Второй город. Сборник рассказов

500

ДСК-2 – почти по прямой к мостам – крюк вокруг Торгового Города – центр мимолетом – Северные и Амурские до конца

Ты словно ребенок и в себе не властен – посадили, наказали ждать, и ты ждешь, ждешь, а за окном жизнь проносится. Подумав это, Лев Сергеевич поразился собственным мыслям. Впрочем, он тут же рассудил, что причин для удивления нет: из всех трудностей нестарый еще начальник банковского офиса хуже всего переносил беспомощность.

С утра жена категорично заявила, что хочет еще пожить, а значит, пора ставить зимнюю резину. Забросив сыновей со всей их сбруей на хоккейную тренировку, Лев Сергеевич отправился в знакомую шиномонтажку. Серый от усталости механик неискренне посетовал на сезонное обилие работы, сверился со списком, и вышло, что машину можно будет забрать только к вечеру. Поначалу Лев Сергеевич хотел вызвать такси, но известный бес, дремавший, должно быть, с самого выпуска, не вовремя проснулся и посоветовал проехаться домой на маршрутке, с народом.

До Торгового Города решение выглядело удачным: полупустой салон, светофоры зеленые, катится дорога мимо новых домов, аккуратных парковок, даже банки-конкуренты не так уж и досаждают назойливыми своими баннерами. У рынка в маршрутку хлынула толпа с набитыми клетчатыми сумками. Тощие, опасного вида вьетнамцы, шумные беспардонные китайцы вперемешку с русскими и узбекскими торговцами все напирали и напирали, занимая места, переругиваясь, устраивая тюки, пакеты и малых детей. Рядом поспешно плюхнулся на свободное сидение смуглый парень в грязной синей строительной одежде, его тут же прижали вещами, телами новых пассажиров, и Лев Сергеевич с грустью отметил, что его собственную бежевую куртку теперь придется отдать в химчистку.

Будь он моложе и глупее, начал бы перепалку, но в сорок лет перспектива скандала в маршрутке, заполненной раздраженным рыночным людом, тут же отозвалась превентивной головной болью, и Лев Сергеевич, отрешившись от происходящего вокруг, стал смотреть в окно. Китай-город на омский манер, проплывали бамбуковыми хижинами гигантские иероглифы на ярких вывесках, невесть откуда появившиеся и невесть что означающие. Вьетнамские кафе зазывали голодных курганами риса, салата и шафранного мяса на огромных фотографиях. Вились сусальные драконы, разевали зубастые пасти, потрясенные громким многообразием азиатского базара. Наконец, все это осталось чуть позади, маршрутка повернула на узкую Третью Енисейскую – и намертво встала в пробке.

Сложно было сказать, что там впереди: авария или просто неисправный светофор. Проехав десять метров, газель остановилась вновь, и больше уже не двигалась. До Льва Сергеевича донесся противный запах плохих сигарет, водитель курил в окно. Вид здесь вдохновлял еще меньше: неопрятный металлический забор из кое-как прибитых кусков полностью скрывал пустырь под застройку. Хотя что тут строить – зальют асфальтом, да парковку сделают, подумал Лев Сергеевич, когда его внимание привлекла невысокая фигура, он поначалу и не заметил ее на фоне разномастной ограды.

Старушка. Сидит на складном стульчике у самой обочины, перед ней разложены листы коричневого гофрированного картона – какая-нибудь старая коробка. На картоне полдюжины ветхих книг, косульи рога на полированной плашке и две безвкусные стеклянные вазочки. Повинуясь странному наитию, Лев Сергеевич поднялся со своего места и принялся протискиваться к выходу, крикнул водителю поверх немытых голов:

– Откройте дверь, пожалуйста.

Сразу под металлической ступенькой простиралось грязное пятно от вчерашней непогоды, он попробовал было прыгнуть на сухую обочину, но не рассчитал и угваздал левую штанину черными брызгами. Чертыхнувшись, скорее, для порядка, подошел к старушке.

