Купола в солнечном просторе

Артём не сказать, сильно перепугался, попав в СИЗО. Пусть ни разу не сидел в следственном изоляторе, ну да с милицией дело имел не один раз, и даже не два. Был спокоен – ну, что за кража сахар да варенье? Пустяк, мелкая бытовуха. А его обухом по голове – убийство. «Лучше сознаться по-хорошему, – сказал следователь на втором допросе». – «В чём сознаться?! Сахар, варенье хотели вынести, не отказываюсь». – «Простачка из себя не строй! Дуру не гони, не таких видали…»

– Когда отпустили, – рассказывает Артём, – я к хирургу обратился, это ещё в Казахстане, он спросил: «Часто били?» Не стал вдаваться в подробности, скромно сказал: «Прилетало». На что доктор приговор медицинский выдал: «Детей у тебя, даю девяносто процентов, не будет». Отчасти потому с ребёнком женщину в деревне взял, думал, своих не будет. Первые годы прав был доктор, а потом четыре девчонки родились. Умницы. Недостоин, если разобраться, но Бог сподобил. А в СИЗО жутко было. Убийство – это не ведро сахара. А годы девяностые, беспредельные, да ещё Казахстан. Страшно было. Следователь выбивал чистосердечное признание: «Это вы убили, кто же ещё? Ключи от квартиры были – были, на место убийства вернулись – вернулись… И ты мне будешь мозги парить вареньем вперемешку с сахаром?» У матери денег ни на взятки, ни на адвоката. Отцу не до меня, да и не было у него нужной суммы… Оставалось надеяться на Бога. Баптисты приносили в СИЗО Евангелие, Псалтирь. Я начал читал Псалтирь, понял – в моём тупике надо молить Бога о помощи, а Псалтирь – это молитвы. Не знал про девяностый псалом, про двадцать шестой. Читал подряд. Тогда не ведал, что Псалтирь сам Господь Бог Иисус Христос читал, Пресвятая Богородица, пророки. Интуитивно почувствовал – в псалмах глубина! Да что там почувствовал – Господь наставил.

Артём закуривает. Сигарету держит в кулаке. Смеётся:

– У деда была военная привычка, а у меня школьная да тюремная.

– У меня даже судимости нет, – продолжает Артём. – Два года назад узнал весь расклад. Поехал к игумену Феодору. Есть в области такой уникальный монах, старец. Напросился к нему в духовные чада. Живёт в деревне с братией, без электричества, при свечах служит. Говорит мне: «Ты курить брось». – «Батюшка, три дня не курю». – «Три дня мало, надо месяц. Поживи, помолись, тогда и причащу». А откуда мне месяц взять. «Батюшка, – взмолился, – меня с работы за прогулы вытурят, другой не найти в нашей деревне». Причастил. К отцу Феодору отовсюду едут. Встретил у него Игоря, мужчину моих лет из Павлодара. У нас с Игорем знакомых полным-полно оказалось. Тебя, говорит, в Павлодаре на тюрьме до сих пор вспоминают, как лихо сорвался. Убийц нашли через Лёху. Его в СИЗО раскрутили, он и рассказал. Те сразу после убийства в Россию смотались, а потом, на моё счастье, вернулись. Их повязали. Если бы не взяли, меня здесь не было. В оконцовке Лёхе два года дали, а мне сказали: «Обознались, убийц нашли». А знаешь, благодарен судьбе, что там побывал. Тюрьмы не так стал бояться и смерти. Страх и сомнения – козни рогатого. И где бы я Псалтирь читать начал. В моей жизни тогдашней не до псалмов было. В тюрьме от корки до корки тогда прошёл.

Сплав по Иртышу

Вышел Артём на свободу. Расклад такой, за плечами двадцать восемь лет жизни, которая едва не привела к серьёзному тюремному сроку… С женщинами тоже не сложилось. Было в разное время две симпатии, чувства к ним питал, да не сложилось, считает – по их вине, он честно и по любви, а у них другое в голове. Детей не было. Всё говорило Артёму, надо жизнь кардинально менять, в Казахстане она не складывается в красивую картину. Любви нет, работы нет – всё расплывчато. Артём обратили взор не в Индию, с её местами обетованными в Ауровиле, а в Россию. К русским надо русскому прибиваться. В СИЗО два дня сидел с парнем, тот бывал в монастырях, советовал в Тобольск, в Абалакский монастырь к старцу Зосиме съездить, с ним поговорить.

