Когда на планете коронавирусня

Ивану было семь лет, в школу ходил. Не мог смотреть на умирающую Зорьку, убежал в баню, стояла она в конце огорода, и там, сидя на лавке, ревел белугой. На Зорькином молоке рос. Мама рассказывала, ещё говорить толком не умел, вечером увидит, она собирается корову доить, сразу требовать: «Где мой подой?» Подойник, значит. Было детское ведёрко, с ним шёл в стайку. Мама садилась под корову, причём первым делом доила Зорьку в этот «подой». Наполняла ведёрко, подавала сыну, он тут же, не отходя от коровы, опустошал ёмкость и только тогда отправлялся с торчащим из-под рубаки пузом по своим делам. Когда подрос, ходил с отцом или мамой за деревню в луга, когда их очередь выпадала пасти стадо. Был уверен, их Зорька – самая лучшая корова во всей деревне. Зорька была средних размеров, красной масти, с аккуратными рогами.

– Наша Зорька самая красивая, – с гордостью говорил маме.

– А как иначе, кормилица.

И вот Зорька умирает. Она отелилась, и выпала матка. Пришёл ветеринар, дядя Федя Бондаренко, с лохматой головой, в очках с толстенными стёклами. Как ни вправлял выпавший орган, не держался он в Зорьке, выпадал наружу… Дядя Федя попросил бутылку, ловким движением отбил донышко, тем самым сделал воронку, влил с её помощью во чрево животины льняное масло.

Через два часа пришёл ещё раз, осмотрев Зорьку, сказал:

– Не жилец она, Калистратыч. Мой тебе совет: резать, пока не сдохла.

Ноги уже не держали Зорьку. Её выволокли из стайки во двор. У отца под навесом лежали доски, постелил их на холодную апрельскую землю, на этот настил вдвоём с ветеринаром затащил Зорьку. Зорька безвольно соглашалась на все манипуляции с собой, смотрела на мир глазами, полными боли и грусти.

Отец взял сторону специалиста – резать. Мать встала стеной: не дам. Как без коровы. Деньги взять неоткуда, чтобы замену Зорьке купить, а дом полон детей. После войны у них родилось ещё трое, две дочери да Иван- последыш.

– Дело хозяйское, – сказал на причитания Варвары ветеринар, – решайте, если что – зовите.

Под вечер он заглянул ещё раз. Зорька всё также безжизненно лежала на досках.

– Калистратыч, я тебе говорю: надо резать скотинку!

Хозяйка мнение не поменяла, стояла на своём: резать не дам.

Всю ночь отец читал Евангелие, молился. А когда утром вышел на крыльцо, Зорька стояла во дворе как ни в чём ни бывало, с торчащей из неё бутылкой-воронкой с неровными острыми краями. И ещё лет семь кормила семью. Уезжая из Березняков, родители продали её родственникам.

Корреспондент Додошкин

Власти, разрешив баптистам иметь молельные дома, но в покое не оставили, контроль не ослаб со стороны партии, комсомола и надзорных органов. Посещать собрания разрешалось взрослым, дети – ни-ни. За этим следили строго, в том числе и школа. А тогдашние средства массовой информации вещали на массы об успеха идеологического фронта.

Работал в районной газете их городка корреспондент Додошкин, который взял на себя борьбу с «религиозным дурманом». Это был его конёк – раза два-три в квартал ратовал статьями за атеизм. Григорий Калистратович частенько попадал Додошкину на карандаш. С открытием молитвенного дома Додошкин увидел в Петренко мировоззренческого врага, с большим удовольствием спускал на него атеистических собак. Молитвенный дом без того был под постоянным контролем, в штатном расписании райкома партии имелась должность – инструктор по атеизму. Инструктор время от времени ударял рейдами по баптизму, обязательно брал с собой Додошкина вместе с его острым пером, которое через день-другой отчитывалось о проделанной работе фельетоном или хлёсткой статьёй.