– Здравствуйте. Какие книги у вас тут?

– Здрасьте, – оживилась та. – Да вот, Жюль Верна три тома, Светлов, Симонов, есть подшивка «Иностранной Литературы» за семьдесят пятый, но ее уж не достаю, она в сумке у меня. Желаете?

– А почему продаете?

– Есть-то надо, – просто ответила старушка.

Льва Сергеевича будто ударили кнутом.

– Сколько за все книги, с журналами?

– Если пятьсот дадите, хорошо.

Он отсчитал несколько купюр:

– Вот, тысячу возьмите.

Опытному менеджеру, банкиру с отличным стажем и завидным послужным списком, было плохо и больно. Панцирь многолетнего цинизма и холодного расчета был пробит, как не было его. Старушка засуетилась, укладывая книги в пакет.

– Может, вам еще что надо? А то нас много тут таких, кто книжками торгует. Вон, за заборчиком гляньте.

Миновав несколько метров до конца забора, Лев Сергеевич остановился. Перед ним, насколько хватало глаз, расстилался мусорный пустырь, где среди мрачных торговцев дешевой одеждой пенсионеры продавали любой скарб, какой еще могли найти в нищих квартирах. Они сидели и стояли, опустив головы, глядели на свои картонки с книгами, посудой, одеждой, безделушками. С юга налетел колючий злой ветер, поднял облако черной пороховой пыли – они отворачивались, прикрывая глаза. Сколько их тут, сто, двести? Что, каждому по тысяче отсчитаешь, барин в добром расположении духа? Лев Сергеевич прислонился испачканным плечом к ржавому забору и невидящим, погруженным в себя взглядом уставился на этот страшный рынок.

418

Дергачева – к реке – параллельно реке – Ленинградский мост – до вокзала по прямой – Крымская

Красное и оранжевое будит аппетит. Один взгляд в окно – и уже не осуждаешь крокодила, который съел солнце. Полгода холода и мрака, так и хочется сожрать что-нибудь большое и горячее.

Поздним ноябрьским вечером двое сидели в кафе быстрого питания на вокзальной площади, потому что больше пойти было некуда. Душно и многолюдно, спотыкаешься о сумки и чемоданы, поосторожнее, молодой человек!

Огромная мать семейства плывет, жирными пальцами сжимая нагруженный едой поднос. Пухлые дети, как птенцы в гнезде, радостно тянут короткие лапки от узкого столика. Двое кавказцев прикончили свое пиво, сидят теперь, ловя недовольные взгляды новых неприкаянных посетителей, спят почти. Девушка с яркими накачанными губами скучает над недоеденным Цезарем, отложила айфон, принялась расчесывать жидкие пергидрольные кудри. Волосы летят на остатки картошки-фри, но трогательной парочке за тем столиком все равно: смотрят друг на друга, держатся за руки.

Сколько света, сколько еды вокруг. Стресс, который заедают такими порциями, свалит и слона. Возьмите еще пару бургеров в дорогу, у нас акция. Кассирша давно попрощалась с дежурной улыбкой, сегодня работает сверхурочно, скоро Новый Год и большие расходы. Механический писк с кухни, опять что-то подгорело, ворон считают весь день.

За стылым стеклом площадь с рядами грустных такси, а дальше – почти игрушечный, подсвеченный вокзал, главный и пригородный. Идеальный порядок на железной дороге, фасады по предписаниям времен Николая Александровича.

Она допила кофе. До отправления поезда оставалось минут сорок, но сидеть дальше сил не было.

– Пошли?

– Пошли.

Он потянул выдвижную ручку ее чемодана, прокатил пару метров до лестницы на первый этаж, затем перехватил поудобнее и аккуратно зашагал по ступеням. Она с рюкзаком тихо шла позади. Молчали.

Что он мог сказать? Пожалуйста, не уезжай? Было. Давай начнем все с начала? Было, а на подходе к вокзалу еще и смешно. Пиши и звони, как устроишься? Не было и не будет. Вместе с ней уезжали на запад, в далекую непостижимую Москву, три года печалей и обид, объятий и примирений, ревности и лукавства, искренности и слез.

Московский поезд подали заранее, они пересекли здание вокзала и вышли на перрон. Мимо тянулась караваном детская сборная по художественной гимнастике, отягощенная объемистыми баулами и многочисленной сентиментальной родней. У пятого вагона толпились солдаты.

Ироничная и уверенная в тепле, она выглядела испуганной и беспомощной на холоде. Она разрумянилась, и он опять поймал себя на том, что разглядывает ее. Снежинка зацепилась за ресницу.

– Ты первая девушка, с которой я расстаюсь по-хорошему, без драм, – сморозил он, чтобы не молчать.

Она попыталась вернуть себе толику утерянного ехидства:

– Отлично, приеду в Москву – куплю себе шоколадную медаль по такому случаю.

Подошла очередь, она протянула проводнице паспорт и билет.

– Ладно, не стоит тебе мерзнуть, – сказала она, поправляя на нем шарф.

Этот жест – несильный, но ощутимый удар ниже пояса. Он, стараясь не выдать себя, вдохнул ртом побольше воздуха и выпустил облачко пара.

– Наверное, да. И тебе не стоит. Полезай внутрь и смотри, не простынь в дороге.

Она обняла его и чмокнула в щеку. Запах духов. Зря.

В вагоне стоял обычный влажный смрад. Угрюмый седой мужик в тельняшке помог ей закинуть чемодан наверх, она уселась на край чужой полки, отогнув угол матраса, и набрала номер:

– Алло, солнце? Привет. Да, села в поезд. Все нормально. Седьмой вагон, да. Время прибытия ты помнишь. Ну все, целую, солнце. Люблю. Пока.

В здании вокзала объявления о поездах эхом отскакивали от мрамора и гранита. Овчарка лежала на холодном полу, положив крупную умную башку на лапы. Он вздохнул и набрал номер:

– Солнце, привет. Да, уже освободился. У тебя или у меня? Окей, захватить чего-нибудь по дороге? Если будут, тонкие, ясно. Ну жди тогда, через час буду. Целую, солнце. Люблю. Пока.

200

Левый Берег – Мост – Нефтяники центральные – Нефтяники окраинные

В свободное время инженер Тимофеев снимал любительские фильмы о родном городе. Немые и черно-белые, они действительно впечатляли. Их автор был самоучкой и в языке кино двигался наугад, ведомый одной интуицией. Иногда он посылал свои картины на конкурсы, без особой, впрочем, надежды. Случилось так, что его последняя короткометражка неожиданно стала единственным российским фильмом, отмеченным жюри старинного мюнхенского кинофестиваля. Увидев в почтовом ящике письмо от оргкомитета с приглашением приехать для награждения, Тимофеев едва не расплакался. Неужели признали. Надменные немецкие буквы в коронах из точек выражали заверение в совершенном почтении с неловкой припиской: добираться до Мюнхена придется за свой счет.

Завкафедрой тепло поздравил, коллеги цокали языками: надо же, Юрка кино снимает, ты подумай! Давай, покажи им там, немцам, пусть знают наших. Поезжай обязательно.

– А на какие шиши? – чесал затылок Тимофеев, затягиваясь последней сигареткой у входа в институт. – У меня полторы тысячи на зарплатной карте и сорок тысяч долга по кредитке. Я даже до Москвы не доеду, какой там Мюнхен.

– Не переживай, Юрий Андреич, – важно отвечал завкафедрой, кивая пробегающим мимо студентам. – Замолвлю за тебя словечко наверху, попробуем выбить тебе денег на дорогу под соусом командировки. Но – смотри мне! – ехать надо непременно. Это, может, раз в жизни такое.

Тимофеев печально кивнул и поблагодарил начальника. Хороший человек. За своих горой.

На следующий день лаборантка, застенчиво улыбаясь, сообщила инженеру, что директор института ждет его у себя.

– Вам на три тридцать назначено, – по-московски протянула она и, зардевшись, уткнулась в компьютер.

В три Тимофеев нервно мерял шагами коридор напротив приемной директора. В три двадцать он осторожно вошел. Секретарша указала на стул:

– У Валерия Генриховича посетители. Вам на три тридцать? Очень хорошо, подождите. Десять минут еще.

– Может, мне погулять пока? Я могу, – робко предложил Тимофеев.

– Садитесь, раз пришли, – устало махнула рукой секретарша.

Через четверть часа из кабинета со смехом выкатились двое тучных холеных бородачей в дорогих костюмах. Директор шел следом, смеялся вместе с ними, пожимал руки, рассыпался в благодарностях. Когда посетители вышли, он обратил внимание на сникшего в углу Тимофеева.

– А!.. – начал он, протягивая руку и косясь на секретаршу.

– Юрий Андреевич, – подсказала она.

– Юрий Андреевич, ну как же. Наш ответ Спилбергу. Чудесно, проходите, дорогой, проходите.

Покровительственно придерживая Тимофеева под локоть, директор увлек его в кабинет. Массивный стол темного дерева, макбук, благородные кремовые обои, репродукции французских импрессионистов. Валерий Генрихович усадил гостя в кожаное кресло у стены и сам сел в такое же. Теперь между ними был журнальный столик, в его идеально чистом черном стекле отражались люминесцентные лампы на потолке.

– Дорогой мой Юрий…

– Андреевич.

– Андреевич, – благодарно подхватил директор. – Я просто потрясен. Это выдающееся достижение. Как вы смотрите на большое интервью в институтской газете? «Наш ответ Спилбергу» – звучит, правда?

– Да, конечно, – улыбнулся Тимофеев, нервно поглаживая свои растянутые на коленях джинсы. – Я дам интервью. Но, видите ли, меня пригласили на церемонию награждения в Мюнхен…

– Знаю, знаю, – покивал директор. – И с шефом вашим я говорил вчера. Но, дорогой мой, не взыщите: денег у института нет. Совсем.

Он замолк, бегающими глазами наблюдая за реакцией собеседника. Тимофеев, ожидавший подобного ответа, покорно ждал продолжения.

– Впрочем, – вновь заговорил Валерий Генрихович. – Я все понимаю и не могу вам не посодействовать. Скажем, две тысячи рублей. Оформим как материальное стимулирование профессорско-преподавательского состава, м?

– Спасибо, Валерий Генрихович, но… самый дешевый билет только до Москвы стоит четыре с половиной, – робко попробовал возразить Тимофеев.

– Да-да, понимаю, понимаю, – повторил директор. – А что, если так: две с половиной, а? Почти билет до Москвы. На грядущий Новый Год вам премию такую выпишем, а? За достижения в области кинематографии… э, нет… в области искусства в рамках внеучебной деятельности.

– Ей-богу, Валерий Генрихович… – Тимофеев уже думал вежливо откланяться, но директор воспринял начало фразы как желание продолжать торг.

– Хорошо, – решительно сказал он. – Три пятьсот на Новый Год – и я дарю вам вот этот Паркер с иридиевым наконечником.

На столик была выложена ручка, блестящая в свете ламп.

– Вы серьезно? – впервые за беседу голос Тимофеева зазвучал твердо. – Вы мне… ручку предлагаете?

– Да ну что вы, дорогой вы мой, – горячо возразил директор. – Не только ручку, но и три тысячи шестьсот рублей. И талоны на бесплатные обеды в нашей институтской столовой.

– Какие талоны? – воскликнул Тимофеев, теряя терпение.

Он вскочил. Директор покинул кресло зеркальным резким движением.

– У нас нет никаких талонов, – возмущенно сказал инженер. – О чем вы вообще? Знаете, я пойду, наверное.

И, робея от собственной смелости, Тимофеев добавил:

– Это сумасшедший дом какой-то.

– Очень жаль, Юрий Антонович, – печально ответил директор. – Очень жаль, что вы отвергаете любые попытки хоть чем-то вам помочь.

– Андреевич, – на секунду обернулся на пороге Тимофеев.

Оставшись один, Валерий Генрихович поправил пиджак, аккуратно убрал перьевую ручку в карман и вернулся за стол. Проглядывая документы, улыбнулся своим мыслям.

– Ну народ, – тихонько пробормотал он. – Психи психами – но каждому денег дай.

Тимофеев не поехал в Мюнхен, сославшись на болезнь. Талоны на бесплатные обеды, кстати, все же ввели. Их через профсоюз раздавали.

Прогулка

Олег сложил локти на стойку в киоске «Шаурма» у Политехнического университета. Ждал, пока зарядится телефон. Нечистое кисловатое дыхание вырывалось между лиловых длинных губ, туманным пятном оседало на холодном стекле. Негромко играла музыка: какая-то певица признавалась в любви очередному плохому мальчишке. Девушка в фартуке и кепке грызла мелкие желтые яблочки, уставившись в детектив. Она то и дело с неодобрением посматривала на Олега. Одно деление, два, три, четыре – и вот опять пустая батарея, снова одно, два, три. Он видел отражение девушки в стекле, оборачиваться не хотелось. Пластиковый кофейный стаканчик давно опустел, но Олег упорно делал вид, что прихлебывает остывшую свою утреннюю цикуту. Если она поймет, придется уходить. Денег на второй кофе не осталось.

Олегу тридцать лет, но выглядит он старше. Острое угловатое лицо было красивым пару сотен попоек назад. Нос с горбинкой и отросшая с мая борода делали его похожим на магистра тамплиеров, если бы тому захотелось надеть бесформенные джинсы, растянутый свитер с темной засаленной горловиной и потертую, но вполне еще приличную черную кожаную куртку вида «я не панк, я рядом стоял». Вся эта сбруя не подходила даже для начала октября, покидать киоск Олег не спешил еще и поэтому.

Зеленый силуэт идущего человечка, по переходу хлынула толпа студентов, все больше с тубусами – черчение у них, что ли? Проследил за симпатичной стриженой барышней, которая широкими шагами разрезала людской поток, пересекая улицу в противоположном направлении. Скрылась в маршрутке, как и все они. Длинная трещина на фасаде пятиэтажки, выше и выше, квадратные оконца чердака, голубиное царство – вон, сидят десятками в ожидании пищи. Крыша ржавая. А над всем этим небо.

Нигде нет такого красивого неба, как в Омске, в который раз подумал Олег. Когда-то давно случайно зашли с друзьями на бесплатную лекцию об атмосфере. В рюкзаке плескалось початое вино, и Валя сидела у меня на коленях, а я запустил руки ей под куртку и придерживал чуть влажную от пота талию, переводил взгляд с седенького лектора на верхний край татуировки у нее пониже затылка, где едва заметным бугорком напоминает о себе какой-то там по счету шейный позвонок. Старик махал руками, горячился. Говорил, Омск – один из самых плоских городов мира, скорее даже чаша, атмосферные потоки из Арктики и с юга создают здесь самые величественные облачные картины. А закаты какие. Рассветы не багряные, розовые. Впрочем, это избито.

– Мужчина, вы тут уже полчаса сидите, – скучающим голосом девушка подвела итог его воспоминаниям.

– А, и правда, – Олег усмехнулся, скрывая смущение. – Замечтался что-то.

