Маленький памятник эпохе прозы

Вот только…

– Белка, какой у тебя секрет похудения? – ревниво интересовались женщины радиостанции. – И без того была стройняшкой, а теперь так классно торчат ключицы, ручки-веточки и глазищи какие! Колись, как это делаешь? Неужели не жрёшь ничего вообще?

– Ещё как жру, – пожимала я плечами, демонстративно доставая из сумки калорийную булочку и вгрызаясь в ароматную мякоть. – А потом ещё в кафе пойду – обедать.

– Да ты не больна ли? – испугалась одна из самых взрослых ведущих – ей было аж сорок два года.

– Здорова, как слон. Можно в космос, – улыбалась я, жуя.

– Ты в самом деле себя нормально чувствуешь? – с тревогой вглядываясь в моё лицо, хмурилась Вера. Она не знала! Подруга не догадывалась! Человек, близко видевший меня каждый день, относившийся ко мне по-доброму и внимательно, не замечал ничего. Если люди по-настоящему хотят сохранить свою тайну, у них это получается, не верьте иному.

– Всё в порядке, Верочка! – улыбалась я. – Просто, видимо, у меня был лишний вес.

– Да не было же, – пожимала плечами та. – Ты часто стала раньше уходить, я даже испугалась – не по врачам ли бегаешь?

– Просто к маме заезжаю, у неё всё-таки сердце не очень и в последнее время шалит, – вдохновенно врала я, а Демон не давал моим щекам краснеть. – Думаю, не переехать ли к ней насовсем, – ой, вот это зря ляпнула!

Вера кивала:

– Возможно, так было бы правильно.

Ох!

Зато легко и просто, без никаких усилий и желания, с прежним аппетитом, я худела, сгорая от любви, тайной, грешной, постыдной и преступной. Вулканическая лава выжигала меня изнутри. А Мишка… он мужчина, ему было легко скрывать, тем более, его место за пультом, половину рабочего времени он в наушниках, перерывов почти нет, эфир или запись идут нон-стоп. У него и времени лишнего не было с кем-то по душам болтать. Всё «лишнее» время уходило на меня. Только вот курить стал много. А я таяла, как Снегурочка Островского, познавшая любовь.

Всё должно было закончиться плохо? Да, всё обязано было закончиться плохо. Оставалось лишь ждать.

В один прекрасный день в конце весны, когда лето пьянит мечтами о грядущем отпуске и романтике (бог создал лето для сладких отпускных романов, измен, грехов и блуда, острил Олег), работая над текстом, я услышала позади себя будничный разговор двух эфирных ведущих, столкнувшихся в нашем муравейнике между сменами, мужчины и женщины:

– Лето приближается, надо куда-то детей вывозить, – говорила она.

– Дети во множественном числе приводят меня в священный ужас, – отвечал он. – Я одного не знаю, куда приткнуть, а у тебя аж двое. Катастрофа!

– И не говори, – смеялась она. – Бабушки наши, заразы, соглашаются сидеть с ним на даче не больше двух недель каждая – как сговорились! Нам с Пашкой придётся лето делить и брать отпуска опять порознь, – она погрустнела. – Вот тебе и семейная жизнь. Скажи: на кой ляд рожали двоих? Одного нам было мало? Да шучу, конечно, – видимо собеседник сделал большие глаза. – Люблю обоих, младшую обожаю, но если рассуждать чисто теоретически?

– А чисто теоретически это нонче актуально для Михаила нашего, – сказал он, а я почувствовала, как в мою спину мощно впился ледяными щупальцами громадный осьминог. В редакции был только один Михаил…

– Что ты говоришь? Они второго ждут?

– Ага! Он недавно говорил, что к концу лета будут рожать. Так и сказал: будем рожать! И улыбался умильно, придурок. А я ему: Миш, времена-то непростые! А он: а когда они были простые, я тебя умоляю! С другой стороны, прав: сейчас нужно просто деньги заколачивать, хотя бы дефицита никакого, памперсы-шмамперсы всякие, детское питание импортное – всё есть. Но я его пытался напугать: вот победят на грядущих выборах коммунисты, опять ничего не будет, нашего радио не станет, хорошо, если не расстреляют на заднем дворе. А он: с моей квалификацией пойду на госрадио обратно, если сын родится, на всякий случай назову Геннадием, скажу, что в честь папы Зю, меня новая власть станет любить и нежить, – оба заржали.