В последнее время Иван частенько вспоминал давно почившего Додошкина, сталкиваясь в ютубе с роликами одного современного журналиста. В девяностые годы восторгался Иван его телевизионными репортажами: всегда яркими, с динамичной подачей. Времена шли бандитские, репортёр ходил по краю, и каждый день на протяжении продолжительного времени бросал свои короткие репортажи в лицо общественности: смотрите, в каком непотребстве живём – воровство, бандитизм, тупизм. В те далёкие времена честно заработал имя. А потом размордел, забронзовел и стал один в один Додошкин. Последний чаще по баптизму бил, репортёр принялся ретиво обличать православную церковь. Додошкину, понятно, государство платило за атеизм, обличитель-репортёр тоже не задарма, поди, работал, платил кто-то. Неплохо, раз не сходил с церковной темы. Вещал с постамента, как и подобает обличителю. Патриарха называл по фамилии, попы у него были рвачи, обманщики, исключительно, на «мерседесах». Был он, как и Додошкин, человеком неглубоким, да от него глубины не требовалось.

Так что дело Додошкина живёт и процветает.

Иван болезненно воспринимал писанину Додошкина. И уж совсем возмутила статья, в которой Додошкин рвал на груди рубаху, он-де кровь проливал, сражаясь лицом к лицу с фашизмом на войне, а такие как Петренко в тылу со своим Богом ошивались.

– Давай напишем этому Додошкину! – убеждал отца. – Напишем редактору газеты. Они, конечно, не опубликуют, не извиняться, но хотя бы заткнутся в отношении того, что ты ошивался по тылам. У тебя награды, четыре благодарности Сталина, ты участник Парада Победы.

– Ничего писать не будем. Додошкин всё равно любую информацию вывернет в свою пользу. Бог с ним. Пусть пишет. Мы закон не нарушаем.

В тридцать два года Ивана назначили директором клуба. Буквально через месяц звонок из райкома партии: у вас будет открытый суд над сектантами. Свою роль в том деле сыграл Додошкин. Он разнюхал про детскую воскресную школу в немецкой деревне и своей статьёй заложил её. В принципе, школа была обречена: раньше или позже про идеологическую партизанщину узнали бы и врезали. Разве что статья Додошкина подтолкнула на показательный суд. Зал на триста мест был полон. В основном немцы-баптисты, в деревнях района их было много. Если отец Ивана свою общину зарегистрировал, немцы не хотели идти по этому пути. На суде на скамье подсудимых сидели двое. Учительница – организатор баптистской воскресной школы. Мало того, что вела религиозную пропаганду среди детей, что уже уголовно наказуемо, так ещё проводила занятия по изучению Библии под крышей деревенской школы. Второй подсудимый – руководитель незарегистрированной общины деревни. С его ведома существовала баптистская воскресная школа. Учительнице было под сорок, руководитель чуть старше. Получили они реальные лагерные сроки. Руководители общины дали четыре года (так и умер в тюрьме), учительнице – два. От клуба до машины, которая увозила их в тюрьму, шли осуждённые как победители – ступая по цветам. По обеим сторонам дорожки выстроились шеренги баптистов, и летели под ноги узников букеты цветов из рук единоверцев. Иван стоял поодаль, запомнилась фраза, брошенная кем-то: а кровью коммунистов мы ещё будем крыши красить. Ивану фраза не понравилась, хотя коммунистом не был принципиально и приговор считал суровым. Учительница сказала на суде: «Я учила детей в воскресной школе любви, добру, честности, и вовсе не настраивала против советской власти, которая от Бога».

Додошкин разразился в газете целой полосой, описывая суд. В день выхода газеты, вечером Иван зашёл к родителям. Отец сидел за столом, перед ним лежала газета.

– Что скажешь, папа? – спросил.

– Даст Бог, когда-нибудь всё образумится. В Евангелии сказано и о гонениях христиан, и о наступлении торжества учения Иисуса Христа.

Свеча памяти

В День Победы Иван поднялся рано-рано утром, попил на скорую руку чай. Вывел машину из гаража. Договорились с сестрой Зиной, она была старше на три года, приедет к ней. Решил выехать пораньше, пока полиция спит. Она не лютовала, как в Москве, где требовались, куда бы ты ни ехал, пропуска, в провинции было проще, но лучше не сталкиваться со стражами порядка. По этой же причине Иван надел маску. Вчера в магазин пошёл, женщина в маске здоровается, а он понять не может – кто это. Оказалась, бывшая сотрудница, с которой проработали в клубе лет десять. И смех, и грех…

Утро разгоралось на славу. На небе ни облачка. Тепло по-летнему. Обещали до двадцати семи градусов. Победный день. Отец рассказывал, Германия девятого мая сорок пятого запомнилась солнцем, теплом, цветением яблонь.

Трасса была пустынной, фуры, ставшие обязательным атрибутом дорожной жизни, отсутствовали, граница с Казахстаном, он был рядом, закрыта на карантин. По обочинам стеной стояли в весёлой молодой зелени березовые леса. Весна ранняя, чаще в День Победы берёзы только-только выстреливали робкой зеленью, а то и голые стояли, в этом году полноценно шумели листвой. Иван уже попробовал в бане свежий веник, вполне. А с берёзовым соком прособирался. Двадцатого апреля берёзы распустились.

До Омска Иван доехал без приключений. Никто не остановил. Месяц назад был в Омске, город поразил пустыми дорогами, будто автомобилисты вымерли как класс. И прохожего люда практически не имелось на тротуарах. На этот раз картина выглядела иначе. Первый шок от коронавируса, зверствующего в телевизоре, улетучился среди простых граждан, утреннее движение по интенсивности ничем не отличалось от обычного. Зато чувствовался праздник. Навстречу прошли «жигули» с красным флагом, развивающимся на высоком древке, выставленном из окна дверцы. На ярком полотнище надпись: «Победа». Она подкреплялась громкой музыкой, летевшей из автомобиля, песней, ставшей символом праздника. Иван подхватил её, запел в полный голос:

Этот День Победы –

Порохом пропах.

Это праздник

С сединою на висках.

Это радость

Со слезами на глазах.

День Победы! День Победы! День Победы!

Обогнала колонна из пяти машин, тоже с красными флагами, среди них были и советские – с серпом и молотом. Во главе колонны чёрный агрессивного вида джип. Не будет парада, не будет демонстрации, Бессмертного полка, и всё же…

Сестра жила на восьмом этаже в девятиэтажном доме. Сразу по приезду Иван облюбовал окно на кухне, где разместится со свечой памяти и фото. Фотографию взял ту самую, московскую, где отец с братом после Парада Победы.

К девяти вечера ещё не стемнело, запад светился лимонной закатной полоской. Иван затеплил свечу, специально в церкви купил большую. Подумал одно мгновение и повернул фотографию лицом к окну. Во дворе дома был детский сад. За ним буквой «Г» высилась девятиэтажка, ещё одна девятиэтажка – малосемейка, без балконов – была слева, она закрывала двор с западной стороны. С восточной его подпирала пятиэтажка. Перед ней белой стеной стояли ранетки-дички. В два этажа высотой, с широкими кронами они были сплошь в белом цвету. В детском саду росли тополя и большой куст цветущей сирени. На двух балконах девятиэтажки были растянуты красные флаги, на одном – российский трёхцветный.

Иван пробежал глазами по окнам, – свечей не было. «Неужели я один, – подумал.– Может, рано, светло ещё». В трёх домах насчитал всего пять окон, где горели лампочки. Стал ждать, осматривая дома, ещё в нескольких окнах загорелся свет. Полоса заката блекла, темнота сгущалась. Налил из термоса чай, любил заваривать в термосе, начал пить мелкими глотками. Свечей не было. Низко пролетел пассажирский самолёт, шёл на посадку. Неподалёку проходила трасса, сестра говорила, в последний месяц почти нет самолётов – издержки коронавируса.

В коридоре за спиной открылась входная дверь, послышались голоса, сестра с внуком Данькой, осенью в школу идёт. В этот вечер они нарушали режим самоизоляции – ходили к соседям на день рождения Данькиной однокашнице по детскому саду.

Данька вбежал на кухню, схватил с дивана заготовленную заранее пилотку, в ней в прошлом году ходил с Бессмертным полком, надел со словами:

– Деда Ваня, горят свечи?

Днём Иван посвятил его в суть акции памяти.

– Похоже, Даня, люди не знают. По телевизору не говорили. Ну и ладно – мы с тобой нашей свечой вспомним ветеранов, уже хорошо.

Данька пододвинул к окну стул, стоя на нём, припал лицом к стеклу.

– Деда, в малосемейке, – радостно закричал. – На втором этаже!

Иван присмотрелся. Точно. Неужели просмотрел. Сумерки стремительно сгущались.

– Дед, за садиком в девятиэтажке! – Данька показывал рукой на дом буквой «Г». – Между тополями смотри… И ещё на пятом этаже… А вон фонарик… Фонариком ведь тоже можно… И ещё один фонарик…

Глазастый Данька узрел свечу в окне на другой стороне улицы. Между пятиэтажкой и девятиэтажкой, которая буквой «Г», была видна дорога, перпендикулярно к ней стоял ряд панельных пятиэтажек.

