Воля над Хаосом

Чтобы управлять Культурой, опираясь на недостаточные средства, нужно упростить Культуру, предотвратить спонтанное появление неконтролируемых новых форм, «кастрировать» Культуру подобно тому, как хозяйки, желающие упростить свою жизнь, кастрируют котов. Так стремится решить проблему управляемого культурогенеза современное мышление. Но мы видим и противоположный подход: не всеупрощающий рациональный разум, а творящая инстанция сознания – Воля, точнее, волюнтаризированное Сознание, становится претендентом на управление культурогенезом. Но это особое управление, не обрезающее, а выявляющее потенции Культуры, в том числе и те, что до этого находились в не-проявленном состоянии.

7.5. До появления Технологий над Культурой находилась Истина, а под Культурой – Хаос. Культура создает броню, защищающую Сознание от Хаоса – четкие рафинированные процедуры развертывания смыслов во вневременные стабильные формы, нормативы и правила, заклинающие Хаос, повторяя стратегию Сознания в отношении Тьмы Кромешной. Языковые конфигурации, существующие сами по себе, вне всякой связи с Хаосом, позволяют создавать правила и тем самым защищаться. Защищенная от Хаоса Культура выстраивает собственные формы, подчиненные смыслам. Но вместе с тем эта созданная Культурой броня возводит преграды по отношению и к Истине, которая не может быть отражена в локальных и стабильных формах, и к Воле, создающей новые формы и управляющей их изменчивостью. Защитившись от Хаоса, Культура перехватывает у него аспект принудительности и сама становится «мягким деспотом», «мягкой силой» по отношению к Сознанию. Осознание этого процесса приводит к восстаниям против власти Культуры, но до сих пор эти восстания лишь заменяли Культуру более простыми основаниями.

Культура – это деградация по сравнению с Церковью, а мир Технологий – деградация Культуры. Если Церковь приносит Истину, Культура – совершенное выражение смыслов, то Технологии – способы решения поставленных задач. Но пока еще Технологии оперируют лишь теми инструментами, что находятся у них «под рукой», «отходами» Культуры. Культура смотрит свысока на технику, поскольку Технологии не ищут Истину и не выражают совершенным образом смыслы – они лишь эффективно решают поставленные задачи. Но кто ставит задачи? Раньше это была привилегия Культуры, но с ее «горизонтализацией» возникает необходимость в новой инстанции, ставящей перед «как» цели: «что» и «зачем».

Культура – постоянная генерация новых форм, а значит, и новых правил, в том числе и правил нарушения правил, и правил преодоления правил. Правила нарушения правил не менее деспотичны, чем нарушаемые правила (мы можем наблюдать их нормативность на примерах современного искусства). Но после «горизонтализации» Культуры возникает и радикальный вопрос о действиях вне правил – а это либо подчинение Хаосу, либо подчинение Воле. Тема воли присутствует в Культуре, но эта воля – лишь отражение запредельной (для Культуры) Воли в формах Культуры.

У современного техногенеза есть существенное ограничение – использование инструментов анализа и проектирования, созданных Культурой к моменту наступления эпохи Технологий. В основе современных технологий лежит достаточно простой набор когнитивных (логических и образных) операций, но на самом деле эти операции – лишь начальный инструмент работы Технологий. Этих инструментов недостаточно для многих вещей: создания новых организмических технологий, технологий управления процессами в живых и социокультурных системах, управления такими системами, превышающими по своей сложности человека, как биосфера и цивилизации. Если подходящих инструментов нет, то они должны быть созданы, а для этого необходимы особые технологии порождения соответствующих когнитивных инструментов. Но это можно делать только с позиции-Над, с позиции Воли. Технологии, вышедшие из-под контроля Культуры, должны перейти под контроль Воли.

7.6. Природа и Традиции, и Модерна двояка. С одной стороны, Традиция задает предельные формы понимания Бытия, с другой – задает их принудительно. Задача Традиции – восстановить исходный статус человеческого сознания как свободного и творящего начала, но к этому статусу ведут принудительно транслируемые Культурой нормы.

Традиция ведет к свободе. Но она именно ведет, и статус того, кого привели к свободе, и того, кто сам пришел к свободе, различны. В основе бунта Модерна против Традиции лежит стремление превратить принудительный путь к Свободе в свободный акт. Предполагается, что Человек сам преодолевает ограничения, не подчиняется Традиции, а самостоятельно воспроизводит ее из самого себя. Для этого необходим акт Воли, но ее еще нужно пробудить. Воля может адекватно отразиться только в ясном сознании, свойственном далеко не всем людям. Поскольку Воля не пробуждена, она подменяется имитациями, и смутное сознание вместо акта воления довольствуется состоянием «Мне хочется». Исчезает обусловленность традиционными формами, но вместе с обусловленностью традиционными формами исчезает и понимание задачи. Запредельная цель замещается до-предельными задачами. Вместо прорыва начинается деградация. Нормативы разрушены, но на их место не пришла Воля.