– А дочку-то? Если дочка?

– Мы обсудили и придумали новое женское имя: Геннадия, – собеседников ещё пуще разобрало веселье.

Тем временем я медленно подыхала, пронзённая острыми, как кинжалы, щупальцами осьминога-монстра. И не потому, что, моментально отсчитав девять месяцев назад от августа, вспомнила, как в ноябре-декабре у нас уже вовсю были сумасшедше страстные отношения. Ладно, тогда, видимо, с его стороны был только сексуальный интерес, а чувства пришли позже. Допустим. Но «будем рожать»… и радостная улыбка… и планы на случаи необходимости спасения и прокорма семьи – семьи! Меня в этих планах и близко нет.

А чего я, собственно, ожидала? Что он всякому станет рассказывать, как с ним приключилась огромная любовь? И потому семья побоку, новорожденный пусть сам как-нибудь, старшая дочка тоже обойдётся… так, что ли? Я этого хотела?

Конечно, нет! Безусловно, тысячу раз нет. Но… беременность жены, о которой я вообще не знала ничего, о которой уже судачат в редакции, а я, как последняя идиотка, сижу и спиной выслушиваю приговор нашим отношениям – это перебор. Так не делается. Миша, любимый, ведь так не делается!

Я смотрела в окно на радостное летнее небо, не мигая и не дыша. Моя спина была ровной и ни разу не дрогнула. Белла Кондратьева просто размышляет над очередным текстом, поэтому замерла статуей. Кажется, люди рядом стали чуть тише говорить, проникнувшись моей напряжённой задумчивостью – видимо, непростой случай Белке попался! Деликатные коллеги аж на шёпот перешли.

А я не то чтобы замерла. Я немножко умерла.

Время для записи рекламы в студии проходило абсолютно непродуктивно. Я окончательно измяла и исчеркала лист с текстом, опустив голову и монотонно бубня:

– Миша, как же так? Миша… Почему ты со мной так?

Мишка торчал за своим пультом, отчаянно обхватив голову руками и глядя на меня несчастными глазами, тщетно стараясь поймать мой взгляд.

– Белка, любимая, прости! – он рванулся было ко мне, но я остановила поднятой рукой и криком:

– Не подходи!

– Да что ж такое-то! Что я мог поделать? Погнать Ленку на аборт? Так она скрывала до четвёртого месяца!

– А если б не скрывала, погнал бы?

– Не знаю…

С минуту в студии висела прекрасная, звукоизолированная тишина.

– Ты старался на неё не смотреть… в глаза не смотреть… я помню, как ты говорил об этом.

– Так и было! – крикнул Миша. – И что в итоге: она забеременела и боялась мне говорить! Сказала: «Я видела, что-то не так, заметила в тебе перемену. Боялась хоть чем-то нарушить хрупкое равновесие в доме, чувствовала, что ты на грани. Поэтому молчала». И ещё она сказала… что очень любит меня и хочет этого ребёнка.

Мои руки непроизвольно стиснули несчастный листок в комочек. А сердце, залитое адреналином и ещё бог знает какой гадостью, начало сбиваться с ритма и мешать мне дышать.

– А ты, как погляжу, большой сластолюбец: сразу с двумя женщинами спал. Интересно, в один и тот же день? Какая мужская сила и какая ненасытность! – я с ужасом услышала свой дико злобный тон: если бы змея-гадюка или гюрза какая-нибудь могла говорить, то у неё был бы именно такой голос с этими же интонациями.

– Белка, ты что? Ты с ума сошла, как ты можешь? – в эфирной студии горел только дежурный свет, поэтому, возможно, мне показалось, что я увидела Мишины слёзы. И сразу два чувства скорыми поездами столкнулись на сердце: с одной стороны, огромная любовь и жалость к самому дорогому человеку. С другой – адская ревность в дружественной связке с плохо контролируемой злобой. Больно, очень больно! Я сделала глубокий вдох и прикрыла глаза – только сердечного приступа сейчас не хватало для завершения пошлой сцены объяснения с женатым любовником.

– А что – разве не права?

– Она моя жена.

