Последнее и единственное

   «Я не уеду! Отсюда! Без Велеса!»

   И пусть она подавится своим острым и ядовитым языком, эта старая сухая жужелица, кичащаяся своим интеллектом! Она способна только болтать и язвить, но никак не действовать, не спасать, не прыгать, зажмурившись, в ослепительную бездну подвига.

   Лиаверис подошла к высокому зеркалу. (Стоило немалого труда убедить Велеса и Матина взять его на остров, и ведь не зря: сегодня оно, ой как пригодится!) Дерзко и весело всмотрелась в свое отражение. Макияж, конечно, нужен предельно обдуманный и выразительный. Ярко, но не кричаще. Эротично, но без вульгарности. Нарастить ресницы… погуще, подлиннее… вот так. Не глаз, а цветок с изогнутыми, длиннющими лепестками. Помада? Жемчужно-розовая. Губы – главная ловушка на лице женщины. Капкан. Нежный-нежный, мягкий-мягкий, но при этом смертельно прочный. Не вырвешься! Волосы распустим… золотистой искрящейся волной по плечам. Плечи должны быть открыты. Оба? Нет, лучше одно. У нее как раз есть такое платье, с открытым левым плечом, из переливчатого жемчужно-серого шелка. Как удачно, что она ни разу не надевала его здесь!

   Вот оно. Как волшебно окутывает струящийся шелк фигуру! Хорошо, что она много загорала в этом году: открытая спина и плечо дивного золотисто-смуглого цвета… Напевая и запрокидывая голову, Лиаверис оглядела себя с макушки до ног. Гордо тряхнула искрящейся волной волос, довольная результатами осмотра. Красивая, черт побери. Острая, резкая, вздорная – сногсшибательная! – красота. И тридцать пять – совсем не старость. Совсем нет!

   Выпить бы. Лиаверис шагнула к выходу из палатки, но вовремя осадила себя. Что она скажет мужу, мимо которого неминуемо должна пройти? (Матин, как преданный пес, сторожит ее снаружи, в этом нет сомнений.) Мужу, в котором внезапно взыграло мужское начало (вот уж не вовремя!), огненная стихия «ян» (если бы раньше – это бы ее развлекло и позабавило, но сейчас?!) Скажет, что идет к продуктовому складу за консервами, которых, на ее взгляд, взяли недостаточно. Да, но платье! Вряд ли при всем своем простодушии Матин поверит, что одеяние это наиболее пригодно для долгого морского путешествия. Конечно, он довольно-таки ограничен, милый ее муженек, как и все мужчины, но не до такой же степени. Да еще этот «янский» взрыв!..

   После минутного колебания Лиаверис взяла маникюрные ножницы и двумя взмахами вспорола стенку палатки в противоположном от выхода месте. Плевать! Больше им это жилище не пригодится. Пролезла в получившееся отверстие, пригибаясь, высвободилась из-под натянутого от дождя тента. Хорошо, что ее бедра узки, как у подростка, а на животе совсем нет жира. Вот только платье! Она в нем скользкая, как льдинка или обмылок, и это удачно, но только бы не испачкать и не порвать ненароком…

   Благополучно выбравшись (и даже не растрепавшись) за пределы дома и отойдя на безопасное от бдительных глаз мужа расстояние, Лиаверис остановилась и перевела дыхание. Она порадовалась, как подходит к ее настроению сегодняшняя душная ночь с воспаленно-оранжевой щекой луны над мохнатыми елями. «Выпить бы». Выпить – и раскрутиться, разгуляться. Положиться на алкоголь, как на доброго бога, языческого веселого божка, который сделает раскованной, ослепительной, всемогущей… Она пощелкала пальцами и рассмеялась.

   Из репродуктора доносилась громкая музыка. Перекликались тут и там возбужденные голоса. Вспыхивал фейерверком смех, то звонко-рассыпчатый, то с визгливыми истерическими нотками. Казалось, все вокруг справляют какой-то праздник – достаточно, натужный, впрочем, судорожный, лишь имитирующий безудержное веселье.