– Мечтаю к нему съездить, – говорит Артём. – Сразу не получилось, но хочу… Кстати, он к игумену Феодору приезжает…

В Ауровиль Артём отправился с двумя долларами в кармане, на дорогу в Россию не было ни копейки. Зато имелся отличный японский магнитофон, двухкассетаник «Сони». Фирменный аппарат. Сейчас в цифровой век это уже раритет – кассеты с плёнкой, а тогда классная машина. Артём продал магнитофон, на вырученные деньги на лодочной станции в Павлодаре купил старую железную лодку «Тюменку», столкнул её в воду и отправился в Россию. Не просто сел в поезд, пару раз чайку попил и вот он Омск, Артём выбрал кружной путь. Стояло лето, по его «диссертации» – лучшее время года. После тюрьмы как не подышать всей грудью воздухом свободы, покупаться вволю, загореть до черноты, подумать, отдавшись на волю течению могучей реки.

С собой взял молитвослов, икону Николая Чудотворца. На груди был крестик. Старинный крестик товарищ нашёл в степи на поле, копал с родителями картошку и наткнулся. В то время Артёму было шестнадцать, он коллекционировал царские монеты, да и вообще – его тянуло ко всему, что относилось к старине. Товарищ похвастался находкой. Артёму редкая вещица приглянулась, задался целью заиметь её. Крест был около пяти сантиметров. Распятие с изображением копья Лонгина, пронзившего Спасителя и трости, на которой подали Христу, когда висел на кресте, губку с уксусом. На обратной стороне начальные строчки из 67-го псалма: «Да воскреснет Бог…» Артём сторговался с товарищем. Мать давно агитировала креститься, а тут и повод появился, где нательный крест держать, как не на груди. Пошёл Артём в храм.

– В СИЗО потребовали крестик снять, – продолжает Артём повествование о своём житье-бытье. – Не так давно покаялся на исповеди, что послушался и снял. Мне сказали: крестик на верёвочке, а верёвочку нельзя держать при себе в тюрьме. Надо было сказать «снимайте вместе с головой». Не посмели бы сдёрнуть. А я растерялся. Может, меньше били, будь на груди крест… Молитва, случалось, помогала. Однажды начали колошматить, повторяя: «Сознайся, что ты убил!», – я стал молиться: «Господи, помоги». Один заметил, что молюсь, говорит другому: «Он молится». Тот в подтверждение: «У него книги есть православные». И перестали бить. Подельнику больше доставалось, ему почки отбили. А мне только жути нагоняли больше. Били аккуратно. Выходя из СИЗО, не надеялся, что вернут крест, нет – отдали. Потерял позже. Говорят – чужой крест тяжёлый. По дурости в подпитии ввязался в драку, крест сорвали, сразу в горячке не заметил, хватился только на следующий день… Пошёл искать, куда там найти в центре села…

Артём, путешествуя из Казахстана в Россию, взял обязательство читать утреннее и вечернее молитвенное правило. Иртыш река не медленная, течением лодку несёт, чуть вёслами подгребай, держи направление. Редко когда баржа проследует, катер пролетит. Это не советские времена, когда река кишела плавсредствами – от теплоходов с туристами, до моторок туда-сюда снующих. А тогда моторок почти не было. Тишина, как при Ермаке Тимофеевиче. Артём молитвы «Отче наш», «Богородица Дево, радуйся» запомнил в СИЗО, на Иртыше решил выучить молитву к Богородице из утреннего правила – «Воспеваю благодать Твою, Владычице…», также псалмы 26-й и 90-й, это батюшка Серафим посоветовал. Он дал акафист Николаю Чудотворцу: «Ты паломник-плавунец должен читать обязательно, а я за тебя буду молиться».

