Последнее и единственное

   Шимон протянул ладонь и сжал ей горло. Так, что она не могла говорить и закашлялась.

– Запомни. Шимон в жизни никому не продавался. А что касается Губи, то говорить о нем и о наших с ним отношениях я с тобой не намерен. Хорошенько запомни. Впечатай в свои мозги до конца дней.

   Он резко убрал руку, и Нелида пошатнулась. Она потрогала заболевшую шею и хрипло спросила:

– А Велес и остальные? Зачем вы врете, будто они уехали с острова? Вы же держите их здесь, чтобы потом расправиться. И к а к расправиться, я ведь тоже знаю.

   Шимон сузил глаза.

– Ах, знаешь? Сорока на хвосте принесла? Любовники насплетничали? Тебе же хуже. Лучше б они держали язык за зубами. Если о твоих познаниях станет известно Губи, он примет меры. Догадываешься, какие?.. Я-то тебя не выдам. Пожалуй. Хотя и следовало бы – за сегодняшнее. Но упаси тебя Бог проболтаться еще кому-нибудь. Упаси тебя Бог.

   Нелида всю дерзость вложила в ответный прищуренный взгляд.

– Я расскажу о том, что знаю. Как бы ты ни клацал зубами, как бы ни запугивал. Расскажу, когда придет время. Когда пришлют поисковую группу с большой земли. И если вы их до тех пор не выпустите, если хоть одну царапину… – пеняйте на себя! Не поздоровится ни тебе, ни твоему подколодному гаду Губи.

– А вот это, – сказал Шимон тихо, – ты зря сказала. Совсем зря.

   Тон голоса и выражение лица были такими, что Нелида отступила на шаг. Она никогда не была робкой, но сейчас сердце сжалось в крохотный птичий комок. Ей захотелось кинуться Шимону на шею, потрясти за плечи, растрепать волосы, укусить… Что-то сделать, чтобы пробудить в нем теплое, всегдашнее, человеческое. Что?! Еще раз ударить, закричать, прижаться щекой?.. Ведь она знала его, знала, как никто. Его смех, его бред, искренность, сила и слабость – были ее. Она знала его всего. Как брата. Как домашнюю собаку. Как свое же, не слишком удавшееся, стихотворение.

   Шимон повернулся и пошел прочь, и нельзя было бежать за ним, кричать – он бы отбросил от себя ее руки. Он бы ее не услышал.

   Зеу вышла из столовой сразу же вслед за ними и теперь наблюдала издали, не решаясь ни подойти, ни исчезнуть. Нелида пошла было ей навстречу, но, не доходя пяти метров, свернула и обошла по тропе. Не могла она сейчас ни видеть, ни говорить с той, что уже не существовала в ее сознании отдельно от Шимона. Была проглоченной, переваренной им, а не самой собой, свободной и самовольной. Право, она не уверена, любовь ли это. Быть может, нечто столь же сильное, но качественно иное.

   «Ну, что ты застыла столбом? Беги за ним, заглядывай в глаза, стелись мягким ковром под подошвами. Вымаливай кроху тепла и внимания в обмен на…» А интересно, чем могла бы пожертвовать Зеу ради того, чтобы привязать к себе этого обаятельного самца? Хотя бы на три дня привязать?.. Впрочем, она несправедлива к ней. Стала бы Зеу рассказывать услышанное вчера, если б расположение Шимона перевешивало для нее всё на свете? Вряд ли. Она человек. Не все в ней проглочено.

   И все-таки не должна женщина так одеваться. Даже душевнобольная. Брюки мешком, мужской пиджак на три размера больше… Сколько раз Нелька предлагала располагать ее гардеробом, предлагала причесывать, помочь выработать свой стиль, что-то сшить, наконец – и всё впустую. И смотреть так не должна. И застывать соляной статуей.