– Там я точно не увижу.

– Сейчас, – Данька спрыгнул со стула, убежал из кухни, вернулся с театральным биноклем.

Вооружившись оптикой, Иван отыскал свечу за дорогой, затем прошёлся по окнам всех домов во дворе. Свечи были церковные и стеариновые, одна в специальной стеклянной баночке…

– Дед, если война, – Данька снова взобрался на стул, – пойдёшь воевать?

– Война, Даня, не дай Бог! Но если враг нападёт, как не пойти! Обязательно!

– И я с тобой!

Вошла сестра, спросила:

– Ваня, ужин греть, мы-то наелись на дне рождения.

– Подожду, когда свеча догорит.

– Война начнётся, – доложил Данька, – мы с дедом воевать пойдём!

– Вы-то, старый да малый, дадите врагу жару, враз лапки кверху задерёт!

– Придумал, – воскликнул Данька, – сейчас ролик снимать буду!

Данька был современным ребёнком. Семи ещё нет, но уже читал и ловко писал эсэмэски. С помощью отца завёл канал в ютубе, без ложной скромности назвал его «Данька отличник», записывал и загружал туда ролики. Коротенькие, в десять-пятнадцать минут, они посвящались компьютерным играм. Лишь на одном, держа перед собой глобус, бойко рассказывал, где какие страны, города и континенты расположены. Ориентировался в географии верно, лишь Буэнос-Айрес почему-то оказался у него озером. Ещё был ролик, он больше всего нравился Ивану, Данька читал сказку и делал весёлые комментарии. Ивану звонил перед загрузкой очередного ролика, чтобы не дед забыл посмотреть, поставить лайк и написать комментарий. Радовался каждому новому подписчику своего канала. Призывал всех родственников подписываться на «Даньку отличника».

Данька включил свет в кухне, начал снимать смартфоном свечу, фотографию, при этом звонким голосом рассказывал, что на войне у прадеда Гриши был автомат ППШ, его наградили орденом Красной Звезды, а после войны он шагал на Параде Победы. С балкона, чтобы стекло не мешало, попытался снять огоньки свечей в окнах. Закончил ролик докладом о своей готовности идти с дедом на войну в случае вражеского нашествия.

А Иван вспомнил глаза отца, какими он смотрел на него ровно тридцать лет назад в ту последнюю их встречу в больнице накануне Дня Победы.

Маша-Маша – чудо наше

Кому за девяносто

Фантастикой видится продолжительность земной жизни прародителя Адама – девятьсот тридцать лет. Ной на шестой сотне лет родил Сима, Хама и Иафета, как подросли, построил с ними ковчег, в коем пережил потоп и после него ещё триста пятьдесят лет наслаждался красотами послепотопной земли. В результате Адама обошёл, преодолев расстояние в девятьсот девяносто лет. Если положить этот срок на историю христианской Руси, получается головокружительная дистанция. Долгожитель принял крещение у равноапостольного князя Владимира в Днепре, пережил нашествие Батыя, мог знаться со святым благоверным князем Александром Невским, участвовать в сражении на Поле Куликовом, молиться в Успенском соборе Московского кремля вместе с царём Иоанном Грозным, а через триста лет и с генералиссимусом Александром Суворовым в его походной церкви, мог оказаться в салоне, где читал стихи Александр Пушкин и на вечере, где громыхал со сцены Владимир Маяковский, пережил Великую Отечественную войну, Сталина, Хрущёва и умер при патриархе Пимене. Просто в голову не укладывается, вне понимания современного человека.

Ветхозаветный патриарх, родоначальник еврейского народа Авраама жил сто семьдесят пять лет, это с трудом, но укладывается в голову. В Индонезии живёт мужчина, которому сто сорок пять лет. Глядя на его фото, понимаешь, как это много. Девять сот девяносто лет – это вне современного понимания.

В моей журналисткой и писательской практике были две встречи со столетними старожилами. Оба родились до Первой мировой войны, оба перешагнули рубеж двадцатого века и вступили в двадцать первый. Один был ветераном Великой Отечественной войны, второй – ветераном тыла. Иван Яковлевич воевал в авиации, в это время Антон Васильевич работал на военном авиационном заводе. Что один, что второй на период нашего знакомства не отличались крепким здоровьем. Как сейчас говорят: соответствовали паспортным данным. Хотя, как сказать. Когда позвонил в квартиру Ивана Яковлевича, дверь открыл мужчина, которого я по простоте душевной принял за своего героя. С сочувствием подумал: сто лет прожить – не поле перейти. И каких лет: революции, войны, коллективизация, индустриализация… Однако я ошибся, на звонок вышел не герой, а его сосед, которому, как оказалось, по паспорту всего-то семьдесят восемь. На его исторический период выпало меньше войн и социальных катаклизмов, но выглядел, если и бодрее столетнего хозяина квартиры, ненамного. Поставь рядом, сходу и не определишь – у кого за плечами век.

Память Ивана Яковлевича подводила. В песне барда Юрия Визбора есть слова: «Я когда-то состарюсь, память временем смоет…» Время порядком прошлось волнами по памяти ветерана: перемешало события, перепутало даты, приглушило краски детства, молодости, фронтовых лет. Воевал с немцами на западе, с японцами на востоке. В атаки не ходил, служил авиационным техником. Но среди наград – орден Боевого Красного Знамени, довольно редкий для младших офицеров, чаще им награждались люди с серьёзными звёздами на погонах.

– Не осталось во мне мясов, одни мослы – сыронизировал над собой, когда я, по просьбе фотографа, помогал ветерану облачиться в парадный пиджак, звенящий наградами.

«Мясов» и вправду немного осталось, зато «мослы» выдавали в прошлом могутного человека.

Второй столетний персонаж – Антон Васильевич – наоборот невысокий, щупленький, с острым носом, на голове седой пушок. Его память время не смыло. Без напряжения и с удовольствием извлекал из неё факты, которые имели место быть девяносто лет назад. Рассказывал о дружбе с первыми московскими пионерами, застал самое зарождение движения. По профессии строгальщик. В Омск эвакуирован из Москвы с авиазаводом. Довелось ему общаться с гением советской авиации Андреем Николаевичем Туполевым и гением ракетостроения – Сергеем Павловичем Королёвым. Вспоминая московскую молодость, вдруг ни с того ни с сего рассказал о первой любви. В начале тридцатых годов познакомился с девушкой Валей. Дело шло к свадьбе, и вдруг застал возлюбленную с посторонним молодым человеком в ситуации, после которой о женитьбе и речи не могло быть. Столько лет миновало, а не стёрлась обида, не ушла в туман прошлого, не зарубцевалась на сердце рана, нанесённая коварной невестой. Получается – все эти годы жила в душе Валя. Память ветерана легко воскрешала события восьмидесятилетней давности. Они катаются на лодочке по Москве-реке, Валя в лёгком платье с короткими рукавами, он на вёслах, у девушки озорное настроение, опускает руку за борт и швыряет в кавалера полную пригоршню воды… Весело, солнечно, красиво… Всю трудовую жизнь мой герой работал станочником, оставаясь в душе романтиком, артистом. Жил поблизости от завода, перед уходом на смену брал в руки баян и минут пятнадцать играл, звучали «На сопках Маньчжурии», «Подмосковные вечера», «Амурские волны»… И возвращаясь с работы, прежде чем сесть за стол, музицировал.

Глава дома Рокфеллеров Дэвид Рокфеллер перенёс за свою жизнь семь операций по пересадке сердца, два раза ему делали трансплантацию почек. Возможно, мечтал достичь возраста ветхозаветного Авраама. С восемью сердцами в сумме прожил сто один год. Антон Васильевич ни одной операции не делал, и также прожил век и один год. Такая сравнительная арифметика.

Однажды друзья организовали встречу с почти столетней женщиной. Прасковье Павловне было девяносто девять. Поговорить нам практически не удалось. Больше рассказывала о жизни мамы её дочь. Бабушка сидела за столом, кивала головой, вставляла реплики. Чувствовалась апатия к разговору, энергии не было. «Год назад бы пришли», – посетовала дочь. Она, отвечая на вопрос, как мама прожила столько лет, сказала, что Прасковья Павловна по жизни всегда была спокойной, не огонь. Нервы имела железные. Но не размазня. Однажды пришла к ним комиссия с милиционером, выселять с двумя детьми из ведомственной квартиры. Прасковья Павловна открыла дверь с топором в руках и сказала: порубит всех, кто переступит порог. Вид её говорил, угроза не шуточная – порубит, несмотря на должности и погоны. Никто не решился сделать шаг навстречу топору.

