идея, – просияла Полина, довольная переменой темы. – Свежий воздух, можно огород выращивать. К тому же, жилье в селах недорогое у нас, я читала…

– Полинка, а ты помнишь, как вы в пятом классе общий знаменатель искали? – вдруг оживилась Татьяна Николаевна.

– Н-нет, не помню, а что там было?

– Ой, ну ты шо. Щас я тебе напомню!

Татьяна Николаевна подошла к доске и принялась быстро, отточенными движениями писать пример:

– Где-то так было, видишь? Сложение натуральных дробей. Три пятых плюс семь девятых плюс одна восьмая… И надо привести к общему знаменателю, видишь?

– Да, вижу, – прищурилась Полина. – И как мы его искали?

– Смех и слезы, у меня уши в трубочку свернулись. Женька Вернер ворон считал, а как я его спросила, он и выдал: все перемножить. Маринка Казанцева руку тянет, ну она девка толковая, спетрила уже. И Олеська Светлова кричит, спросите меня, спросите! А я Севку Лепко к доске вызываю. Он выходит, глаза пучит, как рыба об лед, тут помню, тут не помню. Тахир Алиев за первой партой смеется – я и его к доске, давай выручай товарища! Только помощи от него как от того гороха. А Алинка Смирнова с первого раза все верно написала, когда я ее вызвала. Но мы на том примере долго просидели, помнишь теперь?

– А-а, ну точно, да! Теперь все вспомнила, – соврала Полина.

Они сидели вдвоем в пустом классе и говорили. Татьяна Николаевна вспоминала, ее бывшая ученица счастливо смеялась, а иногда сочувственно качала головой. Стемнело. Полина посмотрела на черноту за окном, потом на часы.

– Татьяна Николаевна, половина девятого уже, я, наверное, пойду.

– Конечно, Полиночка! – спохватилась учительница. – Спасибо, что пришла, не забыла.

Обнялись на прощание. Татьяна Николаевна неторопливо стерла с доски, затем поправила стул за первой партой, где пять минут назад сидела Полина. Оглядела пустой класс. Давление поднялось. Дети. Сентябрь. Белые банты. Гладиолусы на столе. Нет, орхидеи. Общий знаменатель. Сердце. У каждого по отцу. Дети. Уложив коробку зефира в сумку, она щелкнула выключателями и прикрыла за собой белую деревянную дверь.

Обратитесь ко мне за помощью

В курилке было тихо и хорошо. Андрей взглянул на экран телефона: до открытия торгового центра оставался ровно час, можно не спешить. Можно спокойно покурить в очерченной грязноватыми стенами будке на гигантской парковке, покурить и подумать.

Явился знакомый охранник, рукопожатие. Спичками не богат? А как же, прошу.

– Ну а в Питере там как, нормально? – спросил охранник, с видимым облегчением затягиваясь.

– Жить можно. Я там в квесте работал.

– Маньяком с бензопилой?

– Нет, маньяком был мой напарник. Я администрировал это дело.

Расскажу, почему бы нет. Андрей задумчиво выпустил струю противного дыма.

– На Петроградке, в цокольном этаже, были у нас несколько комнат, стилизованные под квартиру четы убийц. Стены в пятнах, труп-манекен в ванне. Потом хозяйка решила придумать что-нибудь и для детей. Мы повсюду развесили гирлянды, оформили те же комнаты под фэнтези, а маньяку с бензопилой купили маску Шрека. Гирлянды все превращают в детскую сказку: была кухня людоедов – стала ведьмина избушка, ну и так далее. Что не удалось превратить в сказку – так это ванну с трупом. Повесили, в итоге, там такие шелестящие непрозрачные шторы – отныне это был волшебный лес. Квест вышел отличный, для детей шести-восьми лет.

Охранник с улыбкой слушал, довольный. Смешной человек: каждую неделю покупает лотерейный билет. Пять лет назад выиграл тысячу рублей, с тех пор ничего. Но упорствует, надеется.

– Как-то раз сидим мы с маньяком, никого не трогаем. И звонит хозяйке ее подруга, владелица квеста по соседству. Выручай, мол, у меня тут семеро детей на Лабиринт Минотавра, а минотавр застрял в лифте. Бери их себе. Хозяйка обрадовалась, легкие денежки, по пятьсот с носу. Звонит нам, принимайте клиентов, запускайте Шрека. Ну, мы подготовились, а тут и дети пришли. Лет по двенадцать им, в гробу они Шрека видели.

Лица пресыщенные, наглые. Ухмыляются, убогое превосходство над моей нищетой. Дети состоятельных родителей. Как в Махабхарате: я владею всем этим, и в будущем обрету еще больше, кто посмеет сравниться со мной, я богат, могущественен и благородны предки мои…

– Что делать, надо работать. Выхожу я к ним и говорю, так и так, давайте поможем Шреку найти принцессу Фиону! Ну давай, говорят они. Пошел квест, они все трогают, только что прибитое гвоздями не отрывают, Шреку норовят пенделя под зад прописать – а в той маске не видать ничего. Пошли в волшебный наш лес, орут, пацаны, тут труп в ванне! Не выдержал я, говорю Шреку в наушник: снимай маску и бери пилу, щас поднимем этот балаган на новую высоту.

И мне это казалось смешным, чем-то наполняло жизнь. Отдушина. Если не разнообразить царящее вокруг убожество символами и смыслами, можно сойти с ума.

– В общем, Вася схватил в темноте жирного пацана и ловко пристегнул его к батарее. Тот стал рваться, да только наручник себе затянул, рука посинела. Дальше наш маньяк заводит пилу – и к тем, которые вокруг ванны с трупом. Кричит им: думали, это понарошку? Это, паразиты, нихуя не понарошку! А тот жирный у батареи визжит так, что бензопилы не слышно: я вас урою всех, у меня батя мент!

Охранник даже закашлялся от смеха:

– А потом? – прохрипел он, вытирая слезы.

Андрей пожал плечами:

– Уволили меня, конечно, – без досады заметил он: будто теорему доказал.

– Это ты тогда решил, что с Питером не выгорело, и вернулся в Омск?

– Ну да. Если за четыре года не зацепился и не пророс, то, видимо, не судьба.

И зачем я соврал? Там был еще целый год после, когда я брался за любую работу, отличную от дворника и сторожа, только бы оставался шанс – на что? Знаю, похоже на такое вот упорство с лотереей: один раз повезло, и с тех пор ты исправно спускаешь деньги, только бы это повторилось – а чем тебе поможет выигранная тысяча? Два раза на детский квест сходить. С маньяком и манекеном в ванне.

– Слушай, – как бы невзначай, с искусственной небрежностью проговорил Андрей. – Насчет моей просьбы про одиннадцать – ты не забыл, все в силе?

– Конечно, конечно, я помню, ты что, – с готовностью закивал охранник.

– Ну и лады.

Рукопожатие, Андрей отправился работать. Он прошел по стершейся желто-белой зебре, стеклянные двери послушно откатились в стороны. Встал на эскалатор, один на всю длину стальной лестницы, вечно съедаемой и вечно рождающейся, несущей ежедневно тысячи душ живых и омертвевших. Торговый центр медленно просыпался, близилось время открытия. В гигантском супермаркете работники в одинаковых красных футболках, как хищные бразильские муравьи, таскали коробки, толкали перед собой тележки, переставляли, упорядочивали. Мимо пробежала деловитая красавица с хвостиком черных волос из-под кепки, на красной безрукавке стандартное «обратитесь ко мне за помощью». О, я бы обратился, мне так это нужно – хотя чем можешь помочь мне ты, диплом психологического факультета на мороженой рыбе, мясе, морепродуктах, а также пицце и фаршированных блинах быстрого приготовления? Чем можешь помочь мне ты, выигранная тысяча? Магазины поменьше тут и там грохотали рольставнями, этот звук, как неживой треск павловских барабанов в Гатчине – ать-два, в любое время года, семь дней в неделю, без увольнительных и пенсии по выслуге двадцати пяти лет – ставни ат-крыть! Нет гауптвахты, нет шпицрутенов, нет зверей-унтеров, есть только супервайзер, которому тебя уволить – что капучино махнуть на соевом молочке. И тогда прощай торговый центр, прощай иллюзия европейского уюта и продуманности, добро пожаловать обратно в Омск, где в твои купленные на остановке фрикадельки никто уже не воткнет гордый синий флажок с золотым крестом.

Я мог бы стать писателем. Черт, я уже успел написать больше, чем какой-нибудь Довлатов или Буковски. По объему, по крайней мере. Копирайтерство никого не щадит: сотни оригинальных продающих текстов о зимней резине. Профилактика и лечение натоптышей. Заголовки, привлекающие внимание. Кликбайт. Писал книги о том, как писать книги. О самореализации и личностном росте: с ними, кстати, было куда проще, чем с натоптышами – я просто передирал из десятков других подобных опусов. Даже кандидатскую диссертацию по философии написал. И защитил. Это еще здесь, до Питера. Неожиданные аспекты осмысления антропогенеза – а, да неужто? Пассионарность. Простите, Лев Николаевич, мы все про…