   Помнится, она так обрадовалась в первый день, выцепив Зеу взглядом в толпе ссыльных: девчонка, ее ровесница, и явно не из уголовной среды! Была уверена, что станут задушевными подружками, предложила жить вместе. И какой последовал облом… Трупы, чувствующие тоску, к дружбе органически не способны.

   «Ты не любишь меня, Бог? – спросила Нелида у полуденного солнца. – Глупый вопрос: сколько поводов у меня было убедиться в твоей нелюбви. И всё-таки никак не угомонюсь, всё допытываюсь, всё спрашиваю… А может быть, любишь, но просто испытываешь? Играешь, как кошка с мышью, но чтобы в итоге не съесть мышь, а отпустить, наградив за терпение и смелость? И ведь не подскажешь никогда, как поступить, что выбрать. Вот и сейчас – полное молчание. Ни намека даже – что сделать, к кому идти. Сама выбирайся, выпутывайся, Нелечка, сама».

   Нелька брела, разговаривая сама с собой, с небом и солнцем, с неведомым и нелюбящим Богом, направляясь в свое любимое место. Где так хорошо мечтается и думается, дремлется и пишется. В любую погоду, кроме проливного дождя и очень уж промозглого ветра.

   Она вышла на побережье в северной части острова и побрела по скалистому гребню вдоль кромки воды, перепрыгивая с камня на камень. Округлые валуны, поросшие светлым, похожим на разросшиеся снежинки лишайником громоздились один на другом, придавая пейзажу суровый оттенок, заставляя вспомнить скандинавские фьорды, либо острова Северной Ладоги.

   В одном месте обрывистый склон с чудом державшимися на нем кривыми деревьями круто уходил вверх. На самой вершине росла береза, старая, поросшая лишайником, как и камни. Толстый ствол изгибался у самой земли, образуя удобное ложе.

   Здесь-то и примостилась Нелида, вытянувшись, заложив руки за голову, запрокинув лицо. Дерево – мудрое и теплое, обволакивало своей энергией, успокаивало, помогало думать. Слева внизу шумели волны, безостановочно семенящие к берегу, кудрявящиеся барашками. Дымчато-белые чайки полосовали воздух, надрываясь гортанными недовольными криками. Справа всеми оттенками малахита, изумруда, и нефрита баловал и ласкал глаза лес. Свесив вниз ладонь, можно было ощутить щекотное касание ворсинок мха, длинного, желто-рыжего, и лаковых твердых листочков брусники.

   Хорошо!..

   Вот только расслабляться и наслаждаться чистотой и добротой природы ей сейчас никак нельзя. Думать надо. Как-то вытаскивать себя из беды.

   Угроза Шимона – не пустой звук, от нее нельзя отмахнуться. Шимон не пускает слов на ветер, особенно сказанных таким тоном. Она не самоубийца, Нелида, ни в коей мере. И японские офицеры, распарывающие себе живот специальным мечом при любом мало-мальском жизненном затруднении, никогда не были для нее идеалом. Несомненно, следует затаиться до прилета людей с большой земли. Не маячить, по крайней мере, на глазах (на глазу) у Губи. Но для этого как минимум нужен хороший друг. Человек, которому можно довериться, положиться во всем и принимать его преданность, отвагу и заботу о себе как должное.

   Хороший друг… Нелька горестно усмехнулась и перевернулась на бок, едва не скатившись с дерева. В друзьях у нее ходило пол-лагеря. Друзья-приятели-собеседники-любовники. Она не разделяла четко этих понятий. Если ты делаешь человеку что-то такое, отчего ему становится лучше, какое имеет значение, что именно ты делаешь? Вслушиваешься ли в его исповедь, читаешь стихи, гладишь по голове, целуешь… Грязи нет на свете, ее не существует. Вернее, грязь только там, где унижение и зависимость. А в остальном ее нет.

   И друзей у нее, таким образом, пол-лагеря, а идти сейчас не к кому. Случись это раньше, Нелида первым делом пошла бы к Будру. Потом к Шимону. Потом к Велесу.