С батюшкой Серафимом познакомились следующим образом.

– В Иртышск заплыл, – рассказывает Артём, – слышу, звонят колокола. Храм Александра Невского, как раз вечерня служба начиналась. Я туда. Отстоял службу. Народу немного – бабушки, женщины. Батюшка после службы подходит: «Ты кто?» – «Да вот, – говорю, – на лодке двигаюсь вниз по течению». – «Паломник что ли?» – «Да какой паломник, – говорю, – плывунец». – «Всё равно, – улыбается, – паломник. А что надо?» Я ему как на духу: «Воровал, из-за этого едва мокрое дело не пришили. Хочу исповедоваться». Батюшка опять заулыбался. Это был иерей Серафим, молодой в то время. Он долго в Иртышске служил, а недавно его перевели оттуда. На моё «хочу исповедоваться», батюшка с энтузиазмом ответил: «Молодец, что хочешь. Давай готовься. Исповедуешься, причастишься». Я хотел только исповедоваться. Про причастие не думал. Ни разу до того не причащался. Боялся даже подойти с этим, считал, какое мне вору причастие? «Ты же не торопишься? – батюшка говорит. – Иртыш не пересохнет. Сегодня-завтра каноны почитай, поговорим, в воскресенье на литургии причастишься». Уже ради этого стоило мне плыть в Россию.

Отец Серафим храм восстанавливал, плывунца-паломника привлёк поработать. Артём с удовольствием согласился. Пять дней трудился во славу Божью. Потом отцу Серафиму понадобилась срочно в епархию отъехать, Артём снова оттолкнул «Тюменку» от берега, продолжил водный маршрут. Как сам считает, после исповеди и причастия дела на реке пошли в гору. То рыбалка никудышная была, тут стерлядка на закидушку начала попадаться. Границу удачно сразу за Иртышском пересёк и деньгами обзавёлся. Зашёл в поселковый магазин – бутылки принимают. Артём предусмотрительно всю дорогу на реке их собирал. Сдал часть, на сколько тары хватило в магазине, купил ведро. И не просто ёмкость приобрёл – тут же пустил в дело, набрал ягоды-малины. Опять же – не варенье варить. Ягоду продал, на вырученные деньги чай, сахар, курева купил. Всё веселее путешествовать, попивая сладкий чай под сигарету.

Границу Артём пересекал нелегально. Шпион не шпион, а всё одно нарушитель. Единственный документ, который имелся при нём – паспорт гражданина Казахстана, бумаг на переход из одного государства в другое не было на руках. Местные предупреждали, будешь проплывать под мостом, по которому граница проложена – могут стрельнуть. Имеют полное право.

– Слава Богу, – перекрестится Артём, рассказывая о пересечении государственной границы, – пронесло. Никто не стрельнул, за диверсанта-лазутчика не принял.

Полтора месяца сплавлялся Артём до Омска.

– На реке своя жизнь, – рассказывает. – Всякое было. В Казахстане на пляже познакомился с парнями. С виду нормальные ребята. Сказал, что я плывунец без особой цели. О, говорят, давай к нам посёлок, вдовушку тебе подгоним. Нарисовали сладкую картину, я и поверил. И вдовушка, дескать, с жильём имеется, ждёт не дождётся такого бравого, как я, и заработать в летний сезон можно. Я раскатал губу – поживу, подзаработаю, а там видно будет. Вино мне в кружку подливают, да меня вовремя пробило – кинуть хотят. Ладно бы с вдовушкой, лодку забрать. Посидел с ними у костерка, прикинулся захмелевшим вконец, а ночью, когда все уснули, по-тихому лодку столкнул и дёру. Досвиданькаться не стал. В России на такую же деревенскую братву наткнулся. К тому времени полную лодку бутылок насобирал. Решил: с прежними привычками заканчиваю, в России живу по заповедям. Зарёкся впредь на чужое зариться. Бутылок на приличную сумму поднакопил, ребята глаз положили на мой стартовый капитал честной жизни. Я снова дурочку включил, перехитрил их. В Омске бутылки сдал, постригся, побрился. Достал парадную одежду. Джинсы приличные из Казахстана вёз, футболку хорошую… Приоделся, а загорелый, как с черноморского курорта. В городе тормознулся у Геннадия Павловича. Под Омском к острову подплываю, дедок рыбачит. Обрадовался мне, как родному. Когда-то в Павлодаре, Петропавловске жил. Давай меня расспрашивать, что там и как сейчас? Вином начал угощать, и пустился вспоминать, как его в молодости девушки в Казахстане любили. Жена у него была наполовину казашка, недавно схоронил. Скучал дед, пригласил к себе пожить. Неделю у него обретался. Два раза в Никольский храм сходил. А потом решил – пора дальше двигаться.