Историк на седьмом небе, обнаружив редкий артефакт, меня вдохновляют люди, молодость которых совпала с молодостью моих родителей. И то, о чём не успел спросить маму и папу про их время, спрашиваю у их современников. Слава Богу, живы те, кто памятью легко обращается в довоенные и военные годы.

Марии Петровне Коробицыной девяносто один год. В отличие от Дэвида Рокфеллера, сердце вполне. Немного разволновалась перед нашей встречей. Накануне с вечера легла пораньше, как сама сказала: «Чтобы не сидеть сонной мухой», – но среди ночи, будто кто в бок толкнул, сна ни в одном глазу, пришлось выпить ударную дозу корвалола. Слух у Марии Петровны вполне, без аппарата обходится, зрение позволяет читать книги. Что касается операций – четыре года назад сломала ногу, вставили титановый стержень в берцовую кость.

Живёт Мария Петровна одна в трёхкомнатной квартире, причём, в живописном месте, второго такого в Омске не знаю. Посреди микрорайона озеро. Пусть небольшое, да чистенькое, живое, мальчишки рыбу ловят. Несколько лет назад его едва не засыпали ненасытные домостроители, которые в погоне за прибылью готовы лепить дома друг на друге и впритык друг к другу, а тут такая площадь пустует. Засвербило у них в разных местах исправить непорядок. Среди чиновников всё схвачено-проплачено, оформили землю, покрытую водой, под возведение домов. Мария Петровна развернула бурную компанию борьбы за озеро, увидев технику, которую подогнали к водоёму, дабы сравнять его с землёй, памяти от озера не оставить. Об этом поведал сын Марии Петровны Сергей. Данный конфликт я решил оставить за рамками нашего повествования, попросил Марию Петровну, прежде всего, рассказать о её долгой жизни до конфликта с алчными застройщиками.

Когда мы пришли к Марии Петровне с её сыном Сергеем, первым делом хозяйка поставила на стол картошку с курицей, тонко нарезанное сало, салат из свежих овощей, а также свекольный с грецким орехом. Последний был украшен большой розой, сделанной из тонких ломтиков свеклы. Сергей наполнил рюмки вишнёвой наливкой. Выпили, Мария Петровна тоже намахнула рюмашку, и начала рассказывать.

Мама

Мама была не из молитвенниц, про себя, наверное, молилась, но иконы дома ни одной не помню. Говорила, что везли с собой Николая Угодника, где-то по дороге затерялся образ. Мама совершенно неграмотная. В нашем спецпосёлке Заречное организовали ликбез. Посещение обязательное, хочешь, не хочешь – иди. Смеясь, мама рассказывала, соберут баб безграмотных. Учебное пособие – букварь с картинками.

– Ну-ка, Коробицына, читай, – скажет учитель маме. – Это какая буква?

– Сы, – читает мама.

– Это какая?

– А.

– Это?

– Нэ.

– Это какая?

– И.

– Что получилось вместе?

– Розвальни, – говорит мама, глядя на картинку.

– Где ты видишь розвальни?

– А что телега что ли? – резонно отвечает мама.

– Не телега, но из прочитанных тобою букв розвальни не складываются. Написано «сани».

Мама плечами жмёт, мол, вам виднее. Учительница терпеливая, к следующему слову переходит.

– Коробицына, читаем дальше. Буквы ты вроде знаешь. Уже хорошо. Какая буква?

– Рэ.

– Следующая?

– А.

– Эта?

– Мэ.

– Эта?

– А.

– Вместе какое слово?

Учительница уверена, ответ будет правильным. Мама смотрит на рисунок с рамой и уверенно отвечает:

– Окно!

Никакие «сани» и «рамы» в голову её не идут, на уме одно, чем завтра деток кормить?

Сколько себя помню в детстве, постоянно есть хотелось. Что дома, что в рыбном техникуме.

Случай тот, конечно, у меня в памяти не остался, мала была, мама рассказывала. Едва не похоронила меня заживо. Годика три мне, болезнь прицепилась и дохожу до точки… Ни доктора, ни фельдшера в посёлке. Ручки, ножки, тельце опухли.

– Гаснешь на глазах, – рассказывала мама, – вижу – всё. То беспокойно себя вела, орала, тут утихла. Глазки закрыла…

В соседях у нас Ахметшины жили, татары. Много наций собралось в посёлке, но дружно жили. Мама пошла к дяде Инсору, попросила гроб сделать. Хороший был человек. С рыбалки придёт, маму крикнет: