Когда на планете коронавирусня

Кто-то из инвалидов психологически ломался от физической неполноценности, находил утешение в вине, спивался. Дядя Гоша Завьялов, на могилу которого наткнулся Владимир Павлович, жил полноценно. Призвали на фронт в самом начале войны и сразу на передовую. Красная Армия, отступая, несла большие потери. В одном из боёв тяжело ранило воина. Разорвался снаряд, сразу несколько осколков впились в ноги. Среди солдат ходил слух: рациональные немцы раненых красноармейцев рядового состава в плен не берут, зачем возиться, тратить медикаменты – достреливают. Другое отношение к раненым офицерам. Помещают в госпиталь, лечат со всей немецкой тщательностью. Георгий попытался встать, когда пришёл в себя после взрыва, куда там – ни одна нога, ни другая не слушаются. «Похоже, отбегался», – невесело подумал. Позком от немцев не убежишь. Посмотрел вокруг себя: рядом убитый офицер – старший лейтенант. Подполз, шинель с него стянул, на себя накинул. Дескать – я офицер. Уловка удалась, немцы, обходя поле боя, увидели раненного офицера, положили на носилки и отправили в госпиталь. Там сделали операцию. Левую ногу Георгию ампутировали по самый пах, правую – ниже колена, коленный сустав остался, что позволило в дальнейшем носить протез.

В госпитале после операции выяснилось: никакой он не офицер, но не расстреляли за обман, отправили в лагерь. В сорок пятом советские войска освободили военнопленных, Георгий вернулся домой, женился, двое детей родилось, в том числе друг Владимира Павловича – Петя. Работал дядя Гоша в конторе, бухгалтером. Окончил курсы бухгалтеров.

Ходил на костылях. На правой ноге протез. Мальчишкой Владимир Павлович однажды помогал пристёгивать его. Ремни надо было затянуть намертво, во избежание какого бы то ни было люфта, иначе культя натрётся. Во второй половине пятидесятых годов дядя Гоша получил первую инвалидную машину – «инвалидку», как их называли в народе. Причём, трёхколёсную – одно колесо спереди, задние ведущие. Маленькая, убогая, ненадёжная. Дядя Гоша частенько её ремонтировал. На костылях ходил практически при помощи рук. Они были очень сильные. На протез лишь опирался. Ходил быстро. Костыли ставил перед собой, ногу с протезом быстро перебрасывал к ним, опирался на неё и снова ставил костыли впереди себя. Шагом рядом с дядей Гошей ходить было бесполезно – обгонит.

Был случай, они с Петей поссорились. На улице играли компанией, мальчишки задрались, Петю обидели. Он убежал домой и пожаловался отцу. Тот выскочил на разборки, мальчишки дёру, дядя Гоша, ловко переставляя костыли, следом…

Владимир Павлович, стоя перед памятником, улыбнулся. Здорово ему тогда досталось. От матери не удалось скрыть синяк на плече, соврал – с велосипеда упал. Дядя Гоша увидел, что не догнать сорванцов, и запустил вдогонку костыль. Получилось очень даже метко. С дядей Гошей они часто играли в шахматы, были на равных. Петя конкуренцию им не составлял, он отлично играл в футбол, в шахматы – на троечку.

Был у Владимира Павловича случай в жизни, работал тогда в обкоме комсомола, столкнулся с молодым парнем, афганцем, тот без ноги вернулся с Афганистана, подорвался на мине. Парень опускался. Владимиру Павловичу, захотелось помочь. Красивый умный парень, а махнул на себя. И как ему поможешь? Владимир Павлович взял обкомовскую машину, в обкоме тогда работала, в штабе комсомольских строек, и повёз афганца к дяде Гоше. Завьяловы жили в своём доме, всё как положено – куры, свинья. Корову не держали, но пару коз было. Ещё в мальчишках пришло ему осознание: не просто было дяде Гоше без обеих ног содержать дом, семью. Отец Владимира Павловича тоже страдал ногами, долго не мог стоять, ходить, а тут вообще нет ног мужчина. Однако жили Завьяловы не хуже других…

Он тогда оставил афганца у Завьяловых, сам поехал в райком комсомола, дали попутно поручение, после райкома заехал к родителям, под вечер забрал афганца, вернулись в областной город.

Афганец позвонил через два года, до этого они не сталкивались, и спросил, может Владимир Павлович быть крестным у его дочери.