   Будр бы помог. Он спрятал бы ее в глуши острова, который облазил вдоль и поперек, и носил бы туда пищу. И занимал медленными, блаженными разговорами ни о чем. И молчал подолгу. И напевал вполголоса (чтобы не услышали и не нашли). Он непонятный, Будр, но это не та непонятность, что пугает (как с Идрисом). Его не боялись птицы, лягушки и ящерицы. И любили собаки. С ним так легко, так надежно-спокойно-тепло было всегда.

   Шимон бы помог. Стал бы жмурить зеленые наглые глаза, покровительственно обнимать и говорить, что всё обойдется. И всё действительно бы обошлось, потому что авторитета и влиятельности на острове Шимону не занимать. Он – сильный мира сего. Сильная родная мразь. Друг и приспешник садиста. Сытое, обаятельное мясо… Стоп. Только не заруливать в ту сторону!

   Велес бы помог. Желтый, как янтарь. Неуловимый Велес. Сотворил бы что-нибудь неожиданное и непонятное и вытащил из напасти, как щегла из силков. Он бы ее спас, Велес. Уже отправляясь на роковую встречу с Губи, он думал о ней. Наказал Арше позаботиться, чтобы взяли с собой в лодку. (Другое дело, что Нелида никуда бы не поплыла, это полностью исключено, но все-таки!..) Он пытался вытащить ее отсюда. А она вот – не может его спасти. Слабая, неумная, трусливая…

   Нелька снова перевернулась и постучала в досаде кулаком по стволу. Тут же, охнув, погладила теплую кору: «Прости, березка. Ты не при чем. Ты славная, добрая. Помогаешь мне изо всех твоих сил…»

   Стыдно вспомнить, но одно время, в самые первые дни, он даже нравился ей, этот подонок. Чисто эстетически, конечно. Нравился сияющий серый глаз. Даже стишки глупейшие сочинялись: «Один! Блистательный, серый, смеющийся, словно спьяну. Единственный, уникальный, властитель и царь в лице»; "Грань горящего мозга, окно в тайники воли… О, как он красив острой и злой красотой боли!» Глупо, пошло. Еще нравилось его тело – длинное, гибкое, без капельки жира. Породистое, словно у дога или пантеры. И смоляные волосы. Она не раз думала, что это хищное одноглазое совершенство неплохо смотрится на фоне острова с его густой и яркой зеленью, белыми известковыми проплешинами, рыжими бакенбардами мха, скалами, птицами и седым прибоем. Они оба сотворены природой с мастерством и любовью: и остров, и зверь Губи. (Вот только зачем?)

   До телесной близости у них не дошло, слава богу. Губи на нее не запал. (И не только на нее: ни одна женщина в лагере ни разу не похвасталась, что провела с веселым и жарким красавчиком задушевную ночку. Да и тяги к юношам за ним не замечалось. Отчего бы это, интересно? Впрочем, неинтересно. К черту!) Ничего плотского у них с Губи не случилось, и это замечательно: иначе как стала бы она смывать с кожи следы его липких змеиных поцелуев?

   Нелька тихонечко засмеялась, уличив себя в неискренности. Врать нехорошо! Даже самой себе. (Она устроилась поудобнее, вытянув ноги и вжав плечи, чтобы древесная выемка пришлась ей впору и затылок утопал в мягком слое лишайника.) Поцелуи на ее коже бывали всякие. Да и как иначе на острове, населенном сотней убийц? Она так устроена, что не очень-то склонна делить людей на хороших и плохих, добрых и злых, черных и белых. Скорее уж – на серых и разноцветных, скучных и ярких. На тех, кого можно описать двумя-тремя фразами, и неописуемых.

   Губи – неописуемый, вне всяких сомнений. Неописуемо мерзкий. Убить – просто так, от скуки – добрейшего человека? Адский выкормыш, нечто запредельное. Слава богу, что ее мимолетная влюбленность не вылилась ни во что большее.