Родная деревня

Вариантов у Артёма было два. Оба связанные с тётушками. Один – старшая сестра матери жила на севере области, в таёжном районе, второй – младшая, та жила на юге области, в степном районе. Артём думал недолго, в Казахстане лысые степи надоели, выбрал таёжную тетушку. Лес, озёра и речка на краю деревни. Пусть не Иртыш, но тоже с рыбой. Собственно, Иртыш тоже недалеко. В детстве не один раз ездил в те края на каникулы.

– Сначала хотел на лодке плыть, – описывал одиссею Артём, – но передумал, лодку пришлось бы, скорее всего, бросить. Я её Геннадию Павловичу продал за условную цену и отправился на автобусе в деревню. Приезжаю к тёте, как снег на голову: «Можно пожить?» – «Живи». Матери звоню: я на твоей родине. Мама жила в двухкомнатной квартире с отцом своим, моим дедом. Отличный был дед – Трофим Фёдорович Никишин, родом с 1912 года. Старой закалки. У него была чёткая диссертация по жизни – в чужой карман не заглядывай, на чужое не зарься, не завидуй, живи по совести, людей уважай. Коммунистом был, воевал и жизнь честно прожил. Свою однокомнатную квартиру, когда я из армии вернулся, мне отдал, сам к маме переселился. Вообще молодец, четырёх дочек воспитал. Меня любил – первый и последний внук, у дочерей тоже сплошные девчонки. Да и у меня женский батальон. Со мной сбой в материнской линии – единственный мужик в ней в трёх поколениях. Дед после моего звонка отдаёт приказ: едем домой в Сибирь. Продали квартиру, дачу, гараж. Этого всего хватило на дом в деревне, коня, пилу «Дружбу» и вещи перевезти. Так сказать, нажитое семьёй за всю жизнь. И то хорошо продали. А дом, который я купил за тысячу долларов, пришлось бросить. Квартиру продал и хороший дом у немцев, они в Германию уезжали, купил. Даром оставил в Павлодаре. Не смог продать. Дед два года прожил на родине и почил. «Пошатался по свету, – говорил перед смертью, – но благодаря тебе, Артём, в родной земле буду лежать». И ещё говорил: «Ты, Артём, не мотайся по свету, я мотался-мотался, а всё одно, скажу тебе, лучше этого края нет, поверь старому дураку». К такой диссертации пришёл. Я с ней согласен. Деревня глухая, но храм есть и что хорошо – несколько православных людей из Омска дома у нас купили, на лето приезжают. Интересные люди. Со всеми подружился. Зимой за их домами присматриваю, летом вместе в храме служим мирским чином. Жаль, батюшки у нас не держатся.

Первый год Артём КаМАЗы с лесом разгружал, на пилораме работал. Осенью на кедровых орехах хорошо заработал. Шишка в тот год уродилась, лет десять такого урожая не было. Повезло. Двенадцать мешков чистого ореха Артём добыл. На второй год жизни в селе женился

Батюшка Стефан

Артём просит у меня разрешения закурить, жадно затягивается, будто полдня маялся без сигареты, а всего-то минут двадцать прошло после предыдущей.

– Иногда думаю о жизни своей многогрешной, – говорит, выпустив в сторону дым, – везёт мне. Жену Бог дал, лучше не надо, да я сумасброд не достоин её. Первое время раз в две недели в тайгу не схожу, обязательно стресс – уныние, раздражение, психи… Эгоист, что там говорить, привык один всю дорогу. И ничего с собой поделать не могу. Одно лекарство – в тайгу дня на три. Отойду там и снова впрягаюсь на две недели. Потом на месяц хватать стало. В тайгу захожу, через час мирское слетает, будто и не было. В избушке ли заночуешь, в палатке, бывает, под сосной, в душе мир, мысли чёрные не одолевают. Надо жить, работать, растить детей, молится. Господь в тайге ближе, и святые рядом. А сколько праведников на погостах в заброшенных деревнях! И крестов не осталось, а места святые. От того и радость берёт. Праведники закрыты от нас, да Господь всё ведает.

И рассказал Артём историю, услышанную от отца Иоанна. У его духовного чада, в роду была бабушка Матрона. Все в деревне знали – Матрона Богу молится. Одна на целую деревню. Остальные давно перековались, а она каждый день часы читала. Почему часы, про это уже никто не скажет. Висели в доме иконы, ни в какие времена образа не прятала и каждый день из года в год до самой смерти вставала под иконы и читала часы, утром – первый и третий, вечером – шестой и девятый. Деревни давно нет, разъехалась, разбрелась по свету, ни домика не осталось. Батюшка Иоанн услышал про Матрону и организовал экспедицию. Взял в проводники духовное чадо, родственницу Матроны. Найти могилку Матроны не надеялся, со дня её смерти лет пятьдесят миновало, духовное чадо в молодках бегала, когда схоронили Матрону. После того на кладбище, если раза два была, то хорошо. Кладбище у дороги. Точнее, что осталось от него. Вышел батюшка с духовным чадом из машины, по высокой траве направились к погосту. Смотрят, крест в одиночестве стоит, подошли, на нём надпись. И чудо, под единственным сохранившемся кресте Матрона-богомолка лежит. Батюшка чуть тронул перекладину, крест упал, будто ждал часа, когда приедут, на большее крепости не осталось. Батюшка отпел Матрону, заодно панихиду по всем лежащим на кладбище отслужил.

Как не сделать вывода: угодила Матрона Господу Богу молитвой. Деревня умерла, исключили её преобразователи земли русской из современных карт, только память о Матроне-богомолке дотянулась до наших дней.

– Такие чудеса в нашей тайге, – закончил рассказ Артём. – Чадо батюшки Иоанна не пожалела денег, заказала металлический крест, поставила на кладбище Матроне-богомолке и всем остальным землякам. Слышал от стариков, по таёжным тропам у нас ещё в шестидесятые годы ходили своими путями монахи, просились в деревнях на ночлег, бывало, что крестили детей, а то и молены служили, если старухи просили…

Места, где живёт Артём глухие. Полоса тайги, а дальше на север пресловутому Макару, который гоняет телят куда подальше, делать нечего, пасти скотинку негде – Васюганье, океан болот. Тайга не скажешь, совсем дикая, но наткнуться на след лося, медведя – не такая уж редкость. С лосями Артёму наяву приходилось много раз встречаться, с медведями Бог миловал. Один раз за двадцать лет сподобился. Идёт преспокойненько, вдруг видит, впереди, наискосок от дороги, что-то чернеет в сумерках. Что такое? «Такое» головой с круглыми ушами замотало. Медведь. Не из больших, а всё одно не в зоопарке. Покрутил головой, будто дурные мысли отогнал, и двинулся в направлении Артёма. Но не из соображений поближе познакомиться. Не учуял хозяин тайги присутствие человека, с подветренной стороны шёл. Артём не стал ждать, когда нос к носу столкнутся – на опережение запел «Богородицу».

– Во всё горло заорал, – со смехом рассказывал. – Ружья не было. Первое время с ружьём ходил, потом перестал брать. Мишка на меня посмотрел и побежал в лес. А я продолжаю орать. Весна была, ещё неизвестно поел он после зимней спячки или голодным шатался по тайге. Я тогда к батюшке Стефану в Сосновку шёл. Батюшке говорю: «Топтыгина встретил». Он зашумел: «Твержу тебе, нечего ко мне таскаться! Задерёт медведь». С батюшкой мне более чем повезло. Восемь лет бегал к нему. Ершистый, чуть что – ругаться, но хороший. По мне такой и нужен. Взмолюсь супруге: «Анастасия Фёдоровна, отпусти, край к отцу Стефану надо». – «Да иди, – махнёт рукой, – иди уже. Всё одно толку от тебя никакого, если не отпущу». Я только что не подпрыгну от счастья, как ребетёнок. Рюкзак хватаю и за ворота, пока не передумала Анастасия Фёдоровна… А в тайге благодать. За плечами рюкзак, в руке чётки, Иисусова молитва на сердце… На каждой сотне поклоны делаю… Десять километров прошагаешь, двадцать, а легко, будто на прогулке. Дороги в тайге хорошие – ещё царские, оканавленные. И до сих пор не зарастают. Те, что в советское время прокладывали – зарастают, этим далеко за сто лет, а по сей день ровненькие. Видать, с молитвой делали. Довелось однажды у вертолётчиков посмотреть лётные карты, оказывается, лётчики и вертолётчики по царским дорогам ориентируются. Деревень при царе-батюшке много понастроили в тайге – через каждые пять-десять километров. Большинство советскую власть пережили, а в последние времена резко стали умирать. Но дороги ещё есть. Сорок шесть километров до батюшки за день пробегал. Всего-то неудобство – две речки вброд пересечь. Мостов нет, но это мелочь. Я как узнал, в Сосновке батюшка живёт, сам не свой сделался – надо срочно идти к нему. Он там, а я здесь – непорядок. Раньше до Сосновки ни разу не добирался, тут пошёл. Прихожу, поздоровался, подхожу под благословение, он ногами затопал: «Кто ты такой? Кто тебя послал? Зачем пришёл? Иди отсюда и больше не ходи!» Осерчал. По-настоящему рассердился. Не хотел чужаков. Я давай прощения просить, мол, исповедоваться пришёл. «Нечего ко мне ходить, батюшек тебе мало? Я грешник последний, он ко мне приволокся!» Кипятился, кипятился, я стою с повинной головой, но не ухожу. Ему деваться некуда, вечер на дворе, надо принимать странника – смилостивился. По нескольку раз в год ходил к нему. Пешком или на велосипеде, зимой – на лыжах. Однажды зимой накатило, свет белый не мил, на лыжи и к батюшке Стефану. Вина прихватил. Выпили по чарке (батюшка и в восемьдесят лет выпивал), я давай плакаться: батюшка, мочи нет терпеть, погряз в суете – работа, дом, достало всё, обрыдло! Махну на всё, уйду в лес с концами! Утром смотрю, лыж моих нет, батюшка ночью спрятал на всякий случай – вдруг взбредёт в голову блаженному сломя голову рвануть в тайгу.

На этих словах меня осенило, о каком батюшке Артём ведёт речь. Я сталкивался с отцом Стефаном в Татьяновке, в монастыре у игуменьи Варвары. Показывая на батюшку, знакомая восторженным шёпотом доложила: батюшка в затворе много лет в тайге пребывал, а сейчас ослаб, приехал в монастырь. По благословению владыки Феодосия их семь человек пришли в заброшенную деревню, пятерых хватило на несколько недель, поняли, жизнь в скиту не их удел, сбежали. Один две зимы стойко держался, но и он ушёл в мир. Лишь отец Стефан двенадцать лет провёл в затворе.

Батюшка Стефан один из многих, кто волей жизненных обстоятельств попал в девяностые годы в круг общения владыки Феодосия. Владыка был постоянно озабочен пополнением иерейского корпуса. Открывались новые церкви в Омске, области, создавались новые приходы. Церковь переживала бурный подъём, батюшек постоянно не хватало. Подозреваю, владыка каждого светского мужчину, попадающего в поле его зрения, рассматривал на предмет – годен или нет к церковному служению. Надо сказать, все из иереев призыва владыки Феодосия с кем приходилось сталкиваться, стали ревностными священниками. Или владыка Феодосий был настолько прозорлив, или каждый менялся под воздействием благодати, сходившей на него при рукоположении. Последнее не всегда верно – разные есть священники, но у владыки Феодосия промахов не знаю. Батюшка Стефан в светской жизни носил имя Степан, однажды порекомендовали его владыке Феодосию в качестве хорошего водителя, возил-возил митрополита, да и поддался на его призыв, стал иереем.