– Прямо скажу, – ответил ему Владимир Павлович, – ты меня застал врасплох.

– Я понимаю, – сказал афганец, – и не настаиваю, но очень хотел бы. Никакой церкви, крестить будем дома, никто не узнает. Батюшка не местный.

Он рисковал, очень рисковал, но согласился. Даша, крестница его, давно выросла, у самой уже две дочери.

Владимира Павловича и самого в полгода крестили дома, церкви в их городке не было. Мама его, Мария Яковлевна, была глубоко верующим человеком. Соблюдала православные праздники, посты. За стол, не перекрестившись, не садилась. Мужа, сыновей обязательно в дорогу перекрестит, благословит. Для Владимира Павловича навсегда стало само собой разумеющимся перекреститься перед сном, утром, поднявшись с постели, осенить себя крестом. И это при том, что пятнадцать лет своей жизни посвятил работе в структурах комсомола и коммунистической партии. Молитву «Отче наш» выучил ещё до школы. В церковь мать ездила за тридцать километров в соседнее село, где все богоборческие времена пережила кладбищенская церковь. В советское время не один раз сталкивался с подобным. В городе ни одной церкви, а на кладбище идут службы. Мёртвые помогали живым. Власти в последнюю очередь обращали атеистический гнев к таким храмам (где-то на окраине, в глаза не бросались), а то и вообще руки не доходили до них

Лет в шесть мать взяла его в церковь. Сама раз в два-три месяца ездила. Бывало, рано утром уедет, а во второй половине дня вернётся, иной раз с ночевой, останавливалась у знакомых или родственников. Много позже понял, если с ночевой, значит, стояла на вечерней службе, а утром исповедовалась и причащалась. Всего один раз его взяла с собой. Или оставить не с кем было, отец на заработки уезжал, или специально взяла. На всю жизнь он запомнил ту пасхальную службу. Народу полный храм. Красиво пел хор, женщины в белых платочках, у всех радостное настроение. В основном, женщины стояли на службе.

Не стал он по настоящему верующим, но даже в детстве, если кто-то категорично заявлял: «Бога нет», – это вызывало неприятие. Разве может мама верить в «нет»? Однажды в школе зашёл разговор о вере, кто-то из одноклассников бросил: «Бога нет». Интересно повела себя классный руководитель, Анна Григорьевна. Была она коммунисткой, но… Позже не один раз вспоминал её слова:

– Кто верит в Бога, для того Он есть, и не надо это оспаривать. Тем паче подсмеиваться над чужим мнением. А если вы считаете «Бога нет», значит, для вас Его нет и это ваше личное дело. Никому не надо навязывать своё мнение.

В третьем классе, когда пришло время в пионеры вступать, мама строго наказала ему: «Володя, в пионеры не вступай. Всё это временно, пройдёт». Конечно, он вступил в пионеры, как же без этого. Поначалу галстук прятала, упрямо не хотела видеть сына пионером… Потом смирилась… А её «это временно» вспомнил, когда стали восстанавливать храмы, строить новые…

Такая была эпоха. Дяде Гоше Завьялова ставили памятник в другое время, а соседствуют на нём звезда и крест.

Отец не верил в Бога. В 1937 году его арестовали, отсидел в лагере от звонка до звонка, вернулся домой в 1947-м. Умирал в лагере, но к Богу так и не пришёл. А лежит под крестом. Мать наказывала сыну, никаких памятников только крест восьмиконечный. Отец умер раньше, поставил ему простенький памятник, после смерти матери заказал общее надгробие с большим из серого мрамора крестом. Он стоял на мощном постаменте, на котором значились фамилии, были фотографии родителей.

Ни разу за всю жизнь не видел Владимир Павлович, чтобы отец крестился. Над матерью никогда не подтрунивал, не высказывался по поводу её поездок в церковь. Лишь однажды поведал про священника из своего села. Его дед по отцу, Лев Фёдорович, был старостой села – уважаемый человек и дружил со священником, отцом Николаем. Батюшка захаживал к старосте в гости. У батюшки была присказка, поднимая рюмку, рокотал: «По единой до утра».

Дом у деда был большой, стол с приходом батюшки накрывался в просторной горнице. Входить туда в такие моменты внуку не дозволялось. Отчего любопытство ещё больше разбирало, как же – священник в гостях. В церкви с робостью смотрел на отца Николая – большого, с русой бородой, густым голосом. Внук заглядывал из соседней комнаты, стараясь, чтобы дед не увидел, иначе можно нарваться на неприятность. Однажды внук старосты узрел, священник ест мясо, а шёл Великий пост. Отец Николай наколол на вилку кусочек ветчины со словами: «Ты меня не выдашь». «Никак нет, – по-солдатски заверил дед, – ешь, батюшка, коли охота. Бог простит». Бабушка строго пост держала и внука приучала, дед делал себе послабления.

Возможно, священник всего-то кусочек мяса и съел, но в глазах ребёнка перевернул представление о себе. Это ли повлияло или что другое, не стал отец верующим. Однажды расскажет сыновьям об этом случае. Без явного осуждения, вот, мол, какой поп нехороший. Да ведь именно эта картина со священником запала в память, никакая другая.

На что мать вспомнила своё. В Гражданскую войну село, где она жила в родительском доме, несколько раз переходило из рук в руки. Колчаковцы займут, начнут хозяйничать, их красные выбьют, тоже со своими прихотями: накорми, лошадей дай, ещё и насильственную мобилизацию в свои ряды устроят. Проходит время, опять стрельба, колчаковцы с боем заходят. В тот раз красные отвоевали село и первым делом схватили священника. Обвинили в сочувствии к белым, молебен для них служил – раз, офицер в поповском доме стоял – два. Пусть не с амвона, но есть свидетели, говорил сельчанам, что власть большевиков не от Бога. Это три. Более чем достаточно для расстрела контрреволюционера.

Повели на берег реки. Командир, пятеро солдат. Мать Владимира Павловича была в то время девчонках, побежала с подружками следом за расстрельной командой. Со всеми предосторожностями, на расстоянии от красноармейцев.

И вот картина: батюшка стоит на высоком берегу, напротив солдаты в будёновках с винтовками.

– Командир ладный такой, – рассказывала мать. – Невысокий, напружиненный, на голове шапка с красной полосой. Крикнул «огонь!».

Девчонкам страшно и любопытно, поодаль в черёмушнике притаились. Грохнул залп. Они зажмурились, а как стихли выстрелы, глаза открыли, а священник как стоял, так и стоит. Командир ругнулся матерно. Приказал во второй раз взять винтовки наизготовку. Снова ни одна пуля не попала в цель…

– Отец Максим, – рассказывала мать, – казался мне очень строгим. Седая борода, задумчивые глаза. По сей день стоит в ушах его возглас в начале обедни: «Миром Господу помолимся». Сам в алтаре, не видно, и только голос выплывает. Каждое слово отдельно пел, каждое выделял. С них начиналась для меня обедня. Стоит наш батюшка на ветру. Без скуфейки, в рясе, с крестом на груди…

Каждый солдат про себя решил: не будет он повинен в смерти священника. Восемь залпов дали. Священник взмолился:

– Братцы, я вас прощаю, Христом Богом прошу: не мучайте, застрелите! Всё равно не жить!

Командиру и самому надоела пустая трата патронов. Стоит заметить, не сразу подключился со своей меткостью. Чужими руками хотел. Материл солдат на чём свет стоит после каждого залпа. Расстояние шагов пятнадцать, солдаты из винтовок попасть не могут.

Командир выхватил из кобуры пистолет, прокричал зло: «Огонь!» Раздался ещё один залп, батюшка упал.

Может, отец Максим тоже ел мясо в постные дни, а пришло время пострадать за веру, не взмолился о пощаде, не упал перед винтовками на колени, принял смерть достойно.

Владимир Павлович, вспомнив рассказ матери, решил про себя: красный командир, если удалось выжить в Гражданскую войну, описывая свои подвиги, особенно под рюмку, обязательно похвалялся, как он «уложил попяру», а вот солдаты о том расстреле, скорее всего, постарались забыть.

Он тщательно протёр влажной тряпкой памятник. Щедро плеснул водой из пластиковой бутылки на надпись, постарался убрать тряпкой пыль, набившуюся в буквы, высеченные на мраморе. Протёр фотографии, сделанные лазерным способом. Маме на фото было лет сорок. Пиджак с широкими лацканами, блузка с отложным кружевным воротником. Это фото стояло у него дома на письменном столе. Отец смотрел чуть в сторону от объектива. Открытый взгляд уверенного в себе человека. Ему тоже лет сорок на фото.

Цветник был заполнен прошлогодней листвой, неподалёку рос высоченный тополь. Владимир Павлович надел рабочие перчатки, убрал листву, воткнул в землю несколько искусственных цветов, прихваченных из дома. Достал свечу, зажёг, пламя затрепетало под лёгким ветерком. Вспомнил наказ матери: «Ты, сынок, приходи ко мне». Горло перехватило на секунду. Перекрестился, прочитал молитву: «Господи, упокой рабов Твоих…» Весна пришла очень рано, сразу после Святой Пасхи, которая была 19 апреля, на второй или третий день после Светлого Воскресения распустились деревья. На кладбище росли тополя, их набравшая силу листва блестела свежей зеленью в лучах утреннего солнца. Пахло землёй, тополиным листом. Сорока-белобока села на соседнюю оградку. Владимир Павлович предусмотрительно убрал в карман до того лежавший на лавочке смартфон. Недавно услышал от соседки – сорока утащила смартфон. На даче оставила на столике в беседке, глядь, а воровка уже летит с ним. И ведь не кольцо или зеркало, тяжёлая штука, но тащит в клюве, старательно работая крыльями.

Он опустился на лавочку, рядом с дорогими усопшими на душе было покойно. Промелькнули перед глазами картины детства. Покос, мама в длинной юбке с граблями на плече, отец в кирзовых сапогах, в выцветшей клетчатой с длинными рукавами рубахе ведёт в поводу лошадь… Их двор, залитый сентябрьским солнцем, отец сидит на крыльце, мама стоит рядом, а он бежит к ним от калитки с ранцем на спине – первоклассник. Родители молодые, красивые. У мамы на голове голубая косынка, простоволосой не ходила.

Возвращаясь к машине, приостановился у памятника дядя Гоше Завьялову, перекрестился, вспомнил тётю Надю Завьялову, невысокую, худую женщину, всегда куда-то спешащую. Дядя Гоша один лежал в оградке. Навряд ли, тётя Надя жива, она ровесница мамы, значит ей более ста лет. Наверное, уехала к кому-нибудь из троих своих сыновей, там и похоронена.

Он сел в машину, включил звук смартфона, увидел сообщение от сына. Тот переслал ролик на тему коронавирусных буден. Далеко не шутейных. Утро, три молодых росгвардейца в городском автобусе потребовали покинуть салон парню без маски. Тот пытается объяснить: едет на работу, опаздывает, масок в аптеке нет. Приложил ко рту носовой платок, дескать, замена маски. Один страж порядка пытается схватить нарушителя масочного режима за плечо, парень не даётся, но не оказывает сопротивление руками, понимает, чем это чревато, лишь уклоняется. Его в мгновение ока скручивают, вытаскивают из салона, кладут лицом на землю, руки заводят за спину, надевают наручники. Готово. Женщины в салоне громко возмущаются, просят, требуют отпустить парня, одна выскакивает из автобуса за росгвардейцами: «Что вы делаете? Нельзя же так! Отпустите!» Парня рывком поднимают с земли, до боли выламывая руки, ведут через дорогу в унизительной позе – голова задержанного на уровне колен, дышит в асфальт. Преступник надёжно обезврежен. Наплевать гвардейцам, что их демонстративно снимают, обещая выложить ролик в интернет, они уверены в своей правоте, всё разрешено в борьбе за масочный режим.

В душе Владимира Павловича поднялась волна гнева, которая смела чувство умиротворения, обращённости к ушедшим в небеса. С этим чувством проснулся, жил всё утро…

От бессилия стукнул кулаком по рулю, повернул ключ зажигания, машина тронулась с места…

Четыре благодарности Сталина

Парад Победы сорок пятого

Эту идею подсказали Ивану Григорьевичу социальные сети. По ним прошёл призыв: шествие Бессмертного полка из-за эпидемии коронавируса отменяется, зажжём свечи памяти в честь отцов и дедов, отстоявших Родину в Великой Отечественной войне. Несколько лет Иван Григорьевич ходил Бессмертным полком с фотографией отца – Григория Калистратовича Петренко. Можно сказать, всего одна полноценная фотография отца военного времени и осталась. Но какая! На ней он с родным братом Иваном 25 июня 1945 года в Москве на фоне Спасской башни. 24 июня состоялся Парад Победы, на котором отец печатал победный шаг по брусчатке главной площади страны, а на следующий день братья прошлись по ней прогулочным шагом. Отец был в той же специально сшитой для участников парада форме, брат не так торжественно одет, в обычной гимнастёрке. Да какая разница! Оба живы, оба перемогли страшную войну. Последний раз виделись четыре года назад в родной деревне Березняки. И тот, и другой несколько лет ходили под пулями.

В конце мая был выстроен под Берлином полк, в котором служил Григорий Калистратович, командир вызвал из строя ефрейтора Петренко и объявил, что он единственный остался из всего полка, кто начинал воевать в нём в сорок втором году. Один-единственный. Так что заслужил представлять полк на Параде Победы, едет в Москву, а вся дивизия отправляется на Дальний Восток.

Встретились братья совершенно неожиданно, Григорий Калистратович приехал в столицу на подготовку к параду, часть Ивана (был он сапёром) недавно перебазировалась в Москву. Столкнулись братья у гостиницы «Москва», Иван, задрав голову, глазел на здание гостиницы, Григорий мимо шёл.

– И каку таку невидаль мы там узрели? – ехидно спросил Григорий.

Иван хотел отшить незнакомца, который лезет не в своё дело. Повернул голову и глазам не верит – брат!

Иван Григорьевич смотрел на фотографию братьев, отцу сорок лет, дяде Ване тридцать три, он с двенадцатого года, но оба для него сегодняшнего молодые. Оба давно умерли: дядя Ваня на десять лет раньше отца, а отец ровно тридцать лет назад. Восьмого мая Иван зашёл к нему в больницу. С час посидел, поговорили, Иван пообещал обязательно прийти на День Победы, в дверях, уходя, обернулся, будто какая-то сила заставила сделать это. Позже, восстанавливая в памяти последнюю встречу, поймёт, в те мгновения отец прощался с ним…

Два раза не умирать

В их Березняках была школа-четырёхлетка, с пятого класса учились дети в школе-интернате центральной усадьбы совхоза. На субботу-воскресенье Иван приезжал домой. В девятом классе ему поручили к смотру художественной самодеятельности выучить стихотворение Константина Симонова «Сын артиллериста». Мария Николаевна, учительница русского и литературы, давая стихотворение, сказала, что Симонов описал конкретный случай, на фронте было не раз, когда корректировщик вызывал огонь на себя, чтобы уничтожить, накрыть немцев ударом артиллерии. Стихотворение нравилось Ивану от первого до последнего слова. Вдохновенно чеканил ключевые строки:

– Учись, брат, барьеры брать!

Держись, мой мальчик: на свете

Два раза не умирать.

Ничто нас в жизни не может

Вышибить из седла! –

Такая уж поговорка

У майора была.

Учились они в первую смену, в субботу Иван после обеда, как обычно, сорвался домой. Доехал на автобусе до Березняков, попросил остановиться напротив их дома. Стоило подойти к калитке, радостно залаял Уран. На двери висел замок, Иван сунул руку под крыльцо, достал ключ. Толкнул дверь, прошёл холодные сени, дом встретил знакомым запахом. На плите нашёл чугунок с варёной картошкой, достал литровую банку молока, кусок хлеба, быстро поел и решил устроить репетицию. В интернате не получалось читать в полный голос с выражением. Дома, пока никого нет… Он встал в горнице перед большим, едва не до потолка, зеркалом и начал декламировать. Мария Николаевна наставляла читать без спешки (был такой изъян у Ивана), размеренно, представляя картины, описываемые в стихах. Читать с чувством, но не надо размахивать руками, не «делать громкость на всю катушку». С чувством и сдержанно.

Всякий раз с первых строк, стоило оказаться во власти ритма стихотворения, сердце у Ивана начинало ускоряться. Оно рвалось горлом, когда подходил к кульминационным строфам.

Всю ночь, шагая как маятник,

Глаз майор не смыкал,

Пока по радио утром

Донесся первый сигнал:

– Все в порядке, добрался.

Немцы левей меня,

Координаты три, десять,

Скорей давайте огня!

Орудия зарядили,

Майор рассчитал все сам,

И с ревом первые залпы

Ударили по горам.

И снова сигнал по радио:

– Немцы правей меня,

Координаты пять, десять,

Скорее ещё огня!

Кульминацией было место, где лейтенант вызывал огонь на себя, чтобы уничтожить наседавших фашистов. Иван не мог не кричать.

«Огонь!» – летели снаряды.

«Огонь!» – заряжай скорей!

По квадрату четыре, десять

Било шесть батарей.

Радио час молчало,

Потом донесся сигнал:

– Молчал: оглушило взрывом.

Бейте, как я сказал.

Я верю, свои снаряды

Не могут тронуть меня.

Немцы бегут, нажмите,

Дайте море огня!

Иван, увлёкшись чтением, не слышал, как в дом зашёл отец. Он заглянул в горницу. Ваня замолк, засмущался.

– Так это, сын, про меня стих! Я же тоже корректировку огня вёл.

– С рацией ходил?

– Раций не было у нас в дивизионе, телефон. Тащишь за собой катушку с проводом. Бывало, перебьёт, и ползёшь, ищешь, где тот обрыв. Наши жарят, снаряды не жалеют, немцы тоже стараются… Их окопы с одной стороны, наши – с другой, я на нейтралке, не знаешь, от кого в первую очередь прилетит. Бог миловал. Ранениями отделался…

Это было открытием для Ивана. Не один раз доставал из дальнего угла комода чёрную старомодную дамскую сумочку с кнопкой-замком, отец привёз матери из Германии. В деревне с сумочкой куда пойдёшь. К соседям – засмеют, в клуб родители не ходили. Да и в клуб с такими сумочками не принято было. Это городские в театр так ходят. Хранились в сумочке всевозможные документы: свидетельства о рождении детей, их школьные табели, шофёрские права отца. Среди прочего – военный билет отца, из которого следовало, что он ефрейтор и старший телефонист. Ивану хотелось большего. И звание, что уж кривить душой, так себе, не будешь перед друзьями хвастаться отцом-ефрейтором, и специальность негероическая. Другое дело – танкист или лётчик, в крайнем случае – пулемётчик. Это да! Телефонист, считал, сродни счетоводу или бухгалтеру, конторская работа. Оказывается – ничего подобного. Отец, как Лёнька, прокрадывался к врагу и, сидя у него под носом, корректировал стрельбу батарей, чтоб наши накрывали фрицев морем огня.

На фронт

В Березники находились в двадцати пяти километрах от районного городка, весть о войне долетела в первый день. Григорий Петренко работал в колхозе на полуторке, призвали на фронт вместе с машиной. Был такой призыв в начале войны – водителей отправляли на фронт с машинами, армии нужна была техника в больших количествах. Военкомат решил по-своему: успеет Петренко на передовую, пусть пока молодые воюют. Придержали его, начали использовать в своих целях – доставлял на своей полуторке парней-призывников из дальних деревень.

– Первые полгода, – говорил Ивану, – воевал я в военкомате. Думал: Бог не хочет, чтобы я брал в руки оружие, но…

Был Григорий Калистратович баптистом. Березники основали столыпинские переселенцы в начале XX века, выходцы из Екатеринославской губернии, баптисты. После революции подавляющее большинство мужчин отошли от веры. Кто-то даже в партию вступил. Женщины продолжали сходиться на собрания, молиться, петь, мужчины – за редким исключением. Отошёл от веры и отец Григория – Калистрат Степанович. К куреву не пристрастился, а выпивать выпивал. Григорий остался верен Богу.

Баптист не должен нарушать заповедь «не убий», даже если враг пришёл к тебе, не бери в руки оружие.

Григорий для себя решил: должен идти воевать, а там как Бог даст. Власть от Бога, значит, должен защищать страну и её.

Эшелон, в котором ехали мобилизованные на фронт земляки-шофера со своими машинами, был разбомблен.

В начале 1942 года отправили Григория Калистратовича в действующую армию, уже без полуторки. Отец его, Калистрат Степанович, тяжело болел. Мать Григория умерла, когда ему было три с половиной года. Через год отец второй раз женился. Григорий помнил ту свадьбу, любил повторять: «Я на свадьбе отца рядом с женихом сидел». Брат Иван и пять сестёр родились после той свадьбы. Отец с трудом поднялся с кровати, слабые ноги держали плохо, обнял сына, дал наказ:

– Григорий, служи, как положено, семью нашу не позорь, она в почёте всегда была и на Украине, и здесь.

Не сел на кровать, стоял, держась за спинку, пока сын не вышел за порог, не стукнула калитка, а потом заплакал.

Невестке на следующий день скажет то, о чём думал всю ночь:

– Не дождусь Гриши, но буду ждать. Я хоть от веры отошёл, буду молиться, чтобы вернулся домой. И ты, Варвара, молись.

В тот раз не сказал, а потом повторял неоднократно, ему бы промолчать, не терзать лишний раз сердце невестке, да жила в голове старика эта мысль, не давала покоя, крутилась на языке: