Власть предназначений

Пушкин стоял на Сенатской площади перед памятником. Медный всадник делил эту площадь пополам, а площадь делила жизнь Пушкина на две части. Свободная жизнь повесы до восстания декабристов, и жизнь изгнанника внутри отечества – после. Его поэзия крылатыми свободными мыслями укрепляла замысел боевых офицеров. Конституция, федерация, законодательная и исполнительная власть, дума, отмена крепостного права, равенство перед законом. Какие знакомые и справедливые слова сегодня. А тогда, в 1825 году, эти слова убили сотни офицеров. Казнен близкий друг, поэт Рылеев, сосланы в Сибирь на вечное поселение лицейские друзья: Пущин и Кюхельбекер. Пушкин потерял свободу передвижения, право на неприкосновенность личной жизни. До конца своих дней поэт находился под неусыпным надзором тайной полиции, все письма вскрывались и подвергались тщательному анализу, а некоторые доходили до императора. Ради искусства Пушкин пожертвовал своей честью. Только находясь на службе у императора, он имел допуск к архивам, в которых он начал свой самый грандиозный прозаический труд. И один из героев этой последней работы сидел сейчас на бронзовом коне. Пушкин, дружище Иисус, мой вдохновитель художественного историзма! Каждая строчка, каждое слово, каждая буква «Арапа Петра Великого» звенит силой гения. Читать невозможно: будь это книга, журнал, или монитор компьютера; все страницы неоконченного произведения залиты кровью смертельной дуэли. Алые пятна расплываются, текут, заливают буквы, выдавливая слезы жалости, мешают читать. Как же это по-русски, довести ссору между родственниками до кровавой смертельной битвы!

–Юлия! Пушкин погиб!– каждый раз это событие режет моё сердце, будто свежая трагическая новость.

–Я знаю,– с сочувствием ответила она. – Пойдем, Эрмитаж уже открыт.

Мы направились через Сенатскую площадь в сторону Дворцовой. Все пространство было усеяно трупами погибших мятежников декабристов. Мороз уже насквозь пропитывал их изуродованные картечью тела. Где группами, где поодиночке лежали трупы, их кровь пропитывала утоптанный снег. Команда солдат уже приступила к ликвидации последствий. За одну ночь нужно было скрыть все следы первой настоящей революции. Лошади, пугаясь мертвых тел, резали полозьями окровавленный снег в сторону реки. Везти совсем недалеко, Нева рядом. Просторные проруби, как могилы, чернели холодной пустотой смерти. Тихонько крестя каждого мученика, солдаты хоронили своих соотечественников прямо в ледяную воду. Вот и Нева становилась святой. Великие святые русские реки! Принимая в свои воды окоченевшие трупы, Нева поклялась больше никогда не быть теплой. С этих пор каждая капля этой реки, за свою короткую жизнь, от Финского залива до Ладожского озера, в любое время года никогда не прогревается. От этого и не любят санкт-петербуржцы свой холодный, сырой, серый климат. Это им память от всех погибших революционеров. Другая команда солдат везет на площадь горы свежего снега, втаптывают сапогами кровавые следы мятежа, засыпают, будто готовят чистую бумагу для новых историй русских восстаний. Всё, дело сделано, мятежники пропали без вести, и концы в воду.

Стараясь не потревожить мертвецов, мы обходим погибших, постепенно выходя из одних исторических событий и сразу погружаясь в другие. По Адмиралтейской набережной, мимо «Царя-плотника» в сторону Дворцового проезда. Топор царя увлеченно звенел металлом, мешать ему мы не смели. Чуть ближе к Дворцовой площади мы услышали выстрелы. Опять началась революция. Неугомонный Санкт-Петербург – Петроград. Толпа людей вперемешку: матросы, солдаты, красногвардейцы и просто зеваки вроде нас с Юлей палили из винтовок по Зимнему дворцу. Я понял, скоро будут менять российский штандарт на красный флаг большевиков. После того, как прогнали императора, никто ничего не боялся. Даже наоборот – было весело. Веселей всего было пулям. Белизна колонн и позолота лепнины дворца добавляла праздности. Для пуль наступило время настоящей свободы и демократии. Они со звоном били стекла, трещали в деревянных рамах, с радостью выбивали зубы львиным маскам, кривели на один глаз головы ангелов. Охали каменные статуи на крышах от сквозных ранений в живот. Разлетались на осколки декоративные вазы, некоторые прыгали вниз, освобождая балюстрады. Тучи свинцовых мух со свистом залетали прямо внутрь дворца, пугая молодых девчонок. Девчонки визжали в ответ, пугая матросов в бушлатах. Даже самые смелые солдаты заливисто гоготали и картинно падали в обморок. Женский батальон Смерти – ужас как страшно! Да ещё и юнцы юнкера с инвалидами Георгиевскими кавалерами. Эти вообще звери! Одним словом неприступный бастион демократии. Девчонки хоть визжали, но отстреливались в ответ. Вдруг сквозь батальон прошла зыбь тревожных вопросов: «Где генерал? Пропал наш генерал? Найдем! Спасем! Освободим!». Бросился батальон Смерти на поиски своего командира. «Куда рванули, дуры! Держать позиции!» – кричит начальник обороны Зимнего дворца полковник Ананьин. Тщетно – девоньки уже ничего не соображают, высыпали на улицу искать своего генерала. Красные патрули тут же, без церемоний, спокойно отобрали оружие: «Всё, товарищи женщины, ступайте по домам! Ваша борьба закончилась!».

Где то вдали ухнула крупнокалиберная пушка. Крепкие выстрелы раздались со стороны Кронштадта, металлические болванки снарядов пролетели над головой и шлепнулись за площадью.

–Мазилы! Бить прямо по дворцу!– кричал Троцкий своим солдатам.

Но бойцы жалели Зимний, мазали заведомо, только пара снарядов чиркнула по крыше, сбивая изящные статуи. Так родился первый революционный каламбур: расстреляли Растрелли! Каламбур положил начало гражданской войне и массовым убийствам контрреволюционеров. А потом и самих революционеров – замкнутый круг.

–Товарищи, вроде «Аврора»! Точно «Аврора»? Это сигнал? Ура! – крикнул я в толпу ради шутки.

Добровольцы ринулись на штурм Зимнего дворца. Понесли человеческие волны за собой всех: и солдат, и матросов, и прочих зевак, вроде нас. Расшатали ворота дворца бравые балтийцы, хрустнули крепления и рухнули створки, придавив несколько ротозеев. От криков покалеченных в давке не выдержало сердце у одной из бойцов батальона Смерти: стресс, потеря командира, истерика – она стрельнула себя из револьвера; вот, пожалуй, и все жертвы штурма. Толпа прорвалась внутрь, а там уже свои, пехотинцы дивизии Свечникова, спокойно зашли во дворец, со стороны Невы через открытые двери. Семьдесят четыре года Великой Октябрьской Социалистической революции начали свой отсчет. Эрмитажу же без разницы, кто пришёл на экскурсию? Красный флаг плещется на ветру над дворцом или российский стяг – какая ему разница!

Эрмитаж рад всем гостям. Вот и мы уже внутри самого сердца Российской империи, большевики оттолкнули нас в сторону и побежали арестовать министров Временного правительства, а мы направились в кассу за билетами. Гражданство у нас российское, а не заграничное, поэтому денег на билеты вполне хватило. Билетёрша утверждала, что всё разграбленное во время штурма вернули во дворец, добавилось экспонатов во времена Советской России, добавила шедевров и наступившая русская демократия после перестройки. Сердце города билось, перегоняя человеческие потоки сквозь коридоры и залы. Контраст убранства гостиницы, в которой я жил и Эрмитажа, меня сильно обескуражил. Почти всё, что ощупывал мой взгляд, имело какие-то элементы потёртостей. Я ожидал блеска и не видел. Будто электропоезда питерского метро, шустрые, четкие, рабочие; но не новые – затертые временем. Ковровые дорожки, лестницы, поручни перил, оконные рамы, ручки высоких дверей и блок аудиогида шептали истории с тусклым блеском. Значит пока не пришло время. Смотрительницы любых музеев: будь то краеведческий музей маленького провинциального городка, или Государственный Эрмитаж – неизменны на веки вечные; выходят из одной «Академии Смотрителей», подобно бортпроводницам из «школы стюардесс» и этого никто не в силах изменить. Эти женщины всегда, как компоненты какой-то музейной формулы, неизменно сидят на своих стульях и внезапно выплывают из своего вакуума; поучая, всех, будто только дураки вокруг. А убранство и интерьер можно освежить, был бы достойный бюджет и команда специалистов.

–Хватит браниться, пойдем! Сейчас искусство свяжет тебя по рукам и ногам, и ты вспомнишь обо всем на свете! – сказала мне моя спутница и помогла вставить наушники в уши. – Я буду молчать, чтобы никому не мешать.

Аудиогид монотонно бубнил, немного мешая мечтать, чуть позже привык, совершенно не замечая его разговоров. Добавить бы ему живости: ахов, вздохов, возгласов, вскриков! Цены бы не было такому гиду с междометиями! И ноги сами пошли, услышав сквозь его голос, манящий звук мировых шедевров, которые успела накопить рухнувшая царская империя.

Лакеи с величайшим трудом втащили по лестнице великолепную золоченую карету. Все бы хорошо с колесницей, но не хватает шестерки или восьмерки запряженных в неё лошадей и императора к ним в придачу. А без них выглядит эта красота как брошенный автомобиль во дворе, из которого украли все детали двигателя. А может, вернём карете хозяев? Какую-нибудь династию Ивановых, Петровых или на худой конец Романовых?

Пишет с фронта мой прадед письмо своей жене. Находится в госпитале в Баку после ранения головы в боях под Ростовом. В голове гудит, в ушах шумит, а в остальном вроде ничего. И через каждое слово шлёт поклоны: низкий и добрый поклон супруге, низкий поклон дочерям, низкий поклон матери, низкий поклон отцу, низкий и добрый поклон всем знакомым. Обидно за героя, двадцать пять лет прошло после революции, а холопская привычка бить поклоны так и не исчезла. Прошел прадед сквозь огонь сражений до 1943 года, и погиб со многими товарищами при форсировании Днепра. Вот и очередь Днепра пришла становиться святой рекой.

Нет, не надо нам больше царей, спите спокойно, Владимир Ильич! Лучше служить отечеству вместе с избранным президентом с высоко поднятой головой! Или опять привыкать бить поклоны?

Чем глубже в музей, тем интересней! Основателю Санкт-Петербурга выделили Малый тронный зал. Ох и задал бы вам перца царь за малый тронный зал, отведал бы ответственный исполнитель за такой подарок главному царю России, тяжелой императорской трости. А где же трон? Неужели это маленькое кресло? Представить только с каким бы трудом втиснулся царь на это сиденье, а когда закончилась аудиенция, попробовал встать с него. Перепуганные придворные с трудом тащили бы трон за ножки, пытаясь освободить царя, осыпающего матерщиной русское головотяпство. Улыбнулись мы трону «малышу» и дальше пошли. Слегка пригибаясь под опасно низко висящими люстрами, быстро проскочили в галерею героев отечественной войны 1812 года. Я был поражен ясностью лиц, бешеной воле стремительных взглядов, и гордой осанкой всех изображений генералов. Со свежих портретов смотрел лоск потомственных аристократов голубых кровей. Смешай эти портреты с современными генералами и каждый человек безошибочно определит, кто рожден в СССР, а кто в Российской империи. Сразу видно блестящий результат социалистического режима по вытравливанию всех следов былой имперской аристократии из черт высших офицеров.

В Георгиевском зале всё по-другому. Он совершенство! И мрамор, и трон настоящего блеска и внушительные размеры. В таком зале я и представлял себе первый бал Наташи Ростовой. Я думаю и Она, моя первая любовь, танцевала здесь в своих девичьих мечтах. В зале французских собраний удобно разместился вольнодумец Вольтер. Мастер Гудон великолепно справился с хитрой улыбкой философа, выдвинутая челюсть Вольтера смеется над социальными догмами современников, открывая тем самым дорогу просвещению и новым взглядам в науке и образовании. Золотая гостиная, после потертого бордового будуара, внезапным блеском ослепила глаза. У меня застыли руки, застыли ноги, застыло сердце. Желтое тепло, вливаясь через окна постепенно отогревало тело, но новое поразительное открытие, заставило вновь замереть над стеклянными стендами.

Камеи. Выпуклые миниатюрные барельефы лиц девушек и юношей, флора и фауна, целые картины ломали пределы человеческих возможностей. Какие инструменты, какая полировка, какая невероятная фантазия художника могут создавать такие чудеса? Я застыл и смотрел, чувствуя, что превращаюсь в сороку-воровку. Мне хотелось украсть все представленные геммы и подарить их каждой девушке, которые вкладывали в меня частички своей души, веря в силу женской любви. Вот они эти частички ваших чувств – камеи и инталии. Они материальны, их можно увидеть, потрогать и, самое главное, подарить. Именно эти камни, оживленные теплом золотой комнаты, с добавлением блеска позолоченного купола Исакиевского собора сквозь прозрачное окно, могли бы стать материальным символом вечной любви. Вот так в Эрмитаже, вдруг мгновенно соединились эти две вечные противоположности – духовное и материальное. Хоть и была императрица Великой, в кровавой схватке захватила трон, управляла громадной страной и армиями, бунты усмиряла; а все же оставалась женщиной. Несли слуги неподъемные сундуки с камеями и инталиями во дворец к Екатерине, хлопала довольная, в ладоши, смягчалось крепкое сердце крохотной государыни. Задержавшись у каждого камня по несколько минут, с трудом я расстался с коллекцией.

Пройдя через несколько залов, я услышал петушиный крик. Как и здесь голосит? Я живу в своем городе в новостройке на двенадцатом этаже. Огороженная территория, подземная парковка, грузовой и пассажирский лифт, камеры видеонаблюдения, консьержка и свои дворники со снегоуборочными машинами. Но стоит мне летом открыть пластиковое окно, чтобы освежить воздухом комнату, как звуки природы врываются многоголосыми аккордами в уставшие от городского шума уши. В старой гибнущей лиственной роще, зажатой между заборами строительной площадки и утрамбованной всегда свежим мусором, пускает красивые трели соловей. Старается, поет до самой зари. А утром, чуть свет, его сменяет напарник – петух. Кукарекает в хоре с кудахтаньем кур, прогоняя ночных бесов. Собаки дерутся и брешут, подвывают безо всякого расписания, в любое время дня и ночи. И город уже не город, а большая деревня! И такие большие деревни по всей России. Нет у нас городов! Неужели и Санкт-Петербург тоже оказался большой деревней? «Прикройте окно, петух мешает аудиогиду!» – хотел было крикнуть я, входя на звуки природы. Но нет живого петуха! Это механическое чудо собрало вокруг себя людей. Как в сказке: принцесса собирала вокруг себя придворных дам, целуя свинопаса за механического павлина. Купил Григорий Потемкин эти часы мастера Джеймса Кокса из коллекции герцогини Кингстон, чтобы выменять железного «Павлина» на поцелуи императрицы.

Легкий звон часов постепенно затихал в новых коридорах. Я так ждал, дружище, когда же появишься и ты, без встреч с тобой не бывает в мире искусства. Сегодня голландцы порадовали вдвойне. Целый диптих Робера Компена изобразил тебя в младенчестве и мертвым, только снятого с креста. Пусть простит меня голландец, но икона, нарисованная акварелью с твоим изображением, подаренная мне от Неё в юности, стала гораздо ближе влюбленному сердцу.

Дальше, шагая через новые интерьеры в стиле историзма, коридоры открылись высокими дверями в главном зале парадной анфилады, и один из подлинников Леонардо да Винчи вернул в мою память трагедию одной жизни. Прабабушка, та самая женщина, которой прадед писал письмо с фронта. После гибели мужа она осталась вдовой навсегда. В глубоком детстве я помню её ещё живой и здоровой, перед тем как страшная болезнь начала проговаривать тело к заточению в камере одиночке и постепенному глубокому параличу. Болезнь Паркинсона медленно и неотвратимо сковывала движения, калечила суставы, сжимала в камень мышцы, выдавливала крупные вены на руках и ногах, съедала мышцы, сжимала челюсти, топила глаза в глазницах, скручивала голосовые связки, горбатила спину. Двадцать лет болезни без движения полностью обезобразили женщину. Утром жёсткое кресло, вечером твердая кровать. День за днем, день за днем, одно и то же двадцать лет. И все эти годы глаза изуродованной старухи смотрели на «Мадонну Литу»! Репродукцию великого Да Винчи. Вот кто мог стать истинным экспертом этого прекрасного творения- моя прабабушка! Здесь в Эрмитаже, смотря на Мадонну, я вдруг всё вспоминал и понимал, какая глупость и безразличие владела нами. Видимо эта страшная болезнь цепляла краем и наше сознание, сковывая мышление. Какая жестокость ничего не менять, хотя бы перед глазами больной старухи, в одинокой комнате. А за спиной у неё висела репродукция картины Шишкина «Рожь». И очертания одинокой погибшей сосны на полотне полностью повторяли черты умирающей женщины. Одна была у старухи радость – мой отец. Он садился перед ней на маленькую табуретку и шуточно каялся, положив её костлявую ладонь себе на голову. Сжимал свои волосы и трепал их старческой рукой. А прабабушка смеялась беззубым ртом и что-то благодарное мычала, стараясь тщетно преодолеть свою трясучку. Тихая спокойная смерть вылечила её болезнь и освободила из заточения. Мой отец на заводе сам смастерил для нее огромный просторный двух метровый черный гроб. Таких больших простых деревянных гробов я никогда не видел. Со своими товарищами папа положил её в могилу и закопал. Пришёл и мой черед нести новенький гроб с отцом и сыпать землю на крышку, слушая глухой печальный стук. Любимый зять, через одно поколение, лежит рядом с моей прабабушкой. Их взаимная любовь и отношения соединили вместе их судьбы после смерти. Спасибо Да Винчи за память. Эх, не хватало прабабкиной репродукции Мадонны золотой расписной широкой рамки. Всё же веселей было бы одинокому взгляду за что-то цепляться!

В выходной день две дружные семьи отдыхали на городском пляже. Я с сестрой и родителями и семья моего дяди, вместе с бабушкой. Новое большое голубое озеро вырыли городские власти. Песок, бетонные пирсы, лодочная станция, кафе. Места хватает для всех горожан и на море ехать не надо. Дети больше времени проводили в воде. Брызги, солнечные зайчики, смех – из воды не вытащить! Мы с разбега «бомбочкой» ныряли с пирса, играли в «слонов» в воде, доставали со дна самые красивые камни и пускали блинчики по воде. Злили тусклых рыбаков с удочками детскими криками и шлепками ладоней. А когда нас выгоняли из воды обсохнуть с аппетитом хрустели свежими огурцами, громко плямкали мякишами помидоров, чистили и съедали ароматные вареные яйца, проглатывали целиком печеные картофелины и выхватывали друг у друга бутерброды с «докторской» колбасой. Взрослые больше загорали на берегу, общались и следили, чтобы мы особо не набедокурили. В такой невероятной детской радости прошел наш семейный выходной. Утомленные, с вещами, мы направились домой. Асфальт шёл вдоль озера через многочисленные пляжные зоны. В каком-то месте собралась плотная группа людей. Над ними гудел особенный волнительный шум. Сразу понятно, что-то случилось. Самый любопытный из всех, я побежал смотреть. Худощавый мальчик лет шести, семи, в плавках и темными волосами лежал уже белым на песке. Над ним работали спасатели. Женщина постарше, прижав маску к лицу,       вдувала в легкие ребенка воздух из резиновой помпы. Молодой парень ритмично сжимал ладонями грудную клетку. Чуть поодаль два водолаза сдирали с себя резиновую кожу. Справа от мальчика на коленях сидел его папа, нежно сжимая детскую руку. Он просил его жить. Ещё один мальчик, повзрослее, стоял, ссутулившись позади отца и тихо растирал слезы по лицу. Наконец спасатели сдались – мальчик умер. Его отец поднял ребенка на руки и понёс. Тонкие ручки и босые ножки безжизненно болтались. Глаза мальчишки так и не проснулись. А в моей голове непрерывно стучала тяжёлая мысль, какой подарок матери принесет сейчас отец. Какой подарок!.. Какой подарок!.. И так до конца дня, пока химия памяти слегка не утихла. Обычная история, я тоже с друзьями тайком от родителей сбегал на Старое озеро, в складчину мы брали лодку на прокат и в центре озера, на спор, ловко балансировали на баках, раскачивая ялик во все стороны. Так и этот мальчик с братом катался на лодке, пока отец загорал на берегу. Неловкое па, и мальчик вывалился. Почувствовав воду в дыхательных путях, сработал предохранитель рефлексов, выключая дыхание, сердце и мозг. Инстинкты жизни ребенка сделали что могли. Не успели спасатели, слишком долго не дышал ребенок. Да и какая техника в те времена? Резиновая помпа уже хорошо.

В новом зале Эрмитажа спасателем был дельфин. Никто не верил, что мальчик жив, даже сам Лоренцо Лоренцетто! И только два существа на планете знали, что это всего лишь признаки смерти, а мальчик ещё жив: эти двое – сам спасатель дельфин, да я, застывший у мраморной скульптуры. Дельфин и взбудоражил память о несчастном случае на озере.

Наконец я добрался до зала испанской живописи. Я приободрился, окреп духом, глаза начали искать своего кумира. Я надеялся на Эрмитаж, я верил в него. Перебирая портрет за портретом, искал хотя бы один подлинник этого живописца. Ни Рембранд, ни Тициан, ни Микелянджело, ни Рафаэль, ни Да Винчи не смогли покорить моего сердца, как этот испанец. И в искусстве оказалось – сердцу не прикажешь. Всё началось с путешествий по Испании. Самое первое состоялось ещё в школьные годы, на уроках литературы. Дон Кихот Ламанческий восседал на тощей кобыле. Санчо Панса трусил на ослике, а я плелся за ними в пыли с томиком Сервантеса под мышкой. Видимо в тенденции возвращений традиций отечества, после развала Советской империи, эта книга делала нам первую прививку аристократических манер. Дружище, ты ведь помнишь этот список наставлений? Дон Кихот, будто стоя на краю глубокой ямы, кричал крестьянину вниз: «Будь свободным, занимайся саморазвитием, делай добрые дела, гордись своим происхождением!» «Хорошо»,– отвечал Санчо Панса: «С завтрашнего дня и начну!». Я тоже с тех времен запомнил один хороший совет рыцаря: не есть лук и чеснок, чтобы окружающие люди не учуяли твой пролетарский запах безразличия к чувствам живущих рядом сограждан. Наконец мои поиски в храме испанской живописи увенчались долгожданной находкой. Эрмитаж не подвёл! Портрет Антонии Сарате встретил мои глаза, обливая сердце искренним счастьем. Будто сам Франсиско Гойя встречал у себя в гостях дорогого друга. Я не понимал, как гений литературы смог совершить подобное чудо, но главные герои его книги – Франциско Гойя и горячая Испания смогли стать моими любимыми героями на всю жизнь. Видимо бурная фантазия, и литературный гений Лиона Фейехтвангера, в работе переводчика с немецкого языка совершили чудо. Блеск королевских замков, узкие улочки Мадрида, испанский фольклор, мачо и мачехи, путешествия по стране в поисках музы, борьба с французскими захватчиками, бесконечные портреты королевских особ и придворных вельмож, росписи соборов и это всё вместе, рядом; беспрестанно чувствуя запахи красок, моря и цветов Андалусии. Писательский успех в конце нашего путешествия, в поисках истинного призвания художника, и его находка – сокрушительный удар по инквизиции и порокам королевского двора. Да, именно черно-белая графика офортов «Капричос» соединила меня с великим художником. Тяжелая болезнь, забравшая слух художника, не мешала ему слышать самые тяжкие недуги социума, перечеркивая их черными штрихами карикатур. Да, так беспощадно и жестоко, бить пороки общества и стать за это изгнанником, как Грибоедов и Лермонтов били литературой своих высокопоставленных современников, за что и поплатились жизнями в жестокой борьбе за честь и свободу слова. Это и была самая яркая победа творчества живописца. Наше путешествие в самом интересном месте оборвала, как обычно, безвременная смерть писателя. Художник бежал во Францию, а я вернулся в Россию. Спустя десять лет я путешествовал по Испанской Каталонии, но мои дети, внеся необходимый детский колорит к прогулкам, совершенно лишили отпуск необходимой культурной романтики. Литература оказалась сильнее реальной жизни! Именно поэтому, вспоминая нашу встречу в Эрмитаже, я невольно отдаюсь в лапы вязкой, тягучей, милой, родной ностальгии того незабываемого пути по дороге жизни Франсиско Гойи.

Последний короткий отрезок дороги по бесконечному пути мировой культуры закончился настоящим восклицательным знаком в следующем зале. Картина врезалась в память и навсегда разъела несколько нейронов в лобных долях мозга. Вижу её всегда чётко и ясно, как образ своей первой любви, который навсегда выбрал для себя город Санкт-Петербург. Седые грязные волосы, длинная взъерошенная борода обнаженного старца, узник, страдающий от голода. Его спасает молодая женщина, подкармливая голодного отца грудным молоком. Вот такое смешение эротизма, самопожертвования и любви к родителю бьют в самые глубины бессознательного. То, что мы мужья, делаем для своих женщин, спасая от нестерпимой боли мастита, аккуратно массируя и высасывая всё до последней капли, это всего лишь первая помощь для человека который стал для нас одним целым. Так спасал отец мою мать, так делал я для матери своих детей. Но когда дочь кормит грудью обречённого на смерть отца, это настоящий подвиг! Очередной подвиг, хрупкой телом женщины, рожденный познанием материнства, духом, готовой жертвовать собой ради спасения жизни своего родителя.