– А я просто любовница. Ну, ты прав. Какие у меня могут быть претензии. Кроме одной, Миш: не надо было говорить о любви, понимаешь! Не надо было поднимать градус наших отношений, тем более, когда ты знал, что Лена ждёт ребёнка! Ты ведь знал! Зачем, зачем? Это же гадство! Ты меня этим привязал к себе, приковал, приварил, у меня шансов не осталось вырваться! А ты – знал!! – к сожалению, я уже кричала и не могла сдерживаться, не могла взять себя в руки и притормозить бурю. Мне было так худо, я даже не пыталась делать вид, что ничего не происходит, я забыла про Демона и была полностью открыта и беззащитна, слаба и адски несчастна. – Это всё, Миш, понимаешь? Всё!

– Да, я понимаю, – вдруг глухо сказал он. Я опешила. Не ожидала, что так быстро он сдастся и… И – что? Мы продолжим невозможные теперь уже отношения? К примеру, для него они вполне возможны и впредь (правда, тогда я должна принять, что Миша – не совсем тот человек, которого мне хотелось бы любить). Но для меня-то категорически нет!

В семье появится младенец. И если моё сознание с огромным трудом, хоть как-то, пусть мучительно, но всё же мирилось с наличием восьмилетней девочки, то рождение ребёнка – непреодолимое препятствие. Потому что, во-первых, нельзя блудить (о, господи!), когда у тебя только что родился сын… или дочка. А во-вторых, появление малыша об очень многом говорит. И о том, что между мужчиной и женщиной далеко не всё кончено, и о том, что для женщины сохранение беременности – это принятие осознанного решения… «чтобы мужа удержать!» – угодливо подсказывала память досужее бабское объяснение. «Пузом семью сохраняет!» – откуда в моей голове взялась такая мерзость?

– Нет! – я зажмурилась и затрясла башкой.

– Что – нет? – тихо спросил Миша. – Я понимаю. Понимаю, что всё… Я был готов, знал, что ты так скажешь. Поэтому выжидал. Да, малодушничал, боялся. Прости. Или не прощай, теперь уже неважно.

Не помню, как мы тогда записали ту клятую рекламу. Как-то записали.

Всё было будто в тумане. Прежде чем выйти из полумрака эфирной, я привела себя в порядок. Сделала лицо.

Подойдя к своему столу, достала из сумки лекарство, которое с некоторых пор всегда таскала с собой, и незаметно приняла его, налив чаю. Хорошо, что Веры в тот день не было на работе, она заметила бы непорядок: несмотря на нормальный внешний вид, меня всю трясло, будто температура поднималась. О, хороший повод, однако!

– Олег, я уйду домой, меня лихорадит, похоже, грипп, – зашла я к начальству отпроситься.

– Не, вот гриппа нам точно не надо, – встревожился тот. – Иди, не дыши тут, отлежись, если что – мы по телефону тебя достанем, окей?

– Конечно! Я всегда на связи, – и помахала рукой, улыбнувшись. При гриппе ведь люди вполне способны улыбаться, правда?

Невменяемая я.

Бесконечный високосный

Дома я слегла. Конечно, никакой то был не грипп, а что-то вроде нервной горячки. Температура поднялась до 39, сердце сбоило. К счастью, у меня в аптечке всегда водились транквилизаторы и снотворные. Просыпалась я лишь для того, чтобы в состоянии зомби выползти на кухню, выпить чаю с куском хлеба, принять очередную дозу транков и снова завалиться в кровать – спать, спать, чтобы не думать, не чувствовать, не испытывать мучений! Сон – лучшая анестезия для душевной боли.

Телефон надрывался и визжал, но я не реагировала. Таблетки работали на совесть, их было много.

Естественно, что к концу второго дня, ближе к ночи, меня разбудил звонок в дверь, звучащий как сирена: на кнопку нажали и не отпускали, звонок бесновался, как не прихлопнутый будильник.

С трудом оторвавшись от подушки, я поднялась, не сумела продрать глаза, не нашла ногами тапки, в длинной футболке и босая поплелась открывать, вообще не думая, кто там может быть и зачем. А за дверью стояла Вера с бешеными глазами, поддерживая под руку мою бедную, совершенно белую маму, у которой дрожали губы.

– Доченька! – вскрикнула мама и, как раненая птица, рухнула ко мне в объятия – мне ничего не оставалось делать, как попытаться её подхватить, потому что ноги её почти не держали.

– Ты с ума сошла, дура, идиотка! – орала Вера. Вера орёт? От удивления у меня даже полностью открылся один глаз.

– А что случилось? – сипло проскрежетала я. – Господи, что у меня с голосом?