   Но все-таки необычно устроена ее натура, не как у людей! Белая ворона по кличке «Нелька». Нет, черная ворона в стае белых кур! Впрочем, если черная, то не ворона, а ворон. «Черный ворон, что ты вьешься…» Так и мысли ее вьются, скачут вразброд, сразу во все четыре стороны света. (Пестренькая ворона. В горошек и в крапинку.) И мысли, и чувства… Она способна увлекаться и даже влюбляться одновременно в нескольких. В самые первые дни, к примеру, параллельно с Губи внимание ее зацепил Шимон, и еще она отметила желтоглазого, невзрачного, но дико славного Велеса.

   Быть влюбленной одновременно в нескольких – это как, сидя за столом, пить разные напитки. То обжигающую водку, то ароматный горячий глинтвейн, то приторный липкий ликер. Кто может заставить ее пить что-то одно? От водки быстро пьянеешь и становишься неуправляемой, хотя первая реакция – выплюнуть и прополоскать рот. Ликер можно смаковать долго, но сладость мало-помалу переходит в тошноту. Глинтвейн… его аромат хорошо вдыхать, когда холодно – в доме или на сердце. Будь Нелька докой в наркотиках или психоделиках, у нее родились бы и иные ассоциации.

   А может, в этом ее спасение? Поли-влюбчивость и всеядность защищают от памяти – безжалостного истязателя, обитающего под черепной крышкой, личного палача и садиста.

   Память раздавила бы ее, стерла в пыль, сделала похожей на Зеу, если б она потеряла способность увлекаться и влюбляться. Она жива, память, она никуда не делась, но она подспудна. Не исчезает, не растворяется ни в чем, как камень, но камень подводный, над которым бликует солнце, резвятся рыбки, шевелятся водоросли.

   Быть может, каменная память – это и есть любовь?..

   Интересная мысль. Но не вовремя. Сейчас о другом надо.

   Нелька просвистела сквозь зубы несколько тактов веселой финской песенки, рывком соскочила с древесного ложа и спустилась с обрыва вниз, цепляясь за корни деревьев и щели в камнях. Подошла к воде. Ветер сновал взад-вперед, на берег и с берега, шуршал деревьями, упирался в лицо, теребил послушную воду прилива.

   Это хорошо, конечно, что ветер, волны, береза – вкупе с беспорядочно скачущими мыслями не дают зверенышу страха в ее нутре поднять голову и внятно завыть. Но ведь решать что-то же надо!..

   Можно прибегнуть к помощи Зеу. Как-никак ближе нее – если говорить о женщинах – здесь никого нет. К тому же именно она рассказала о ночном сговоре Губи с Шимоном и именно ей, первой, стало тошно от мысли, что предстоит пережить в скором времени четверке начальников и Гатыню.

   Но! Не лежит у нее душа довериться Зеу. Никак. Повинуясь ласковому прищуру или присвисту Шимона, она отречется и от матери родной, не то что от подруги. (Наверняка этого, конечно, знать нельзя – да простит ее Зеу! – но вероятность немалая.) Что из того, что она осознала трусливую и рабскую его суть? Если б знание это – или любое другое – могло ослабить ее привязанность!

   Привязанность ее смертельна. Ее не ослабит ничто. (Каменная память! И никаких водорослей, никаких рыбок.)

   К тому же, что она сумеет, Зеу? Чем сможет помочь реально, будучи беспомощной, дурно одетой, нелюдимой и мрачной? Нет, не станет Нелида принимать помощь от «трупа, чувствующего тоску», от воплощения вселенской скорби, растрепанной плакальщицы по самой себе… и это при том, что самый страшный удар в мире – несправедливая кара – ее миновал! Она же, Нелька, способна смеяться, общаться, писать стихи, утешать всех и каждого, растворяться в природе – хотя на этот проклятый пожизненный остров обречена без малейшей вины. Ну отчего, отчего так?..

   Сколь разнятся люди в этом мире! Не пора ли от стихов перейти к толстенному психологическому роману?

   Впрочем, не об этом следует ей сейчас думать. Проклятые, скачущие, словно необъезженные жеребята, мсыли! Времени в обрез. В этот самый момент, быть может, Губи советуется с Шимоном, как лучше всего нейтрализовать зарвавшуюся девчонку.

   А что если попросить помощи у Идриса? Наверняка он знает остров вдоль и поперек – такой же любитель одиноких прогулок, что и Будр. Совершить безумный, иррациональный шаг. Идрис – темная лошадка, предельно неописуемый. При всей неуемной общительности она до сих пор не перемолвилась с ним и словом. (Интересно, перемолвился ли вообще кто-нибудь?) Он может оказаться кем угодно: запредельным негодяем похлеще Губи, средневековым недовымершим рыцарем, живописным нулем, ничтожеством, окружившим себя роем загадок. Довериться ему – безумие. Все равно что ринуться с десятиметровой скалы в непрозрачную глубь, не зная, что ждет – податливая вода или острые камни. Но разве не самые безумные шаги приводят к победе? Рискнуть или не рисковать? На кону, надо признать, поставлено не так уж и мало: невзрачная и скромная, но при этом единственная и уникальная, своя собственная шкурка…

   В конце концов, после немалых колебаний, Нелида решила довериться Танауги. Все остальные, как ей казалось, преданы либо Шимону, либо Губи (за исключением неподвластного рассудку Идриса), он же один нейтрален и безмятежен, словно скала посреди ревущего моря. Он даже на лагерное собрание не соизволил явиться. То, что он равнодушен немыслимо – пусть. Зато никого не боится и не лебезит ни перед кем. Он – скала в море.

   Белая округлая скала с крохотными щелками-глазами. Мраморная. Холодная (потому что камень), но и теплая (потому что нагревается солнцем). Нелька могла бы поклясться, что глубоко вдавленные, слюдяные глаза Танауги теплеют, когда она болтает с ним, по обыкновению не особо вдумываясь в произносимые слова. «Он невозмутимый и сильный, а может быть, даже добрый, хоть и маскирует это полнейшим бесстрастием. Независимый и несокрушимый, не то, что я – колеблемая всеми ветрами и сквозняками, всеядная и слабая, как… как плесень».

   Приняв решение, Нелька сразу повеселела.

   Вперед – к Танауги. Хорошо, что его не надо разыскивать: всегда сидит ссутулившимся мешком у дверей своей хижины на вершине обрыва. Или колдует на кухне, шинкуя лук и морковь ювелирно-крохотными ломтиками. Перед этим, правда, нужно заскочить на минутку к себе, оставить записку Зеу. Предупредить, чтобы вела себя тихо, если хочет оставаться живой и целой. Зеу, верно, вздохнет с облегчением, обрадуется, что Нелька убралась с ее горизонта и Шимон станет доступнее. Ну и пусть! Хоть капельку радости в ее беспросветный мрак…

   Нелида заспешила назад, в лагерь. Уже не по скалистому гребню, а понизу, сняв обувь и шлепая босиком по гальке, по прохладной воде. Недавние тревога и страх, перебродив и перекипев в грудной клетке, принялись облекаться в торопливые, в ритм шагам, строки: «Я слабым родился и, выросши, понял: хотеть, но не мочь – мой удел до кончины… Меня называли то глупым, то вздорным, то злым, то скулящим без веской причины… А жизнь так шумела, а жизнь так бесилась, как в кратере белая бесится лава… Нырнуть бы – и вынырнуть зверски красивым, чертовски удачливым, бешено славным… Бегом и бегом – от раскрывшейся сути… своей неудачной, хромой и бесценной… Мне в спину смеялись прохожие люди, которые – звонко, которые – нервно… Я – копия всех, те же руки и ноги, глаза под бровями и уши без шерсти… Родился я гением, мудрым и добрым, но слабым, как сон, и бессильным, как плесень. И что бы ни делал, кого бы ни корчил – себя не построишь ни книгой, ни хлебом… В груди опостылой скулит и щекочет мое горемычное, сиплое "эго"… Большое, большое, святое, слепое – мое горемычное, сиплое "эго"…»

Глава 14. Яма

   Сырая коричневая тьма. Оранжевый клубочек света на столе. Низкий потолок и стены, мохнатые от корней травы и кустов, с извилистыми ходами дождевых червей, жуков и медведок.