Интеллектуальные и политические революции Модерна направлены против принудительности/обусловленности как таковой, но после победы революции обусловленность преодолевается контробусловленностью, которая абсолютизируется, и вместо того, чтобы служить лишь инструментом ниспровержения предыдущей принудительности, сама становится целью. Протестуя против обусловленности Культурой, Модерн переходит к более жестким и примитивным обусловленностям – обусловленностям экономическими и социальными формами, антропологией, расой, базовыми человеческими потребностями – видя в них источник Культуры, а значит, и более ценную инстанцию. Это и есть проявление архетипа Искажения, становящегося судьбой любого проекта Модерна.

Культура действительно формируется социальными отношениями и обусловлена антропологическими характеристиками созидающей культуру общности. Но эти факторы – лишь набор инструментов, которыми пользуется Культура. Модерн, начавшийся как бунт против аспектов принудительности церковных форм, бунтует против Церкви как таковой, а затем переходит к бунту против Культуры, видя в порожденных Культурой формах источник зависимости от нерефлектируемых факторов. Человек хочет действовать как свободное существо, но реальный статус его совершенно иной: Воля не пробуждена и подменяется своеволием и хаосом неосознаваемых желаний.

Этот факт осознается и формулируется в психоаналитическом дискурсе как господство бессознательных структур. Бессознательное становится ценностью. Неудача освобождения от обусловленности ведет к тезису о свободе воли как иллюзии, воля начинает пониматься лишь как способность к напряжению, но не как творящая свобода.

В бунте против устоявшихся культурных форм, против Традиции как таковой, в акценте на субъектности, на прозрачной рациональности, на расширении возможностей управления и социальными, и антропологическими процессами присутствует не только деградационный аспект, но и направленность прорыва сквозь формы, которые, будучи отражениями Истины, тем не менее самим фактом внешней индоктринации несут в себе нечто противоположное Истине о Свободе. Позитивные аспекты процесса модернизации заключаются как раз в его направленности на преодоление ограничивающих барьеров. Но при этом движении к пределу ценностная высота теряется, цели подменяются средствами, а средства, освободившиеся от целей, создают предпосылки прихода эпохи Технологий, которая впитывает в себя двойственность Модерна.

Технологии можно понимать и как достижение антропологического дна, и как достижение границы, которую следует преодолеть. Эта потенциальная направленность на преодоление границ выводит нас за пределы схемы динамики социокультурных систем Питирима Сорокина – последовательной смены фаз, каждая из которых воспроизводит определенный способ осмысления реальности. Можно соотнести сорокинскую идеационную фазу с эпохой главенства Церкви в организации жизни цивилизации, идеалистическую – со временем преобладания Культуры, чувственную – с современным состоянием белых христианских цивилизаций с их игнорированием сверхчувственной реальности и сверхчувственных ценностей. При этом есть соблазн рассматривать Технологии как одну из сторон чувственной фазы, но в самой ориентации Технологий не на то «каков этот Мир», а на то, «как он создается», угадывается возможность «четвертой фазы» – фазы примата Воли и просвечивающейся сквозь технологический подход позиции-Над. Эта возможность может реализоваться (и в этом случае появится и четвертая политическая теория, и строительный материал для возведения Четвертого Рима), а может и нет (и тогда Технологии останутся технологиями обслуживания чувственной фазы).

В той исторической развилке, к которой подошли технологические цивилизации, центральной темой становится либо тема Воли (а значит, и преодоление сорокинского цикла), либо тема обслуживания хаотических и причудливых желаний (т. е. радикальная реализация чувственной фазы). Технологии могут «заморозить» на долгое время обедненные формы чувственной фазы, подчиниться рафинированному мышлению (процесс, который наблюдаем последние столетия), но могут стать и проекцией Воли.

Технологическая фаза может преодолеть и шпенглеровскую циклическую, и сорокинскую синусоидальную схематику. Но только в том случае, если Технологии осознают себя, свою специфику, свой высший источник – творящую Волю, и в основе Технологий окажется волевое порождение и развертывание новых смысловых конфигураций.

Но пока мы находимся в точке, чреватой и подъемом, и дальнейшей деградацией, которую описывает А. НЕКЛЕССА:

«Сообщество людей знания также претерпевало трансформацию: акцент смещается с познания на использование, лидерство переходит от мыслителей к инженерам, техническим и социальным. В массовом обществе эрзац-элита становится лидером масс, государство обращается в политическую машину, властный субъект преображается в картель, регулируемый конкуренцией его частей: партий или кланов в зависимости от степени демократизации общества.

На рубеже нынешнего столетия мы наблюдаем глобальную и универсальную реконструкцию»[90].

Судьбу Технологий предопределит ответ на «технический» вопрос: что становится источником порождения Технологий – небольшое множество ограниченных операций мышления, т. е. то, что проще, а значит, и ниже жизни, или Воля, стоящая выше жизни.

7.7. Технологии и радикальный конструктивизм. Переход к эпохе Технологий осознается все яснее как наступление принципиально новой эпохи, опасной эпохи.

А. ПАВЛЕНКО:

«Техника, направляя конструирующего мир человека, вплотную подводит его к собственной границе».

«…конструирование» мира, противостоящее его «открытию», есть совершенно специфическая форма отношения человека к миру, которая стала сегодня господствующей»[91].

«…кризис научной рациональности (20-й век), позволяет говорить о том, что наука, как доминировавшая форма отношения человека к миру, постепенно уступает свое господство технике».

«В современном нам мире наука утрачивает свое господство. На место лидера во взаимоотношении человека и реальности претендует новая форма – техника! Хочет наука того или нет, но она, равно как и другие формы (философия и религия), вынуждена подстраиваться под нового лидера – обеспечивать осуществимость ее главного метода. И в самом деле, если повзрослевшему человечеству, выросшему на открытиях науки, становится недостаточно тех законов и источников энергии, которые обеспечила наука, то оно просто вынуждено, для собственного сохранения, создавать и конструировать новые. Более того, человек теперь и себя рассматривает как источник новых благ и нового процветания. В чем же заключен главный результат произошедших изменений? Он заключается в том, что: 1) Техника становится господствующей формой отношения человека к миру. 2) Главным методом такого отношения становится конструирование новой природы, или просто – переконструирование существующей природы (redesigning of nature) – и дальнейшее ее использование во благо человека. 3) Главным следствием произошедших изменений становится максима: (III) «Все, что не соответствует требованиям техники – является нетехничным (неэффективным) и должно быть отвергнуто». Отсюда естественным образом следует, что и философия, и религия, и наука приобретают в отношении к технике подчиненное положение: они все призваны служить технике как доминирующему способу отношения человека к миру»[92].

Концепция радикального конструктивизма была сформулирована ЭРНСТОМ фон ГЛАЗЕРСФЕЛЬДОМ в 1978 году. Глазерсфельд указывал на радикальное отличие своей концепции от обычного философствования, говоря о том, что конструктивизм отграничивает себя:

«…самым радикальным образом от других измов господствующего понятийного пространства. Радикальное отличие коренится во взгляде на вопрос о соотношении знания и действительности».

«…радикальность радикального конструктивизма состоит прежде всего в том, что он порывает с общепринятой традицией и предлагает теорию познания, в которой понятие знания больше не соотносится с «объективной», онтологической действительностью, а определяется единственным образом как устанавливаемый порядок и организация опытного мира, формируемого в процессе жизни (проживания)»[93].

Глазерсфельд ссылается на работу ДЖАМБАТТИСТА ВИКО (1710 г.)[94], описывая его взгляды таким образом:

«Точно так же, как истина для Бога заключается в том, что Бог познал путем творения, истина человеческая состоит в том, что человек познал, когда создавал и посредством собственного труда выковывал».

«…одному Богу ведомо, каков реальный мир. Он его сотворил и только в силу этого знает, каков строительный материал и каков план строения. Так же и человек может знать только то, к чему сам руку приложил; лишь строителю известны вещи, которые он конструирует (componit): каковы составные части и как они друг с другом соединены»[95].

Таким образом, радикальный конструктивизм становится замыкающим элементом в противопоставлении науки и технологий. Наука с конструктивистских позиций интерпретируется как разновидность технологий – акты конструирования знаниевых массивов с помощью когнитивных инструментов принципиально не отличаются от конструирования технологий:

«…мир рационального опыта – все это продукт когнитивного конструирования».

«Если истинным является только то, что сотворено (изготовлено), значит, определить нечто через его причину эквивалентно тому, чтобы этой причиной стать (т. е. это нечто причинить)»[96].

Но тогда акты научного конструирования становятся столь же осознанными и целенаправленными, как и технологические. Научные методы становятся вариативными, а это означает, что должна быть выделена инстанция, создающая эти вариации.

Детальная проработка конструктивистской тематики проведена Сергеем Дацюком в работе «Горизонты конструктивизма»[97]. В своих работах С. Дацюк ставит принципиальный вопрос о фундаментальных основаниях конструктивистской позиции, требующей своего источника, который может быть найден либо в ней самой (и тогда конструктивные акты и их направленность порождаются «изнутри» этой позиции), либо направленность конструктивных актов определяется фактором, находящимся за ее пределами. Мы сталкиваемся с рассмотренным нами фундаментальным различием трактовок оснований сознания – либо порождающей активности, либо отражения. В самой конструктивной позиции нет ничего различимого – все рождается из нее, и встает вопрос о наличии или отсутствии первичных предварительных оснований. По отношению к этим последним основаниям С. ДАЦЮК вводит различение презумпции определенности и презумпции воли[98]:

«Существуют две противоположных презумпции. «Презумпция воли» есть такое представление, где воля предшествует ее определенности. «Презумпция определенности» есть такое представление, где определенность предшествует воле. «Презумпция воли» в философии и политике рассматривается как волюнтаризм. «Презумпция определенности» в философии рассматривается как ее основные идейные течения (за исключением волюнтаризма). Выбор между этими презумпциями не имеет рациональных оснований. Эти презумпции недоказуемы логически, и их выбор является изначальным для той или иной картины Мира.

Внутри двух этих презумпций даже само определение воли принципиально различается. В «презумпции воли» соответственно воля считается ничем не обусловленной активностью. В «презумпции определенности» воля считается обусловленной некоторой изначальной определенностью».

Далее С. ДАЦЮК рассматривает презумпцию воли с позиций презумпции определенности:

«Когда определенность в качестве осмысленности не предваряет волю, то волевое действие лишь после его осуществления оказывается подверженным объяснению, интерпретации или рационализации. В этом смысле рационализация – ключевой процесс волевой практики внутри «презумпции воли».

На самом деле разворачивающийся волевой акт прозрачен по своей сути и не нуждается ни в разъясняющей его рационализации, ни в специальных интерпретационных процедурах. Воля находится по ту сторону каузального мира, и попытка рассматривать Волю в пределах сетки причинно-следственных отношений помещает ее в бесконечный круг перехода от причины к причине причины и т. д. В этой сетке необусловленная Воля не может взаимодействовать с другой Волей: каузальность становится непреодолимым (концептуально непреодолимым) барьером между Волей и всеми другими реальностями. У С. Дацюка этот тезис звучит так:

«…ничем не обусловленная воля не может служить никакой цели, а значит, не может быть соединена по этому признаку с иной волей».

В приложении к социально-политическому полю эта позиция приводит к выводу:

«Презумпция воли, будучи избранной как преимущественная волевая онтология в политике государства, приводит к уничтожению всех и всяких смысловых определенностей в этом государстве…»

«Презумпция воли как волевая онтология целого общества обычно свидетельствует о кризисном пике этого общества, о переломном моменте. Если общество не справляется с этим кризисом и не переходит путем самопожертвования части его элиты к «презумпции определенности», то в таком обществе происходит пассионарный надлом, за которым обычно следует разрушение его цивилизационных основ».

С этим тезисом нельзя согласиться: презумпция воли здесь подменяется презумпцией своеволия. При всем совпадении корневой основы этих слов, «воля» и «своеволие» означают прямо противоположные явления: «Воля» означает свободу, а «своеволие» – подчиненность неосознаваемым мотивациям. Презумпция же своеволия справедливо рассматривается как разрушительная. Но к презумпции воли это не имеет никакого отношения.

Презумпция определенности апеллирует к ценностям, которые принимаются носителем сознания в качестве транслируемых из более значимых источников, нежели неосознаваемые или случайно принятые за абсолютную основу мотивации. До сих пор таким монопольным источником признавалась Культура, формирующая ценности и цели, но процесс «горизонтализации» Культуры создал уникальную ситуацию, когда осмысленным становится вопрос о возможности иных источников целеполагания, притом не менее мощных и принципиально иных, нежели Культура. Две грандиозные попытки поставить над Культурой социальную технику (коммунизм) или антропологию (национал-социализм) оказались недостаточно радикальными, поскольку не преодолевали главную претензию к Культуре – ее обусловливающий по отношению к Сознанию характер. Возврат же к церковному пониманию природы сознания, включающему в себя и представление о свободной воле, был затруднен, поскольку уже и Церковь рассматривалась как культурный, а не транскультурный феномен.

