Последнее и единственное

   Зеу поежилась и тихо вздохнула. Шимон примирительно обхватил ее за плечи и притянул к себе. Трава была мокрая, и сырость понемногу проступала сквозь куртку.

– Шим… ты любишь Нелиду?

– Не-а. Я никого не люблю. Раньше что-то такое охватывало, бывало. Не сильно – так, слегонца. Как насморк. Теперь вылечился насовсем, к счастью.

– А зачем ты тогда с ней…

– Хочется, – просто ответил он. – Я люблю женщин. Женщин вообще, а не кого-то в особенности. И девушек, – он мечтательно пощелкал языком. – Только их здесь нет, к сожалению, девушек. А Нелида к тому же еще и баба неплохая. Как человек. Как любовница тоже ничего.

   Зеу отвернулась и уткнулась лицом в сырую траву. Она лежала головой на его руке, и рука эта небрежно перебирала ей волосы и щекотала за ухом. Она коснулась губами запястья с шершавой кожей. (Поцеловать? Укусить? Сильно-сильно ударить?..)

– Ну перестань, перестань. Сама же заговорила на эту тему. Не нужен мне никто. Ни девушки, ни бабы. Успокойся.

   «Зеленоглазая язва. Единственное, что у меня есть. И без чего я не могу жить. Чего у меня нет, но что можно обнять, погладить, обмануть себя на несколько минут призраком обладания…» Зеу придвинулась ближе и прижалась к Шимону, чтобы чувствовать его тепло. «Всякого люблю его, всякого, грязного, пьяного, хриплого, со всей его сворой любовниц, грубо-животных приятелей, сальных острот…» Она закрыла глаза и вжалась лицом в жесткую грудь, на которой лежала. И молилась мысленно в ночную тьму, отрешаясь ото всего, отворачиваясь хоть на несколько минут от реальности. «Не отнимайте у меня, боги, этого зеленоглазого мальчика. Развратного, наглого, единственного…»

– Пусти, не дави так. Трудно дышать, – Шимон заворочался, высвобождаясь.

   «Ши-мон!» – донесся чей-то крик со стороны лагеря.

– Это Губи, – Шимон приподнялся и закричал во всю мощь легких: – А-а-у! Губи! Сюда!

   Зеу вскочила и с ненавистью посмотрела в темноту, откуда доносился протяжный голос. Мысленно она желала Губи сломать впотьмах ногу, хребет, шею, провалиться в болото, заблудиться и не найти их в густых зарослях. Но Шимон продолжал кричать и свистеть, и вскоре Губи вломился на их поляну прямо сквозь кустарник. Увидев Зеу, он удивленно хмыкнул.

– А Лиаверис как же?

– Что – Лиаверис?..

– Не подходила к тебе? – Губи отряхнул брюки от налипшей хвои, а затем бесцеремонно развернул Зеу за плечи в сторону лагеря. – Свободна, барышня.

   Зеу оглянулась на Шимона. Тот с радостно-оживленной гримасой не сводил глаз с приятеля. Она пошла, стараясь двигаться с достоинством и безмятежно. Но с лицом ничего нельзя было поделать. С душой ничего нельзя было поделать… И жить не хотелось.

   Она прошла немного по тропинке, ведущей в лагерь, потом повернула обратно и вошла в заросли. Ощупывая стволы и ветви перед собой, стараясь не хрустнуть, добралась до места, откуда были слышны слова, произносимые на поляне. Опустившись на корточки, замерла, затаила дыхание.

   Зеу не было дела до Губи и его грязных тайн, но она должна была знать, чем живет и дышит Шимон. Ей мало было изредка встречаться с ним, впитывать торопливые ласки и говорить о лагерных пустяках. Ей нужно было его всего, полностью! Войти в его мир, разделить его радости, стремления и заботы, дела его, может быть, не вполне светлые, – ведь это обязательно, без этого нельзя. И почему именно с ним подружился подонок Губи, ведь разница в возрасте у них не менее пятнадцати лет? Почему именно ему принес доверить свои жутковатые секреты?.. Она не может не знать, она обязана знать.

   Зеу сжала ладонями плечи, впилась пальцами, стараясь хоть немного защититься от стылого воздуха, которым дышал ночной лес.

   «Ты мой. И тысячу женщин пропустишь ты сквозь себя, и ни одну не запомнишь, ни одна не останется в тебе. А я буду вечно. Пусть даже ты не догадаешься об этом, не почувствуешь. Вечно. Потому что ты мой».

   Наверное, она так смертельно прикипела, привязалась к Шимону от патологического одиночества. У нее никогда не было ни единого человека, который бы ее любил. (Разве что мама, но совсем недолго, до кожаного ремешка.) Ни подруги, ни брата, ни возлюбленного. Ни даже приятелей в школе. В классе Зеу была изгоем: нелюдима, угрюма, к тому же одета нищенски. (Обноски были не следствием недостатка средств, но воспитательным приемом – за плохо вымытую посуду или тройку в дневнике.) Таких обычно дразнят и травят. Особенно невыносимым выдался седьмой класс. Зеу стала прогуливать, часами бродила по улицам вместо уроков, но вышло еще хуже: его вызвали к директору, а вернувшись, он остриг ей волосы под корень, а потом… лучше не вспоминать.

– Я тебя ищу, понимаешь, по всему острову. Бегаю, ноги тружу…

– А зачем искать? – удивился Шимон. – Мы ж только час назад виделись. Я еще махнул тебе, да ты не подошел.

– Час назад я был занят. А сейчас созрел, чтобы пообщаться с тобой. Есть серьезный разговор.

– Ну валяй, раз серьезный, – Шимон подвинулся, и Губи уселся рядом на куртку. – Кстати, что ты там плел насчет Лиаверис?

– Ерунда! Что-то вроде бешенства матки.

– А я при чем?! – Шимон фыркнул с возмущением.

– Ты ни при чем, Шим, не волнуйся. И вообще, я не про эту дурочку пришел говорить – просто к слову пришлось. Есть более важная тема.

   Губи помолчал, искоса поглядывая на приятеля и улыбаясь.

– Ну, не тяни.

– Наверное, ты и сам догадываешься, о чем пойдет речь?

– Да уж, догадываюсь, – Шимон вздохнул. – Не совсем слабоумный.

– Ты далеко не слабоумный, Шим, это ты верно заметил. И ты, конечно, в курсе, как все более-менее догадливые мужики, что власть на острове с сегодняшнего дня перешла в мои руки. Только умоляю тебя, не делай вид, что ты удивлен. Все равно не поверю в твою искренность. Да и кому же еще, посуди сам, это впору? У начальства сломалась защита, а у Велеса заодно и оружие. На нашем острове, как оказалось, произрастает некая очень полезная водоросль. Полезная и заразная. Она что-то там такое нарушила – по моей личной просьбе – или съела, отчего гениальное творение научной мысли полетело ко всем чертям. Велес, бедолага, со своим новообретенным дружком Гатынем сейчас находятся в надежном месте, под хорошей охраной. В скором времени туда же поступят и остальные трое голубчиков.

– Значит, это ты убил Будра? – Шимон поднял на него тяжелые поскучневшие глаза.

– Врать не буду, кое-кто из моих ребят.

– И много у тебя ребят?

– Дело не в количестве, Шим, ты же понимаешь. Пара верных ребят еще с воли. В придачу те, кого мы с ними организовали здесь. Полторы дюжины мужиков, которые знают, чего хотят, знают, кто даст им это, и которых все остальные боятся, как проказы. Поэтому я и пришел сказать, чтобы ты не наделал глупостей.

   Шимон молчал, ожесточенно покусывая реденькие усы. К черту все мечты о власти! И рушил их не кто иной как Губи, тот самый Губи, которого лишь полчаса назад в разговоре с Зеу он назвал лучшим своим другом.

– Ты зря раскис раньше времени, – Губи успокоительно сжал ему плечо. – Ты ведь меня не дослушал. Абсолютной власти, с «оберегом» и «бластером» теперь никому не видать по милости той симпатяги-водоросли, а власть простая, человеческая досталась нам с тобой. Мы же кореша, Шим. И все мои ребята это знают.

– Значит… ты предлагаешь двоевластие?

– Неважно, каким назвать это словом. Пусть будет двоевластие. Лишь бы мы с тобой не ссорились.

– Ну, тогда вот что. Поскольку, как ты говоришь, мы равны в отношении власти, вот мое первое желание или первое распоряжение: отпусти Велеса и всю его шайку с богом.

   Губи разочарованно поморщился.

– Шим, ты же умный мальчик, ты всегда гордился своим интеллектом! Что ты несешь? Если Велес освободится, он припомнит мне Будра и вертолет. Неужели ты этого хочешь?

– Каким образом он припомнит? Ты и так уже приговорен по максимуму. Ничего сверх пожизненной тягомотины на этом занюханном островке тебе не грозит.

– Возможно. Возможно, Велес не станет возиться со мной – везти на большую землю, добиваться нового суда, чтобы затем отправить на другой занюханный остров. Но могу ли я знать это наверняка? – Губи покачал головой. – Другой остров, знаешь ли, может оказаться менее комфортным, чем этот. Да и корешей придется заводить заново.

– Какого же черта ты раскололся ему про Будра?! Ведь никто ничего не раскопал. Ноль улик! Подождал бы, пока они отвалят, да и дело с концом. Но главное, самого-то Будра – зачем?.. Чем тебе мог досадить безобидный старикан?!

– Значит, счел это нужным, – Губи перестал улыбаться. – Мне казалось, я пришел к другу, Шим. Если я ошибся, скажи.

– Это из-за купола?! – Шимон дернулся, озаренный. – Ты надеешься слинять отсюда, пока остров не накрыли колпаком?.. Но это безумие. Тебя отловят и опознают в любой точке планеты! – Он помахал, возбужденно и яростно, растопыренной левой пятерней. – Э т о подделать нельзя!

– О да! – согласился Губи. – А это – тем более, – он кивнул на свою ладонь. – Совершенно уникальный, неповторимый рисунок.

– Так как же тогда? Единственное, что можно сделать: доплыть до какого-нибудь соседнего необитаемого островка и затаиться там. Жить Робинзоном, одичать, перестать разговаривать, жрать сырых чаек!.. Но это же глупо, согласись? – Шимон вопросительно и взволнованно уставился на приятеля.

– Какая разница, Шим, глупо или не глупо? Ты не о том говоришь, совсем не о том. Разве я требую у тебя отчета в твоих поступках, твоих порывах, твоих пороках? И вправе ждать того же и от тебя. Каждый из нас, хозяев этого мира, свободен как ветер. Даже на этом жалком клочке земли – свободен. Поэтому нас и мало.

– Эт-то верно, – Шимон стиснул голову руками и задумался.

   Велесу – конец, вне всяких сомнений. Жалко, стоящий парень. Делить власть с Губи – черта с два из этого выйдет что-то путное. Как бы он сладко ни улыбался, какими бы ни наделял комплиментами… Двоевластие – сказочка для дураков. Для наивных молоденьких мальчиков. Шимон же наивным и доверчивым никогда не был. Даже в колыбели умел кусаться и разгрызал в труху не понравившиеся погремушки. Да, но тут-то кого кусать или грызть?! Разве что собственные локти. Со всех сторон выходит паршиво, куда ни глянь.

– Губи, – тихо спросил он, – за что ты здесь?

– Ты разве не знаешь? – так же тихо и как будто устало отозвался тот.

– Откуда? Ты же не говорил никогда.

– Я-то нет. Но другие. Разве не болтают, в воздухе не носится?

– Носится. Слухи всякие, сплетни. Но они разные. Чего только не наговорят.

– А ты выбери самое впечатляющее. Самое-самое. За то и сижу.

– Самое-самое… Танауги как-то намекнул, вскользь. Но я думал, треплется, пугает. Садизм?

– В точку. Он на редкость проницателен, наш общий друг Танауги. Глубоко копает.

– Д-дак ему, – Шимон с ужасом осознал, что заикается, – Велес… Велес, верно, сказал.

– Велес не мог ничего сказать, – Губи сделал вид, что не заметил изменившегося тембра голоса приятеля. – В моих бумагах написано другое. Я неправильно выразился: судили и сослали меня не за это. Потому что до истины не докопались ни следователь, ни судьи. А знаешь… – Губи мечтательно улыбнулся. – Это даже хорошо, что ты меня расколол. Иногда так хочется поделиться, а не с кем! Знаю, что рассказывать о таких вещах не принято, но… Затягивает это дело так, что и не выпутаешься. Как водка. Как опиум. Сам даже удивляюсь: вроде как всё одинаковое – и кровь, и всякие там физиологические реакции… а не надоедает! Хочешь, – он повернулся и посмотрел в упор разгоревшимся глазом, – поподробнее расскажу?

– После, – Шимон отвел взгляд. Губы его были закушены. – Значит… четверка начальников нужна тебе для этого?

– Ты на редкость догадлив, мой мальчик. Четверка начальников. И не только они. Раз в два-три месяца – это мой цикл – мне бывает нужна живая разумная тварь для увлекательного общения. Но Велеса я оставлю напоследок, будь уверен. С ним поговорить можно, и помолчать можно, покурить. Ценный человек для островной жизни. А начну с Идриса. Или нет, лучше с Гатыня. Я ему давно обещал.

   Шимон сделал в голове небольшой подсчет.

– Лет через семнадцать-двадцать при твоих темпах тебе придется одному куковать здесь.

– О, – Губи рассмеялся, – тебя я не трону, Шим, в любом случае! Над друзьями издеваться грешно. А также тех красавиц, за кого ты попросишь. Ну, и конечно полторы дюжины моих ребятишек, с их красавицами. То есть компания останется довольно внушительная, не беспокойся. Скучновато будет под конец жизни, но что делать. В одиночной камере, говорят, еще скучней.

– А эти твои полторы дюжины… они знают о твоем… увлечении?

   Губи пожал плечами.

– Вряд ли. Но если и знают, не досаждают мне пустыми расспросами – в силу врожденной деликатности. К тому же они плохо умеют считать.

– При чем тут счет? – не понял Шимон.

– Ты же вывел цифру в семнадцать лет. Для них такой интеллектуальный напряг непосилен.

   Шимон замолчал. Он чувствовал, как отвратительная стыдная дрожь пробирает тело до костей. Он стиснул зубы, злясь, что дрожь эта заметна Губи. Конечно, ее нельзя не заметить, хотя бы по голосу, хоть Шимон и старался говорить коротко и отрывисто.

   Минуты две протекли в тяжелом молчании. Затем прозвучал короткий смешок.

– А ты поверил, малыш! – Губи глядел на него с сочувственной укоризной. Опершись о плечо приятеля, он поднялся с травы. – Я проверить тебя хотел. Нервишки твои. А еще я играть люблю, знаешь…

   Прощально улыбнувшись, он зашагал к лагерю.

– Постой!

   Губи остановился и оглянулся.

– Не уходи так! Когда ты врал – тогда или теперь?!

   Губи смеялся.

– Что ты за дьявол?!..

– Поздно уже, Шим, – сказал он, отсмеявшись. – Прислать тебе твою красавицу, если я ее встречу?

   Шимон помотал головой.

– Ну тогда – бывай.

   Он врезался в кусты плавно и бесшумно, словно темный сутуловатый нож.

   Зеу зашуршала ветками и вышла на поляну. Шимон вздрогнул.

– Тебе чего? – хмуро спросил он, когда узнал. – Губи прислал все-таки?..

   Не отвечая, она подошла и села рядом. Шимон нехотя подвинулся.

– Спать пора, Зеу, – помолчав, сказал он зевая. – Пошли домой.

– Посидим еще, – попросила она.

– Да ты замерзла вся, смотри, – он похлопал ее по холодным плечам. – Пошли, пошли. Завтра еще насидимся и послезавтра, вся жизнь впереди.

   Зеу совсем не была уверена, что завтрашний и послезавтрашний вечер Шимон проведет с ней, но промолчала. Он не сказал ей ничего – это было главное. Ни полслова, ни намека. Он не доверял ей. «Нелиде, наверное, он расскажет. Поделится».

   Они подходили к жилым постройкам, загадочно светящимся в ночи разнокалиберными огнями. По-прежнему отовсюду слышались смех и пьяные выкрики, но уже слабее. Псевдо-веселый праздник миновал свой апогей.

   «Господи, какая она дура, – тоскливо думала о себе Зеу в третьем лице. – Просто биологическая машина, а не человек. Агрегат по выработке тоски. То, что он ничего не сказал ей, а расскажет Нелиде, гораздо тяжелее и больнее того, что она узнала? А узнала она такое… Но он расскажет всё Нельке – это больнее».

– Шимон! О чем говорил с тобой Губи? – тихо спросила она в совсем слабой надежде.

– О наших с ним общих мужских делах, – Шимон чмокнул ее на прощание в щеку, принужденно и бегло. – Ну иди, спи.

   Он ушел, а Зеу осталась стоять, не в силах двинуться от охватившей ее тоски.

   Женский крик, высокий, хриплый от ужаса и ярости, ворвался в ночь, разогнав все прочие звуки. Зеу, вздрогнув, вышла из забытья. Она сразу поняла, что означает этот крик и откуда доносится.

– Уберите ваши грязные руки! Как вы смеете касаться меня! Прочь!!! Вы пожалеете, вы все пожалеете!..

– Ну, сука!.. Она прокусила мне руку!..

– Мать твою так!.. Ты еще лягаться!..

– Придушить ее, и всех делов!

– Тогда Губи придушит тебя, идиот! Забыл, что он сказал? Брать вежливо, без травм и царапин!..

– Послушайте, вы напрасно считаете, что останетесь безнаказанными. Вы напрасно считаете, что большего наказания не существует, и вам уже нечего терять… Ради такого исключительного случая… Ох!.. Боже…

– Грязные, грязные, грязные псы! У вас каплет с клыков слюна, бешеные собаки!!!

– Вера, Матин! Да перестаньте же вы, ей-богу. Спокойнее…

   Слышать это нет сил. Потому что не просто слышишь, но знаешь. (Лучше бы она не подслушивала, схоронясь в зарослях, лучше бы сразу ушла домой!) Бедная Лиаверис. Она так кричит и рвется, но она ведь и представить не может, зачем нужны Губи они, четверо…

   "Чума на оба ваши дома…" Откуда эта фраза? Чума. Если б спустилась средневековая чума на остров, вместе с туманом или дождем, и поцеловала каждого его обитателя… Зеу поклонилась бы ей в ноги за это.

   А может быть, именно так и случится?..

   Может быть, уголовные законы воистину гуманны, просто их окончательный смысл держится от широких масс в тайне? И сразу вслед за тем, как опустится на остров прозрачный колпак, всех его обитателей поразит болезнь, подобная средневековой чуме, быстрая и беспощадная.

   Ведь невозможно представить, что у кого-то, пусть даже и высокосидящего, облеченного крупной властью, хватит жестокости приговорить человека к такому… к смерто-жизни такой.

   Конечно же, предусмотрена чума. Современная и очень быстрая ее форма.

   Не кричи, Лиаверис, потерпи. Скоро всё кончится.

   Вот только… Как же она могла забыть! Если вертолет не взлетит больше, кто же опустит тот самый колпак, несущий вместе с собой спасительную заразу?..

Глава 13. Нелида

   Нельку разбудила музыка из лагерного репродуктора. Наглые хриплые звуки тяжелого рока перехлестывали через край.

   Она разлепила веки и села в постели. Хотелось выйти на сильный-сильный ветер – такой бывает здесь, верно, поздней осенью, в ноябре: грубый и резкий, как викинг, и освежающий, словно прыжок в ледяное озеро. Выйти на ветер, чтобы он прошил ее насквозь, просквозил навылет и вытряхнул из головы и груди всё то мутное и ужасное, что рассказала вчера ночью Зеу. Чтобы всё оказалось бредом.

   А может, это и впрямь бред? Извилистый больной кошмар полоумной девушки?

   Она покосилась на соседку по хижине.

   Та лежала, вытянувшись, на своей постели напротив. Нет, не полоумная, конечно: в разуме ей не откажешь. Просто несчастная вне всяких пределов. Черные глаза открыты. Не глаза, а два провала в непроглядное и душное ядро планеты. Она умела часами лежать так, не шевелясь и не издавая ни звука. Или сидеть где-нибудь, прямо на голых камнях, воплощением безысходности, стылой статуей. «Труп, чувствующий тоску». Определение самой Зеу. Нелька выудила эту фразу в ее дневнике, который просматривала временами, когда Зеу не было поблизости. Она не считала чтение чужого дневника некрасивым и низким занятием. Некрасиво рассказывать другим о том, что прочла, или цитировать выдержки из прочитанного самой Зеу. Нелида же ничем не проявляла свою осведомленность. Не заглядывать в чужой дневник, если есть к этому возможность – вот он, даже не спрятан как следует, торчит углом из-под подушки – значит быть недопустимо равнодушной к ближнему. Слава богу, таким грехом Нелька не страдала.

   Есть, правда, в этом занятии определенная опасность, зарытая мина – вычитать что-либо не особо лестное о себе самой. Но это пустяк: самолюбие у Нелиды не больное и дополнительные уколы ему не страшны. (Возможно, его и вовсе нет, самолюбия.) К тому же всё плохое, что она может обнаружить в дневнике о себе, рождено ревностью. Сумасшедшая ревность! Чудовище обло, стозевно… сердцегрызущая тварь. Днем и ночью терзает зубами нечищенными. Какое счастье, что Нелька напрочь лишена этого чувства. При рождении забыли, видимо, наградить впопыхах. Спасибо!

   Музыка прервалась, и мужской бас с характерными блатными интонациями объявил:

– Дамы и господа! Приглашаем всё население острова в столовую на всеобщее собрание. Быстренько всем продрать глаза! Ноги в руки – и ходу! После будет праздничная жратва, веселые оргии и танцы до упада.

   Голос не то хмыкнул, не то цыкнул зубом, и тяжелый рок загремел снова.

– Танцы… твою мать, – проворчала Нелида. – Вчерашних оргий мало показалось. Самое время трепыхаться в экстазе… Так ты говоришь, Шимон вчера ночью не сказал Губи ничего определенного?

   Зеу кивнула, не поворачивая головы.

– Сейчас всё прояснится. Пошли.

   Зеу послушно встала и начала одеваться. Бледная, красивая, юная, она страдала так самозабвенно, что временами это выводило Нелиду из себя. Ну, почему она, Нелька, не устраивает демонстраций живого трупа и не глядит в потолок, хотя ей не менее больно, оттого что Велеса и друзей его могут замучить и убить, а обояшка-Шимон оказался скотиной. И любовная боль ей знакома. (Уж, наверное, не меньше!) «Это болезнь, болезнь, – уговаривала она себя, когда раздражение готово было прорваться наружу. – Она сломана. Она одинока. Одиноче ее (одинокее? одиночнее?) только космонавт, вышедший в открытый космос и случайно оторвавшийся от корабля». Хотя понять и прочувствовать такую тоску и такое одиночество – не умозрительно, но изнутри, всеми печенками, не могла, как ни пыталась.

   «Жди чуда, чудовище, чудо придет, в пятнадцатый раз усмехнется и бросит: ты много страдала и стала, как крот, слепая и в глубь утыкаешься носом… Что там в глубине? Там владенья твои, там морок, печаль и невымытый ужас… Руками взмахнув, ей предложит: Лови! Цепляйся и лезь на простор и наружу… Наружу, наружу, где холод и хруст, где рыбы, скворцы, подлецы и машины… Как ты ошалеешь, воззрившись на куст какой-нибудь первой калины, малины!.. Как ты пожалеешь безумно себя, что долго сидела во тьме и досаде… Как ты закопаешь, засадишь рассадой … места, где жила. Пробежавшие звери тебе помахают призывно хвостами… И их устремленность захватит, заставит бежать за их стаей, смеяться и верить…»

   В столовую постепенно набивался народ. Встрепанные, помятые после безумной ночи лагерники не выглядели торжествующими, скорее – настороженными и подавленными.

   Нелида и Зеу устроились в задних рядах, поближе к выходу.

   Губи, веселый и раскованный больше обычного, с видом именинника восседал на столе в центре, болтая длинными ногами. Шимон застыл по правую его руку. Выражение его лица трудно было определить с уверенностью. И усталость, и злость, и вызов. Ликования не было, это точно. Даже отблеска того веселья, которым искрил пространство вокруг себя Губи.

– Ша, мужики! Тихо! Дело серьезное! – в противовес собственным словам Губи улыбался масляно и блестел глазом, будто рассказывал анекдоты. – Попутно отвечаю на все возникающие вопросы. Куда подевалось начальство? А улетело домой. Да-да. Всё нам тут прекрасно организовали, обустроили и отбыли. Нет, не на вертолете. Вертолет мало-мало сломался. На воздушных шариках…

   Мрачное и злое лицо Шимона контрастировало с разухабистой болтовней приятеля. Губи обнял его за плечи и покачал, словно в приливе хмельной приязни.

– Кореш мой и заместитель – Шимон. Прошу любить и жаловать! Да вы все его и так любите. Да и как же не любить-то такого? Симпатяга! Отличный мужик. Зверь!

   Нелька впилась глазами в угрюмую голову Шимона, и лицо ее приняло выражение ощерившейся, приготовившейся к борьбе кошки.

– Твой Шимон… шкура. Ты знаешь, что я с ним сделаю?!

– Он не мой, – тихо возразила Зеу. – Он твой, если уж на то пошло.

– Ну, если мой, – Нелька закивала головой, – тогда я сейчас…

   Она вскочила с места, протиснулась сквозь толпу и остановилась перед своим угрюмым любовником. Губи замолчал и с интересом смотрел, как она плавно отвела назад руку и два раза хлестнула Шимона по левой щеке, так, что голова его два раза дернулась.

– Мразь, – громко и отчетливо объявила Нелька.

   Шимон медленно подался вперед. Лицо его застыло и приняло бессмысленное выражение, и только белки глаз вырастали до неправдоподобных размеров.

   «Убьет», – вздрогнула Зеу.

   Все затихли.

– Очень убедительное проявление любви, о которой только что говорилось, – заметил Губи, разорвав опасливое молчание. – Коротко, но стоит целой тирады. Целого пылкого объяснения со слезами и вздохами.

   Нелида попятилась, повернулась и выбежала вон. Ей даже не пришлось протискиваться, так как все расступались.

   Шимон медленно вышел следом. Ему пробираться было гораздо труднее – подсознательно жалея Нельку, толпа сжималась, стремясь хоть как-то отсрочить возмездие.

   Нелида не стала убегать. Отошла от столовой метров на сорок, и пока Шимон прошагал эти метры, набычившийся, с закушенной губой, бешенство его улеглось, вернее, вошло в русло.

– Ну? – Он приблизился вплотную, еще не зная, что с ней сделать.

– Губи продался? Шестерить ему будешь?..