– Насколько помню, – сказал я Артёму, – отец Стефан не задержался у матушки Варвары?

– Конечно, – заулыбался собеседник, – когда уходил из Сосновки в монастырь, я ещё подумал: на сколько времени его хватит? Два с половиной месяца прожил в монастыре и сбежал в тайгу. Не удержало, что самому готовить, стирать, воду таскать, печь топить. Пусть со здоровьем проблемы, это не остановило. От матушки Варвары пришёл в Сосновку и за голову схватился – на пустое место вернулся, всё раздал – корову держал, курочек… Козу потом завёл. И ещё год в тайге прожил. После его смерти я узнал от знакомого, Николая Хорева, он батюшку поддерживал – еду привозил, бензин для генератора – узнал, что батюшка литургию в Сосновку служил… Мне не открылся. Приду, мы с ним помолимся, акафист почитаем, за трапезой не в пост вина попьём. От вина батюшка не отказывался. Одна комната в доме была нежилая. Дальняя, небольшая – метров семь квадратных. Служебные книги там лежали, я заглядывал, пока батюшке дома не было, но не проходил внутрь. В ней, оказывается, литургию служил. Один. Как-то прихожу, он давай плакаться: «Молодые ребята приехали, давай подтрунивать, мол, священник ты не настоящий! А меня Феодосий рукополагал. Они не верят. Покажи, просят, бумагу, а у меня нет». Я говорю: «Батюшка, у нас в деревне престол не номерной, вы батюшка не номерной. В последние времена мы вас за бороду притащим, будете у нас служить». – «Притащите, притащите! Послужу во вред антихристу». Потом добился, дали ему в епархии бумагу, на стену повесил: «Пусть все видят, что я поп взаправдешный!»

Артём замолчал, наверное, перед его внутренним взором встали картины, связанные с Сосновкой, батюшкой, их встречами, долгими разговорами. На многие километры вокруг стояла тайга. От этого было ощущение оторванности от мира, ненужности житейских мелочей. Со стены смотрел на них Спас Нерукотворный. Сидели за столом, сколоченным из широких досок, почерневших от времени. Батюшка не любил клеёнки. Невысокого роста, крепкий, сидел он, положив руки на стол. По ним читалось – много работы переделали.

– Когда познакомились, – продолжал рассказ о батюшке Стефане Артём, – его голова едва не вся чёрная была, а вот борода наполовину белая. Окончательно при мне поседел. Нет, исключительный батюшка. Бывало, и гнал. Однажды прихожу, он: «Чё пришёл? Тебя только не хватало. У меня люди по грибы приехали». Выпроводил. Под Сосновкой сумасшедшее на грибы место. За ними монашествующие приезжали и высокие люди, как-то депутат из Омска был. Нигде таких белых не встречал – рядами стоят! Да здоровенные, без червоточин. Десятками вёдер собирали батюшкины гости. Тут же перерабатывали, в ёмкости затаривали. Выгнал меня батюшка, я в другом доме переночевал. А лето, много ли для сна надо, два часа поспал, проснулся, правило вычитал, чай заварил, попил, покурил. Разный был батюшка, то придёшь, пластом лежит – астма замучила, то весь как подпружиненный: «Хорошо, что пришёл, помоги крышу отремонтировать». Хватает бревно, на плечо и на чердак по лестнице. Я ему: «Батюшка, дайте мне!» – «Не мешай! Бери молоток, гвозди, лезь следом! Да аккуратнее, смотри под ноги, сверзишься – жена потом будет клясть меня!» Или два двенадцатилитровых ведра схватит и за водой. Я попытаюсь забрать, мол, давайте схожу, он: «Ты не знаешь, как черпать и носить, не путайся под ногами!»