   Несколько раз Лиаверис попались откровенно хмельные лица. Вначале она не верила своим глазам, но на пятой или шестой тупо-бесшабашной физиономии догадалась, что алкоголь, видимо, самодельной выработки. Поскольку пьяные не таились, было ясно, что полетели все сдерживающие тормоза. На острове набирала силу анархия.

   «Ну и пусть. Пусть он хоть провалится в преисподню, весь этот остров! Все равно мы скоро уедем и уже не увидим, что здесь будет твориться. Вот только надо, чтобы оно получилось – то грандиозное, что она задумала. Выпить бы…» Она улыбнулась, вспомнив, что вокруг – разливанное море самогона. Наверное, ее угостят, если она попросит. Не могут не угостить. Самогон она пила уже, разумеется, было такое в ее опыте. Гадость вонючая, зато хмелеешь быстро. Вот только стоит ли ронять себя, снисходя до этих багровых физиономий? Багровых, яростных, топорно-агрессивных… Все-таки интуиция ее на подвела – тогда, полгода назад, когда она приняла решение отправиться психологом на остров. Знакомые, посвященные в ее жизненное кредо, твердили: «Какие острые ощущения, бог с тобой! Заурядная рутинная работа. Ни один из ссыльных, зная об "обереге" и "бластере", даже не подойдет к тебе, не говоря уж о чем-то остром. Разве что воздухом свежим надышишься! Укрепишь здоровье». Помнится, она колебалась: и впрямь рутинная работа. Они ж однообразные все, и тупые к тому же. Но все-таки решилась, поехала, и Матина прихватила с собой после трехмесячных супружеских баталий. И не ошиблась, попала в яблочко! Два месяца было рутинно и скучно, и до оскомины безопасно, зато теперь!.. Ни о чем подобном она и мечтать не смела. Жуть. Жутко и восхитительно!

   И страшно. Так страшно, как не было даже на Алтае, когда она заблудилась в карстовой пещере и спасатели отыскали ее лишь на пятые сутки. Но она любит испытывать страх, вот в чем дело. Никто не любит, а она… Она умеет смаковать леденящий ужас. Когда до безумия страшно, хочется бежать со всех ног, и она бежит. Только не в ту сторону – не от источника страха, а по направлению к нему. Вот как сейчас, в данную минуту. Идет, посмеиваясь и торжествуя, к самому жуткому существу на острове. (А может, и на всей земле – кто знает?..)

   Рассудив, что тот, кто ее интересует, скорее всего в столовой, Лиаверис направилась туда. Она вошла в набитое людьми, ярко освещенное помещение и пересекла его походкой модели на подиуме. На нее оборачивались, и даже гул голосов притих на несколько секунд. Ошарашенные, насмешливые, жадные взгляды. Пьяная любопытствующая плоть…

   «Всё это для меня – музыка, хмельное возбуждение, гудящая толпа, ругань и хохот – всё это мое, мне на руку!» Ей казалось, что она раздвигает чужие взгляды – плечами, коленями, упругим телом, душистыми волосами – пробивается сквозь них, как сквозь воду, жгучую, едкую, грязную… но не пачкающую ее, тем не менее, и не захлестывающую.

   На крохотном пятачке пола в центре шевелились в тесном танце несколько мужчин и женщин. Прищурившись, Лиаверис обежала их взглядом, отметив, как по-разному самовыражается, само-выплескивается народ – под одни и те же ритмично-хлещущие звуки. (Психологический тест под музыку, да и только!)

   Приземистый бородач в рваной футболке переступал с ноги на ногу, неуклюже поводил корпусом, мотал упоенно тяжелой бородой.

   Парни с грубыми и красными, упившимися лицами, запрокинув подбородки и вывернув локти, надламывались в жестком, с немыслимыми углами, экстазе.

   Две беззастенчиво молодящиеся, раскрашенные тетки в обтягивающих брючках движениями коленей, плеч и бедер как бы говорили: ах, нет… допустим… подойдите… ох, теснее… жу-у-уть… сладенький… пшел к черту…

   Выждав приличествующую паузу, Лиаверис красиво взмахнула оголенными руками, издала томно-залихватское: «О-ля, о-лей!» и врезалась в самый центр, в самую густоту танцующих.

   Вот как надо! Вот так, вот так!.. Смотрите и учитесь, человекообразные!

   Гибко и страстно, грациозно и безрассудно, словно жар-птица резвящаяся… Словно сгорающая в пламени птица Феникс, всё отдающая и всё берущая… Всё! Всё!.. Словно губительная, синелицая, грохочущая ожерельем из мужских черепов богиня Кали перед решающей схваткой…

   Музыка оборвалась. Лиаверис постояла с минуту, восстанавливая дыхание.

   Кажется, она вспотела. Ерунда! Зато лицо разгорелось, как после доброй порции джина. Глаза же… ярче факелов!

   Они все смотрели на нее, на ее раскованный и вдохновенный танец, не могли не смотреть. И Губи, конечно, тоже. Где же он? Лиаверис, подергивая губами, сдерживая рвущуюся с них торжествующую улыбку, огляделась по сторонам. Ага, вот и он, родимый! Уже отвернулся, делает вид, что увлечен болтовней с соседом. Ничего! Мы и окликнуть можем.

   Она послала ему громкий мысленный приказ: "Губи! Оглянись сейчас же!" Сопроводив его, для надежности, звонким хлопком в ладоши.

   Губи оглянулся и поднял брови в комическом недоумении.

   "Подойди же!!!"

   Лиаверис покраснела от напряжения и улыбнулась еще очаровательнее. Вот теперь на нем, на этом бездушном уголовнике и убийце надо сосредоточить все волшебные женские силы. Чары. Нужно забыть, что это тупой зверь и убийца, и тогда всё получится. Или нет, наоборот, не забывать, а представить его запредельно-звериную суть как можно ярче, как можно живописней, и тогда всё свершится – вдохновенно, жгуче и остро. Должно свершиться. Разве не живет в ней самое древнее, самое парализующее искусство? Зачем тогда ей дана красота? Что ей стоит собрать воедино нежные и властные силы души своей и своего тела – и заставить их петь, завораживать, оглушать и опутывать до потери рассудка и воли? До состояния изнеможения и покорности, в котором побежденный мужчина – смешной, низвергнутый с пьедестала самец – выполнит всё, что ему прикажут.

   Что ей стоит раз в жизни совершить подобное чудо? Для чего она родилась, жила, цвела, искрилась все тридцать пять лет, если не для этого?.. Выпить бы. Самую чуточку, чтобы еще ярче горели щеки и блестели глаза. Чтобы свободнее и грациознее выплеснулось наружу древнее непобедимое волшебство. «Я – женщина, – Лиаверис рассмеялась про себя от величия этой фразы. – А это значит – я всемогуща».

   Губи пожал плечами и махнул рукой, подзывая ее. Сосед справа тут же вскочил, услужливо освобождая место.

– Извините, – Губи поднялся с самодельного кресла, обитого овечьей шкурой, и зажег свет.

   Минуты две он молча слушал в темноте прерывистый вдохновенный шепот Лиаверис и чувствовал, как тонкие пальцы, и даже не пальцы, а только острые кончики ногтей скользят по его шее и заползают под воротник. Он повел шеей, избавляясь от зудящего ощущения.

   Под предлогом того, что у нее есть крайне важный конфиденциальный разговор, Лиаверис увлекла его в комнатушку, примыкавшую к кухне, и с первых слов, заметив, что в темноте их беседа потечет не в пример доверительнее, выключила свет.

   Теперь она вздрогнула, как от удара, и отшатнулась. Она смотрела на Губи в упор, и неприкрытое раскрашенное лицо исходило отвагой, ненавистью и жаром. Она потянулась к выключателю, и Губи мягко отвел ее руку.