Выдернул зарядку, сунул в карман, другой рукой схватил телефон – и был таков. Все это он проделал быстро, с поспешностью почти комической, об одном молилось нелепое сердце: только бы не сказала еще чего-нибудь вслед, холодного, оскорбительного, меня и так прошивает навылет свинцовыми пулями, коваными наконечниками стрел, суждениями, ярлыками да приговорами. Не надо, девушка, прошу вас. Взгляните, я и так побежден, мне холодно, и ваш ужасный кофе не дошел толком до желудка, он скользким комом встал где-то посередине, будто я ртути наглотался. Я знаю, девушка, жизнь у вас тоже не сахар, вы работаете три через один, чтобы каждый вечер возвращаться к какому-нибудь диванному тирану, или кого вы там себе выбрали. Но меня – молю – здесь и сейчас пощадите. Что вам стоит промолчать?

– Бомжара немытый, – пробормотала продавщица в немилосердном мгновении от того, как захлопнулась дверь киоска.

Баюкая очередную рану, Олег прохаживался вдоль бордюра, потому что стоять было холодно и больно. Внутри, где-то чуть выше поясницы, в районе диафрагмы, словно поселился слизень, высасывающий остатки тепла и без того продрогшего тела. Жирный школьник засовывал в рот обломок сосиски в тесте. Может, у меня панкреатит? Да нет, тогда бы жгло, а тут словно выстуживает. Подъехал полупустой троллейбус. Олег медлил, сколько мог, потом запрыгнул в заднюю дверь, которая тут же закрылась.

Пара свободных сидений смотрела на широкое окно, красивый вид удаляющегося Городка Нефтяников несколько портила лесенка и болтающиеся веревки, ведущие к рогам троллейбуса. Темно-серые, набухли от влаги, почти чувствуешь запах псины. Хорошо, что они по ту сторону стекла. Старушка-кондуктор с трудом преодолела неблизкий путь от своего места, в голосе ее звучала готовность вступить в конфликт по любому поводу:

– За проезд оплачиваем, – сердитый взгляд из-под очков, глаза водянистые, бегают, ну что ж вы так.

Олег улыбнулся, протянул банковскую карту. Старушка несколько раз приложила ее, без видимого эффекта. Троллейбус дернулся и трубно просигналил, затормозив перед каким-то лихачом.

– Денег нет, ваша карта в стоп-листе. Платите наличными.

Я прекрасно это знаю, но и наличных нет.

– Да что вы говорите? Ох, это моя вина. Забегался, забыл денег на карту кинуть. Я тогда сейчас выйду – и сразу к банкомату. Простите, Бога ради.

Ложь, произносимая заученной скороговоркой пятнадцать раз на дню. Одну остановку все же проехал бесплатно. Медицинская академия, мерзнуть, ждать последнего момента, запрыгнуть в дальний от кондуктора конец салона, протянуть карту, соврать, выйти на Автодорожном, повторить. Давно я так перемещаюсь по городу? Летом все больше пешком ходил, погода позволяла. Гулял с утра до вечера, полный плеер аудиокниг. С удовольствием переслушал всего Ремарка, принялся было за Майринка, но там диктор не понравился. В начале сентября «Наутилус», это уж как водится. А потом сдохли наушники, то ли от холода, то ли от чего… Олег часто проводил спонтанное мысленное гадание. Он пробовал предсказать исход какого-нибудь пустяшного дела, и если преуспевал, значит, день благоприятен, и ничего слишком плохого произойти не могло. Например, мужчина заходит в подъезд, за ним медленно закрывается магнитная дверь: успею я ее поймать, или нет? Сейчас Олег подумал, высадит она меня на самой остановке или крикнет водителю открыть двери тут же?

– На, бери, – кондуктор протягивала ему грязноватый билет. – На полу нашла, обронил кто-то. Езжай, куда тебе надо.

– Спасибо… – Олег не верил.

– Ты на сына моего похож. Он тоже шебутной был у меня.

Не дожидаясь продолжения разговора, она медленно двинулась в обратный путь, качаясь в такт движению троллейбуса, перехватывая облезлые поручни. Что-то загудело в салоне, должно быть, включили печку. Олег скрестил руки на груди, втянул голову в ворот свитера и закрыл глаза.

У Аграрного университета он, вздрогнув, проснулся. Поежился. Щурясь от солнца, посмотрел в окно. Мощеная бетонными плитами аллея вела к учебным корпусам в окружении голубых елей. Помню, мы тут еще в студенческую пору деревья сторожили под Новый год, чтоб не спилил кто-нибудь себе домой. Патрулировали эти дорожки, на дворе черная ночь, фонари через один выбиты, не видать ничего. Одно спасение, компаниями ходили, грелись водкой, а от нее только в сон клонит, как всегда меня от крепкого. Олег выпрямился на сидении, холодный слизень никуда не исчез, даже наоборот, он словно раздулся больше прежнего. Случайно задел локтем пенсионера, который уселся рядом, пока Олег спал.

– Простите, пожалуйста.

– Бог простит, – хрипло ответил старик, не отрываясь от судоку.

Бог, как странно это слышать. Зайду тогда к Васе, все одно к одному. Надо прислушиваться к сигналам мироздания. Проводил взглядом садовую ограду за окном и покосился на толстую книгу в руках соседа. Страницы плохие, тонкие. Самураи. Наверное, эти судоку автоматически генерирует программа. И какой интерес тогда в разгадывании? Расставлять по местам цифры в одной из миллионов комбинаций. Еще раз. И еще. Новая страница. Тычет пальцем по квадратикам. Семь да четыре. Бумагомарательство. Как с дурной прозой. Серые листы, тот же ограниченный набор знаков, только вместо цифр буквы. Расставь, уж как сможешь, в верном порядке. Каждая что-то да означает. Нет, сидеть невозможно, отчего ж так ноет диафрагма? Олег поднялся, перешел в середину салона и встал у дверей. Телефон квакнул в кармане джинсов, прося электричества. Знаю, брат. Мне тоже поесть не мешало бы. Стараясь притупить голод, принялся оглядываться, изучать пассажиров. Хэм говорил, что бедность делает писателя зорким. Ну что ж, нищета превратила меня в экстрасенса.

Нестарая еще женщина в платке непрерывно трясет головой, словно отрицает все и вся. Болезнь, по сторонам не глядит, погружена в личный колодец, где мысли одни и те же, по кругу, по кругу. Девушка красивая в круглых очках, повернулась, вся шея в розовой сыпи, какая досада. Светловолосый мальчик держится за резиновую прокладку троллейбусного оконного стекла, возит носом и ртом по кукольным своим пальчикам, светящимся в утреннем солнце, красно-оранжевым, с белым ореолом, вот уж и руки убрал, прислонился лицом к пыльной черной резине, трется о нее, только что не облизывает. Бабушка, крашеная в рыжий, со страшными проплешинами на шишковатой голове, пристально смотрит на внука время от времени. Зачем смотреть, если не видит? Он разболеется потом. Ротавирус. Обвинят во всем пакетик сухариков, купленный на автовокзале. Выклянчил. Это все американцы нас травят, ух!

Городок Водников, двери троллейбуса раскрылись, диктор объявила остановку. Павильоны в ряд, прелестные дешевые едальни. Плакаты с сосисками, чуть высунутыми из хлеба, и прочими деликатностями выгорели на солнце, сплошь бело-синие, погожее было лето. Запах ванили и свежих блинов проник в салон, это невыносимо, она берет полный черпак жидкого теста, не белого, чуть кремового из-за маргарина и желтков, и отточенным движением распространяет его по дымящейся раскаленной конфорке, теперь шипящей, отзывающейся паром и дымом, как любой алтарь любому божеству, умащенный драгоценным маслом и влекущий голодных. Закрой ты уже двери, поехали.