   Последней в эту тесную тюрьму привели Нелиду.

– Откуда ты, солнце мое? – Велес протянул из темноты руки, помогая усесться рядом с собой на нары.

– Оттуда, – пробурчала Нелька, радуясь, что темно и никто не видит, как судорога сдерживаемых рыданий кривит губы и щеки.

– Оттуда… – прошептала-прошелестела Лиаверис.

   Помолчав и справившись с голосом, Нелида вкратце перечислила случившееся с ней со вчерашнего вечера.

– Танауги донес на меня, судя по всему, – заключила она с жалобным недоумением. – Он обещал помочь. Обещал придумать что-нибудь, чтобы вытащить вас всех отсюда…

– Что же ты, девочка, – удивилась Арша, – нашла к кому обратиться? Танауги ни на секунду не задумается, выбирая между тобой и своим абсолютным покоем.

   Хрипло-прокуренный голос странно протяжен и почти совсем без иронии.

– Но больше никого не было, – сказала Нелька. – Никого-никого.

– Никого, – опять повторила за ней Лиаверис.

   Непонятно, то ли она в забытьи, то ли повредилась рассудком.

   Матин молчит. Изредка тихо спрашивает у жены, не нужно ли ей что-нибудь, удобно ли ей. Лиаверис откликается громко и невпопад.

   Порой она начинает петь. То заунывно, то бодро, то игриво-кокетливо. От пронзительных звуков с потолка и стен начинают сыпаться комочки земли, древесная труха и черные жуки с поджатыми лапками.

   Гатынь кажется неживым. Он почти совсем не проявляет себя.

   Если долго смотреть на одинокий огонек свечи, можно войти в транс. Отключиться, улететь, как под воздействием легкого наркотика. Нельке доводилось пробовать травку в молодежных компаниях. Не часто, раза три-четыре. Особого впечатления тогда это не произвело, но вот сейчас, здесь – было бы кстати.

   Подключиться к оранжевой точке света, втянуться в нее. Загипнотизировать саму себя. Тогда перестанет маячить под закрытыми веками лицо Танауги. Белое и круглое, как непропеченный блин. Как лепешка коровы-альбиноса… Что он там бормотал ей? "Можешь ни о чем не беспокоиться. Перебирайся пока ко мне: Гатыня нет, его койко-место свободно. Сюда никто никогда не заходит, да и сам я под крышей лишь сплю. Будешь полной хозяйкой моей хибары. Но если боишься, можно подумать о другом варианте укрытия…"

   Так он ей пел, успокаивал, гладил по шерстке… а маленькие глазки бегали. Да нет, ничего они не бегали! Взгляд Танауги всегда стояч, как болото. Даже намереваясь предать ее, он ни на йоту не взволновался. Был по-прежнему невозмутим, как скала в море.

   Идиотка, какая же она идиотка… Такую степень идиотизма еще поискать.

   «Располагайся, устраивайся, а я схожу за твоими вещами. Самыми необходимыми. Нужно ли говорить Зеу, где ты? Я тоже думаю, что не нужно. Чем меньше людей будет в курсе, тем спокойнее ты будешь спать. Да, я тоже думаю, что лучше всего, если знать будет один-единственный. Не скучай без меня. Я скоро».

   Он даже улыбнулся ей на прощание. (Если это можно назвать улыбкой.) Одарил приподнятым на миллиметр уголком верхней губы. А всего через десять минут заявились трое подручных одноглазого властителя острова…

– Боже мой, – бормочет Нелька. – Он так меня успокаивал. Убаюкивал. Обнадеживал…

– Хватит, хватит думать о нем! – строго велит ей Велес.