7.8. Технологии (и их философский коррелят – радикальный конструктивизм) показали, что все «изготавливаемо», и тем самым создали область, свободную от доминирования Культуры, – область «изготовителя». Если знания и онтологии конструируются, то сам «конструктор» находится вне знания, онтологии и, шире, Культуры. Если определенности «делаются», то ставится под сомнение и «презумпция определенности», обусловленная Культурой: презумпция не переходит к низшим и более примитивным сущностям, а наоборот, совершает скачок к тому, что выше Культуры. Выше Культуры лишь то, что Культуру порождает из себя, а это означает, что Технологии, отвечающие на вопрос «как сделать?», несут в себе особую линию, направленную на воссоздание своего источника. Реализация же этой линии возможна лишь при развороте от пафоса подчинения себе мира путем его упрощения и последующего воспроизведения из простых и понятных рациональных кирпичиков к усложнению себя, доведения до уровня сложности реальности и превосхождения этого уровня.

Культура организмична по своей природе, паритетна жизни, и потому ее власть над сознанием не воспринимается как нечто недопустимое. Технологии же, будучи лишь одним из производных одной из составляющих Культуры – науки, – отражают сейчас только некоторые аспекты жизни, и претензия с их стороны на тотальное управление воспринимается как угроза подчинения высшего низшему. В этом тоже прослеживается мифологический мотив – революция кшатриев, за которой последовала революция вайшьев-буржуа. В этих нарративах отражена одна из составляющих Искажения – высшее начинает обслуживать интересы низшего. При этом у низшего есть осознание того, что источником его жизнеспособности является именно высшее. Государство не выживет без Армии, Армия не выживет без Культуры, Культура не выживет без Церкви. Церковь нужна государству для сохранения мотиваций, Культура – для порождения новых средств понимания. С этой позиции те, кто раньше был господином (сначала Церковь, а потом Культура), переводятся в ранг обслуживающего персонала. Здесь развилка: либо оскопление и превращение Культуры в управляемый придаток Технологий, либо волевое воспроизведение культурного и трансцендентного векторов во всей их полноценности и их осознанное усиление. Низшее старается сделать высшее неопасным, управляемым, подчинить его себе, но оно не понимает оснований высшего, и эта попытка подчинения оказывается неудачной и катастрофичной.

Сейчас Технологии и Культура враждуют. Остатки Культуры еще вводят ограничения: запрет на клонирование человека, запрет на выращивание человеческого плода вне тела матери и другие запреты на то, что идет «снизу», а не порождается «сверху». Парадокс в том, что Технологии появляются как самостоятельный мир, разрушая Культуру, порождающую весь ее базовый инструментарий. Раньше Культура предоставляла новые способы работы с окружающим миром, проецируя свои смыслы на науку, а наука создавала прозрачные модели, которые становились основой технических изделий. Тем самым сохранялась связь Культуры и техники. Но теперь уходящая в оазисы Культура более не порождает новых смыслов. Наука все больше и больше отходит от своего предназначения – воспроизведения мира в рациональных категориях, доставшихся ей от Культуры, – и все больше подчиняется локальным техническим задачам.

Теперь уже не наука порождает технику, а Технологии начинают порождать нужные для них знания, не извлекаемые из феноменального мира, а навязываемые ему. Игра в разнообразие теоретических реконструкций Мира переходит в целенаправленное конструирование онтологий «под задачу». Появление метапозиции, позиции-Над позволяет изменить такое положение дел. Техника становится не только инструментом удовлетворения утилитарных потребностей, но и приобретает еще дополнительные культурные и религиозные измерения. Эти измерения появляются в неявном виде как находящиеся вне техники аттракторы, определяющие направленность техногенеза.

7.9. Технологии претендуют на то, что они могут преодолеть ограничения человеческой природы, но не вводят направленность этого преодоления. Технологии вышли за пределы культурного поля и по отношению к своим возможностям все чаще ставят вопрос «почему нельзя?» Собственно, режимы, пытавшиеся управлять культурогенезом, коммунистический и национал-социалистический, как раз и преодолевали эти «нельзя». В определенной мере эти режимы были предтечами эпохи Технологий.

Технологии, ставшие автономными, порождают вопрос, перетекающий в задачу: может ли низшее создать высшее? Когда-то этот вопрос породил мифологему эволюции. Реализация этой мифологемы в поле «как есть на самом деле» оказалась неадекватной, но в конструктивистском поле, освобожденном от принудительной реактивности и бессильного приписывания творческого начала не Сознанию, а материи, этот вопрос превращается в «как сделать». Ответ же на него лежит в стратегическом поле – в привлечении ресурсов наших знаний о высшем. Традиция не может быть восстановлена, она может быть лишь воссоздана заново из той точки, к которой стремится, – из точки ничем не обусловленной свободы.