– Милая, я нахожу упоение в другом. Обратитесь к Шимону.

– Вы не мужчина?! – Лиаверис метнула презрительный взгляд, но тут же томно вздохнула и прикусила губу, не желая сдаваться.

   (Бог с ним, со светом. Так даже лучше: чем ярче свет, тем отчетливей ее видно. А какое лицо у нее сейчас… О! Она чувствует, какое у нее лицо, и готова поклясться, что устоять перед ним невозможно.)

– В этом смысле – нет. Пожалуй, что нет, – Губи рассматривал ее с насмешливым любопытством. – И, представьте, не стыжусь этого.

– Но я же, я! – Лиаверис упала на колени (плюнув про себя на платье, ажурные чулки и достоинство) и протянула вперед руки. – Я не могу без вас! Мне нужны вы. Мы скоро уедем, и я не могу не открыться. Это сильнее меня. Я хочу вас… Это дьявол…

   Она сама уже верила в то, о чем говорила. Одноглазый уголовник с развязной усмешкой на ярких губах притягивал к себе непонятным образом. Вне всякой зависимости от высоких и грандиозных целей. Точнее, высокая цель оставалась, ни на миг не исчезая из сознания, но из подсознания, из дремучих, хтонических женских глубин нахлынуло неожиданное и сокрушительное. Впрочем, удачным образом совпадающее с основной целью, вливающееся в нее, как водопад в озеро.

   Насмешливый хмельной убийца притягивал, жарко манил к себе, но при этом – проклятье! – не поддавался. Не пускал.

   Да что же он, не из плоти, что ли?! Из полимера, из пластика?..

– Я понимаю, всё-всё понимаю… У вас проблемы с этим. Возможно, неудачные сексуальные эксперименты в подростковом возрасте или деструктивный опыт с первой женщиной… Это бывает, это часто бывает, поверьте психологу. Я вас вылечу! Доверьтесь мне. Отдайтесь, расслабленно и доверчиво, как ребенок, в мои руки… Мои руки – они волшебные. Они унесут вас в такие миры, где вы ещё не бывали. Поверьте, после общения со мной однополая любовь покажется вам такой скучной, такой пресной! И даже если вы тяготеете к чему-то совсем экстремальному – хищные животные, статуи, пусть даже трупы – я не знаю направленность ваших пристрастий, ваших перверзий, но, поверьте, всё это поблекнет в сравнении, всё!.. Вы захлебнетесь блаженством. Вы вкусите то, чего были лишены до сих пор, и – сойдете с ума! Вы расплавитесь… потеряетесь… улетите…

   Лиаверис бормотала, не сводя с него умоляющих, резких, кричащих глаз, и одной рукой стягивала платье, высвобождая тело в помощь голосу и глазам, а другую продолжала тянуть к нему.

   Губи взглянул на грудь, выглянувшую из-под переливчатой ткани, словно бледное сокровище, открываемое только избранным и посвященным, и протянул руку. Едва ладонь его коснулась кожи, Лиаверис умолкла и, задышав, потянулась к нему губами, полураскрытыми и влажными, как у Мерлин Монро. Губи медленно и аккуратно поправил платье. При каждом его касании Лиаверис вздрагивала и продолжала тянуться, полузакрыв глаза, с выражением томно-тупым и настойчивым.

– Значит, так, – Губи поднял ее с пола, бесцеремонно, как большую куклу, и поставил на ноги. – Шимон – мой заместитель, как я уже сообщил. Думаю, с этим он справится не хуже меня, – он подвел ее к выходу и открыл дверь. – Он в полной мере захлебнется блаженством и улетит туда, куда вам захочется. А если почему-либо не захлебнется, скажите только мне. И я сделаю ему большо-ой выговор.