   Он притягивает ее к себе и дует в левое ухо. Нелька трясет головой. Как ни странно, этот нехитрый прием помогает, и плоский блин предательского лица перестает маячить перед внутренними глазами.

   Велес гладит Нельку по голове, осторожно выбирая комочки земли и мелкие веточки из мягких прядей.

– Нелечка, – едва слышно шепчет он, – это правда, что ты здесь безвинно?

– Правда.

– Я давно хотел спросить, но боялся…

– А чего ты боялся?

– Боялся узнать наверняка, что это правда. Слишком страшно. Хотя допустить, что закон был к тебе справедлив, еще страшнее. Совсем немыслимо. Ты и насилие? Быть такого не может. Скажи, а отчего это так стряслось, Нелечка?

– Не скажу. Все, что пожелаешь, могу рассказать про себя, а это – нет. Думай, что хочешь.

– Ну и пусть. Не говори, – разрешает Велес. – Я просто заберу тебя отсюда. Тебя и Гатыня. И добьюсь, что твое дело пересмотрят и найдут настоящего убийцу.

   Нелька сжалась и напряглась под его рукой. Почувствовав, что сказал что-то не то, Велес прикусил язык. Вздохнув, он заговорил снова:

– Бог с ним, с этим судом. Всё это суета. Я просто сохраню вас обоих, тебя и Гатыня, и никому не отдам. Слышишь? Не отдам и всё. Спрячу. Арша собирается сделать Гатыню фальшивый паспорт. Попрошу сделать два…

   Нелька уткнулась лицом ему в плечо.

– Жестко, – пожаловалась она. – Не можешь плечи приличные себе отъесть или мышцами накачать хотя бы…

   Велес продолжает шептать, рисовать идиллические картины ее свободного будущего. Тихие слова греют, как мурлыканье кошки. Как лепет доброго, но не всесильного ангела-хранителя или домашнего божка.

   Когда он доходит до семьи и детей, Нелька вздыхает. («…Замуж тебя выдам. За такого же хорошего человека, как я. Только поспокойней. Сначала родится пацан, а потом девочка…»)

– Ну, будет, – говорит она. – Это уж слишком.

   Она кладет ему палец на губы, чтобы он замолчал, а чтобы не обиделся, целует в теплую щетинистую щеку.

   Велес вспоминает, что женщин перед отправкой на остров стерилизуют, дабы они не производили на свет несправедливо наказанных. Он тихо стонет сквозь зубы и отворачивается.

– Ну конечно, – ворчит Нелька, – ну конечно, он будет теперь отворачиваться или вообще сейчас отодвинется. А мне тогда что? А мне тогда что останется, если ты, Велес, отвернешься, если плеча твоего, костлявого, здесь не будет?..

   Она повышает голос, забыв, что, кроме них с Велесом, здесь еще четверо. Впрочем, и тихие, шепотные слова отчетливо слышны в крохотном земляном пространстве. Конечно, когда Лиаверис, устав петь, замолкает на время.

– «Жизнь – всего лишь борьба со смертью, либо с мечтой о смерти», – сомнамбулически бормочет Нелида.

– Красиво, – откликается Арша спустя полминуты. – Твое?

– Нет. Прочитала где-то.

– Красивая ложь, – бурчит Матин. – Не только борьба.

– Пожалуй. Не буду спорить, – покладисто соглашается вечная спорщица. – А ты, Велес, что молчишь? Нравится афоризм?

– Нет. Думаю, его родил некто грезящий о самоубийстве.

– Вроде Зеу, – добавляет Нелька.

– Гатынь?

   Гатынь не откликается.

– А в нашей теплой компании таковых – грезящих и унылых, нет, – заключает Арша наигранно бодро.

– Вы цари, да подземельные,

   вы рожененькому дитятку

   дайте в белу грудь дыханьице,

   в белы рученьки маханьице,