Вернувшись в Омск, он первым делом отправился на родную кафедру. Нестарый еще кандидат наук – подарок судьбы для любого заведующего. Его обласкали, напоили плохим коньяком, похвалили за тяготение к альма-матер, поругали развращенный высокомерный Петербург, похвалили духовный пуританский Омск. На полную ставку взять не можем, сами понимаете, студентов год от года все меньше. Но вот на ноль шестьдесят пять, старшим преподавателем, а? Восемнадцать тысяч, а? И комнату в общежитии на полгода дадим. Здание, правда, старое, но крепкое, советское. Зимой тепло, и холодильник не нужен, можно сумку за окно вывешивать. Андрей сердечно поблагодарил заведующего кафедрой, симпатичного и трогательного человека, такого же неустроенного бедолагу, как он сам – и ушел, чтобы никогда не возвращаться.

Прихватив с собой пакет с одеждой для работы, Андрей зашел в служебные помещения и быстро сменил футболку на белую рубашку с погонами. На краю обширной площадки, чуть правее детского городка, ждал его старый друг и коллега: яркий детский паровоз о трех вагонах, с блестящими алюминиевыми накладками, с деревянными лакированными дверцами на шпингалетах, с разноцветными жестяными крышами и гордо поднятой к потолку трубой. Пора. Андрей поправил левый погон с вышитым логотипом российских железных дорог и щелкнул выключателем: зазвучали слащавые детские песенки.

День покатился своим чередом. По понедельникам детей немного, да и посетители чинят помехи движению только к вечеру, когда зачем-то приходят в торговый центр после рабочего дня. Управлять паровозом труда не составляло: электрик недавно сменил аккумулятор и перебрал всю механическую часть. Спереди, точно над красным отвалом, были прикручены лампочки поворотников, но в ярких коридорах их свет оставался незамеченным: Андрей сигнализировал о повороте, поднимая над кабиной воздушный шарик на палке то справа, то слева. Сегодня шарик ему выдали желтый. На шее болтался металлический свисток, который во время поездок приходилось сжимать в зубах, резкими звуками предупреждая зазевавшихся прохожих. Эти свистки отчего-то всегда приводили в восторг детей. Потому, должно быть, что из всей бутафории лишь они напоминали о настоящем локомотиве. Что ж, ощущение реального поезда должны создавать совсем другие звуки: храп, кашель, плач младенца где-то в середине вагона, тошнотворная музыка в плохих наушниках соседа. Запах мочи, сигаретного дыма, прелых перьев в старых подушках, немытых тел, куриной лапши. А в коротких перерывах, на станциях, горький не то деготь, не то мазут, свежий ледяной воздух зимней ночи, бесконечной ночи, когда он, надломленный, побежденный обстоятельствами, возвращался из Питера в Омск, сутки в поезде, да сутки, да сутки. В Тюмени напился пива с дембелями, которые каким-то чудом сразу же прониклись к нему уважением. Пьяный, взъерошенный, рассказывал им о беспомощности и вторичности философских концепций второй половины двадцатого века, они даже слушали меня, представляешь, с искренним интересом, а потом сержант подытожил: «Мощно» и достал из спортивной сумки первую бутылку водки.

– Яричек, Ярославичка, хочешь на паровозике покататься? Смотри, какой красивый паровозик! – и без перехода, другим голосом. – Мужчина, один раз в какую цену?

Дежурная улыбка, дежурный ответ. Сопящий пухлый Яричек – в пиджачке, в идеально отглаженных брючках в тон, в рубашечке с галстучком из-под воротничка, в сияющих ботиночках – с трудом забирается в вагон при помощи суетливой тучной матери. Колотит потной ладошкой по закрытой дверце:

– Алло, дядя, давай вперед, кого ждем?

Тронулись, от улыбки станет всем светлей, от улыбки в небе что-то там начнется… Ему только что запонок и зажима для галстука не хватает – в зеркале заднего вида Андрей прекрасно видел мальчика, по-барски развалившегося на сидении, вялая рука свисает из окна. Был ли я когда-нибудь одет так, хоть один день в жизни? Неважно подогнанная школьная форма, джинсы, пиджаки и свитера из секонд-хенда – отныне и присно. Даже сейчас в синих ковбойских штанах, донашиваю за каким-нибудь поляком. Отчего я вообще задумался об этом – мне что, обидно? Чушь какая. Папа много пил, а когда был трезв, декламировал стихи Окуджавы и Высоцкого, вслух читал мне лучшие книжки на свете. Мама тянула на себе семью одна после его смерти. До нее, впрочем, тоже. Не дотянула. Умерла в тот год, когда я защитился. Больше меня в Омске ничто не держало – уехал в Петербург.