– Это ты объясни, кретинка чёртова, что случилось! – продолжала орать Вера, тыкая больно пальцем мне в плечо. Мама плакала у меня на груди. – Какого чёрта ты пропала? Какого чёрта трубку не берёшь? Я до сегодняшнего утра от мамы твоей скрывала, что тебя вообще нигде нет, всё думала, объявишься, загуляла… Но ведь что-то говорить надо!

– Что говорить? Кому? Почему ты что-то говорила маме? Вы же не знакомы!

– Ты пьяная? – Вера принюхалась. – Вроде нет. Что с тобой, Кондратьева? И вообще – дай войти, маму свою пожалей, посади её куда-нибудь или положи, она ж едва держится!

Мы неуклюжей маленькой толпой прошли в гостиную. Мама едва передвигала ноги, поэтому в комнате сразу бессильно опустилась на диван и закрыла лицо руками.

– Не, ты посмотри, какая ж сука! – сквозь зубы процедила Вера и вдруг крепко схватила меня за плечи и тряхнула так, что мои челюсти стукнулись одна о другую. – А ну быстро иди умываться! Морду сполосни и выкладывай, что случилось с тобой, дрянь такая! Полгорода на уши поставила…

Через четверть часа я, разумеется, врубилась во всё происходящее и пришла в ужас. Из-за мамы. Из-за того, что с ней могло случиться.

– Почти случилось, – мрачно комментировала Вера мои извинения. – Сегодня я её отпаивала зверской смесью лекарств, хотела «скорую» вызывать.

– Я уже в полном порядке, всё хорошо, – бледная мамочка, белая, с чёрными подглазьями, улыбалась дрожащими губами и всё гладила и гладила меня по спине, по затылку. – Это всё високосный год, високосный год… Трудный год… – Какая же я сволочь, какая скотина! Нет мне оправдания.

– Так что случилось? – Вера смотрела на меня, как самый злой следователь на свете. Хм, а я даже не подумала соорудить какую-нибудь версию. Я вообще ни о чём не думала, кроме как о необходимости анестезировать боль. Правду сказать нельзя. А злой следователь вот-вот начнёт мне руки ломать и печень отбивать, судя по взгляду.

– Можно я потом расскажу? – жалобно спросила я, виновато глядя то на маму, то на подругу.

– Нет, ты сейчас скажешь главное: что у тебя случилось? Давай, мы ждём.

– Доченька, что бы там ни было, ты только скажи! – мама обняла меня и нежно зашептала на ухо: – Я в любом случае с тобой, на твоей стороне, ты ни в чём не виновата, и я тебя спасу!

Всё, это был нокаут. Внутри меня разорвалась атомная бомба, и дальше помню только свои рыдания, всхлипывания, подвывания, стакан с водой, раздражённо пихаемый Верой прямо мне в зубы, мамины поцелуи в щёки и лоб, мокрое полотенце, которое подруга приволокла из ванной, а мама нежно обтирала моё мокрое, в слезах и соплях, лицо.

Тяжёлый выдался вечерок. Закончился он часа в три ночи, когда мы все улеглись поспать, распределившись по комнатам и кроватям, успев до этого посидеть на кухне и выпить совершенно пустого чаю. Почему-то у меня в доме ничего не оказалось, кроме окаменевших пряников, засохшего сыра и пары яблок. Последний раз Миша здесь был неделю назад. С тех пор я, видимо, ни разу ничего не покупала. Питалась перекусами на работе.

– Ты вообще жрёшь? – спросила Вера, безуспешно пошарив по шкафчикам и холодильнику.

– Не помню, когда последний раз в магазине была, – честно призналась я.

Мы уже все успокоились, обнялись, поцеловались. Я рассказала почти всю правду: рассталась с любимым, психанула, потеряла мозги, прошу прощения, виновата, больше так не буду. Мама опять расплакалась – от жалости ко мне, но я ей строго велела прекратить, ибо оно того не стоит. Просто всё сразу сошлось в одной точке: усталость от работы, весенний авитаминоз, расставание с парнем… Словом, дурь, и в отпуск пора.

– От тебя половинка осталась! – причитала мама. – Знаешь, что? Завтра же переедешь ко мне! Будем жить вместе.

– Нет!

– Да! Не спорь.