   Лиаверис вышла и прислонилась к дощатой стене кухни. Ноги не держали. Реветь нельзя. Она тихонько заныла. Реветь нельзя, потому что потечет тушь и лицо станет грязным и унизительным. Но слезы все равно накапливались, и глаза щипало от краски. «Ну и пусть. Пусть. Импотент проклятый. Может быть, его оскопили в ранней юности?» – от этой мысли, показавшейся ей правдоподобной, Лиаверис расхохоталась, злорадно и уничижительно.

   «Скопец». Она тряхнула волосами и пошла прочь, пошатываясь, но быстро и резко. «Господи, его же пожалеть надо! Упоение в другом! Это в резне людей, что ли? Бедняжка…» Она шла и нервно смеялась, а слезы все-таки выжимались из прижмуренных глаз и разлетались от резких движений головой, обрызгивая кусты вдоль тропинки.

   «А впрочем, Шимон – это выход. Он подал мне дельную мысль, этот извращенец: Шимон. Второй человек на острове. И он – мужчина. Уж он-то мужчина на все двести. Действовать надо. Не раскисать. Дей-ство-вать».

   Лиаверис остановилась и огляделась. Интересно, где сейчас может быть Шимон? В столовой, кажется, его не было… Слипся с какой-либо из своих многочисленных баб? С нелепой дурнушкой Нелькой, с сумасшедшей Зеу, которая одевается хуже нищей с паперти? Это было бы некстати. А может, веселится, накачиваясь мутным пойлом? Тоже не лучший вариант…

   Лиаверис еще раз оглядела окрестности, вытягивая шею и становясь на цыпочки. «Шимон!» – высоким, капризно-требовательным тоном воззвала она в ночь. Это было нелепо и, осознав степень нелепости, она вновь расплакалась.

   У самого берега, куда она вышла, бесцельно бредя наугад, тонкий каблук застрял между камнями, и Лиаверис подвернула ногу. Вскрикнув, села прямо на стылую гальку и заплакала в голос. Боль в ступне завершила и переполнила. «Господи… сделать чудо… в тридцать пять лет… Он моложе меня в два раза… Идиотка… безбрежная идиотка…» Волшебство, чары, уверенная дерзость исчезли, рассеялись, и выстыло само ощущение их.

   Нога невозможно болела, сидеть на ночных камнях было вредно и холодно, и муж, наверное, сошел с ума от беспокойства. И Велеса больше нет. И еще этот стыд и крах – нахлынувшее темное влечение к узколобому зверю, убийце. Никогда с ней такого не было…

– Кто это тут ревет?

   Лиаверис испуганно затихла, пытаясь рассмотреть, чья фигура выросла перед ней в темноте.

   Идрис наклонился и заглянул ей в лицо.

– А, вот это кто.

   Узнав его, она отвернулась и прикрыла лицо руками.

– Я так страшен?

   Лиаверис переселила себя. («Еще бы не страшен, боже милостивый!»)

– Помогите мне подняться, – протянула она томно и подала ему руку.

   Лицо ее, мокрое, вспухшее, с темными потеками от косметики, так не вязалось с тоном, что Идрис усмехнулся. Руки он словно не заметил.

– Почему вы гуляете по ночам один, как призрак?

– Вымой лицо, – вместо ответа он кивнул ей на воду.

– Разве мы с вами на «ты»? – недовольно и холодно произнесла она, опуская ладони в мелкий прибой и осторожно протирая веки.

   «Вера!» – раздался слабый крик со стороны жилых построек.

– Муж зовет.

– Я слышу.

   Идрис смотрел, как тщательно она умывается и массирует кожу, тонко поскуливая от холодных прикосновений воды.

– Чему вы улыбаетесь?

   Он молчал.

– Почему вы не отвечаете, когда вас спрашивают?

– Я говорю только тогда, когда мне хочется.

– Ого. – Она подумала, что бы еще сказать или сделать, чтобы не чувствовать себя так неуверенно рядом с этим странным и жутковатым человеком. – Вы человек?

– Это вопрос или утверждение?

   Лиаверис поднялась на ноги, шурша галькой. Высвободила ноги из босоножек и отбросила их прочь.

– Я только сейчас догадалась, что и вы – человек. И вас можно поцеловать, – она притянула его за шею и поцеловала в уголок глаза, рядом с виском.

   «Ну и страшилище. Впрочем, кому как не мне знать: в таких непонятных, диких, волкоподобных мужчинах таится особая притягательная сила. Будь я его любовницей, мне стало бы дурно. Но, пожалуй, лишь в самый первый раз…» Она улыбнулась игривости своих мыслей.

– Это за то, что вы подошли на мой плач, откликнулись. Челове-ек, – нежно и торжественно пропела она. – Микрокосм. Загадочный и бесконечный. Таящий в глубине грудной клетки целую вселенную. Вы единственный, кто отказался заполнять мои анкеты и тесты – нет-нет, я не в обиде! – просто по этой причине вы для меня поистине «черный ящик». Вам знакомо это выражение – «черный ящик»?

   Идрис промолчал.

– Впрочем, тут я несколько кривлю душой. Не совсем черный. Кое-что мне про вас открылось. Помните ту страшную грозу, дней десять назад? Обожаю грозы, просто не могу усидеть на месте, при первых же раскатах становлюсь сумасшедшей, шальной… Так и в этот раз – все попрятались по своим шалашам и сараям, а я носилась, смеясь, запрокинув лицо, захлебываясь ливнем. Что-то пела, кричала, каждый сверк молнии приветствовала, словно Божий подарок… (Бедный муж мой чуть с ума не сошел! Ему не впервой, правда.) Вы не видели меня тогда? – Не дождавшись ответа, она продолжала с воодушевленной улыбкой: – Думаю, что видели, потому что тоже не прятались, как все остальные, а встречали стихию лицом к лицу. Вы стояли на самом высоком обрыве у моря, там, на юго-восточной оконечности острова. Я видела: вспышки молний хорошо прорисовывали вашу фигуру. Одинокую, растрепанную… И знаете, что я заметила? От вашей головы и плеч исходил какой-то лиловый отсвет. Слабый, но заметный. Мне тогда подумалось, что у вас, должно быть, сильная энергетика. И еще я пожалела, что не умею видеть ауры, как некоторые особо продвинутые экстрасенсы. Или то был просто переизбыток электричества в воздухе? Жаль, если так. Если объяснение столь прозаическое… – Она на миг пригорюнилась, затем вскинула на молчащего собеседника отважно-проницательный взор: – Знаете, почему вас многие… недолюбливают?

– Потому что я делаю только то, что хочу.

– Это бред, – она иронично рассмеялась. – Люди так жить не могут, только – персонажи театра абсурда. Даже я, которая с детства следует всем своим желаниям, всем порывам, самым безрассудным и безоглядным, даже мне приходится учитывать требования социума. Как-то вписываться в него. Если меня потянет к мужчине, я ведь не брошусь ему на шею посреди толпы? А если захочется побегать под летним ливнем абсолютно голой, прежде оглянусь все-таки: нет ли поблизости маленьких детей и подростков? Нет, вам только кажется, что вы абсолютно свободны. Это иллюзия. Вы закованы в броню собственных иллюзий, и она, эта жесткая броня, мешает контактам с людьми. Не дает проявляться спонтанной симпатии. Вы сами обрекли себя на одиночество, следуя собственным неадекватным установкам. Вы не согласны со мной?

   Идрис молча смотрел на нее, не реагируя на вдохновенное словоизвержение даже мимикой.

– Впрочем, – Лиаверис снисходительно улыбнулась, – психолог может реально помочь только тому, кто ждет от него помощи, кто открыт и доверчив. Простите мое безудержное красноречие. – Она повернулась лицом в морю и обхватила себя ладонями за плечи. – Луна сегодня на редкость зловещего цвета. Похожа не щеку, горящую от пощечины и затаившую месть… А знаете, отчего я плакала? Я пыталась соблазнить Губи, а он оказался индифферентным к сексу. Абсолютно. Несмотря на свой сексапильно-мужественный облик. Вам, кстати, неизвестны причины этого? Может, какие-то комплексы из детства или насильственная операция? Вы ведь болтаете между собой о всяком таком… Спросите, зачем его соблазнять? Из чисто деловых соображений. Можно сказать, из соображений самого высокого порядка. Вот, что за дикость: любой бы поддался – Шимон, вы… А Губи…

   Идрис рассмеялся.

– Что вы смеетесь? Ах да, возможно, я слишком самонадеянно выразилась… Кстати, вы любили когда-нибудь?

   Идрис отрицательно повел головой.

– Я так и думала. А почему? Хотелось бы узнать причины этого.

– Любовь не имеет ко мне отношения.

– Как говорят некоторые уголовники: «Любовь для меня – как мина по борту!» Понимаю.

– Ничего ты не понимаешь.

– Ну, вот только оскорблений не надо! – Она погрозила ему пальцем. – Мы с вами еще не настолько близки, чтобы я прощала выпады и уколы в свой адрес. Но, очень возможно, что со временем…

   Идрис опять рассмеялся. В свете луны блеснули зубы, странно белые и молодые.

– Ну вот, вы снова хохочете! Почему?

– А ночь теплая, потому и смеюсь. А ты – дура.

   Лиаверис гневно охнула и отступила на шаг назад.

   Идрис, широко взмахнув рукой, обрызгал ее с головы до ног. Переливчатый шёлк облепил тело, обрисовав все подробности, которыми она так гордилась.

   Отчего-то ей стало невыносимо страшно. Защекотало на голове – Лиаверис догадалась, что собираются встать дыбом растрепанные и мокрые волосы.

   «Ве-е-ера!» – опять донеслось издали.

   Лиаверис развернулась и ринулась – босиком, приволакивая ногу, оступаясь на влажной гальке, словно подбитая чайка, – на этот зов. Как на свет. На спасение.

Глава 12. Свидание

– Не хочу говорить на эту тему, – отрезал Шимон. – Молчи.

   Зеу замолчала.

   Они лежали на траве, подстелив куртку Шимона. Было поздно, далеко заполночь, но лагерь еще шумел полной жизнью, бурлил, хохотал, вскрикивал.

   Сегодня Шимон неожиданно одарил ее своей благосклонностью, что случалось третий раз за все время, предложив прогуляться до ближайшей полянки, укромно защищенной деревьями и от морского ветра, и от праздношатающихся островитян. (Это было тем более необычно, что весь ссыльный народ нынешней ночью отводил душу, расслаблялись каждый на свой лад, радуясь панике в рядах начальства и сквозняку свободы.)

   Зеу хотелось растянуть минуты, продлить свидание до бесконечности. Но молчать не хотелось. Ее тянуло гладить его лицо, целовать брови, лохматить волосы и говорить. Рассказывать о себе, узнавать что-то о нем, делиться, смеяться…

   Сильнее всего Зеу мучилась от того, что Шимон разговаривает и смеется по большей части не с ней. (Что он целует не ее – шут с ним. Это можно вытерпеть. Хотя тоже больно. Больно, больно…)

   Зеу заговорила и, конечно же, невпопад. Она спросила, как может Шимон быть приятелем такого отпетого негодяя, как Губи. Он ведь даже хуже Идриса, потому что Идрис, по крайней мере, не прячет свою сущность.

   Шимон нахмурился и заявил, что не позволит плохо говорить о своих друзьях.

– Запомни, – он приподнялся на локте, – выбирая между женщиной и другом, Шимон выберет друга. Всегда, в любых обстоятельствах. И даже когда я выбирал между любимой женщиной и другом, я выбрал друга.

– Но разве он тебе друг?

– Теперь – да.

   Шимон оборвал разговор, и оба молчали. Становилось прохладно. Равнодушные звезды рассматривали их с темно-коричневого неба, наполовину занавешенного бахромой лиственниц. Стрекотали бессонные насекомые. Шуршал галькой прибой.