– Мама! У тебя своя жизнь…

– Нет у меня никакой своей жизни! – воскликнула мама. И что-то было в её тоне, заставившее нас с Верой опустить глаза: мы услышали вскрик умирающей надежды на прекрасное, которое никогда не случится. Или мне всё привиделось-прислышалось, потому что сама я плыла по волнам горечи. – В смысле, если ты про личную жизнь… – мама вздохнула. – Ничего нет. И уже не будет. Давай начистоту. У меня только работа и ты с Фимкой.

Ясно. Мама тоже пережила какую-то драму. Но, между прочим, не заставила меня или кого-то ещё из-за этого психовать и подыхать от ужаса. Я вообще ничего не знала. Так ведь и не хотела знать! Думала только о себе. Но мне-то двадцать три, и я прекрасно понимаю, что ещё всякое будет, а моя мама в сорок шесть, кажется, решила себя похоронить! Из-за меня?

– Знаешь, мамуся! Если я к тебе перееду, то у тебя и в самом деле ничего и никогда больше не сложится. Да и мне будет непросто. Давай сохраним статус-кво.

– Твоя квартира никуда не убежит: появится молодой человек, будете жить здесь. И встречаться ты можешь… тут… с кем-то… – мама покраснела. – А про моё… не будем, хорошо? Умоляю, прошу, не надо. Пожалей меня! – умирать буду, не смогу забыть тот мамин взгляд – умоляющий взгляд женщины, которая больше не надеется на любовь и мечтает только об одном: забыть, отринуть навсегда саму возможность попытки полюбить и быть любимой. Как же больно ей сделали! Убила бы гада, если б знала, о ком речь – что бы там ни было, потому что моя мама не может быть ни в чём виновата. Но я и прежде не интересовалась, а теперь тем более нельзя.

Я вздохнула:

– Хорошо, мам. Подумаю. На свежую голову надо решать, не так.

– Ага, и ещё подумай, что Олегу будешь говорить, – скроила вредную мордочку Вера. – Слышала бы ты, какими словами он тебя нарекал вчера и сегодня. Мне даже хотелось вызвать его на дуэль, потому что перебор. Но ты подвела людей, Белла.

– Разберусь, – пообещала я. Значит, Мишка знал, что я «пропала». И ему было всё равно? Вот так, да?

В те минуты я для себя всё решила.

Решила уволиться. Да, я в своём обычном стиле – принимать быстрые, резкие, спонтанные решения, исходя из чувств, а не здравого смысла. Хотя в этом конкретном случае – как посмотреть. Если рассуждать логически… А давайте рассуждать логически!

У меня хорошее воображение, и мне стало очевидно, что если я буду регулярно видеть Мишку, то натурально сойду с ума. Я на пике любви, у меня ничего не прошло, мне везде мерещится его запах, слышится его голос, я адски тоскую по его сильным рукам! Как скоро я окажусь в психушке, встречаясь с ним каждый день и не позволяя себе даже притронуться к нему?

Можно ли излечиться от аллергии, не устраняя причину – аллерген? Можно, если постоянно принимать лекарства. Тут та же история: мне придётся жить на транках, всё время увеличивая их количество, чтобы спокойно реагировать на Мишу. Вернее, не реагировать. На «колёсах» невозможно ни работать, ни вообще нормально функционировать. Мозги выключаются. Значит, моё спасение только в устранении «аллергена». Ну, нет другого выхода!

Увольняйся или сойди с ума.

К тому же фортель с исчезновением на два дня при несделанной работе и с взбесившимся отделом рекламы сыграл хреновую службу для моего, так сказать, реноме. Казалось бы – ну, впервые же такое отчебучила, никогда прежде ничего подобного! Но Олег орал, как потерпевший в авиакатастрофе, а Елена, гордость и краса рекламы, не преминула удовлетворённо фыркнуть:

– Вообразила о себе, да? Великая? Можно на клиентов с высокой горки плевать?

Наконец-то ей представилась возможность меня укусить, раньше это было моей привилегией – покусывать рекламщиков.

Впрочем, отпускать Олег меня вовсе не собирался.

– Бел, я ж всё понимаю, мужик, к примеру, может сорваться и в запой уйти… у женщин свои заморочки. Я вынужден тебя наказать на деньги, но чо ты сразу увольняться? Обиделась? Маленькая, что ли?

– Да не из-за этого, Олег, – поморщилась я.

– А из-за чего?

– Ну, скажем так: личные причины. Нет? Не канает? Тогда вот: другая работа подвернулась.

– Какая? – сощурился тот. – Не придумала ещё? Ведь врёшь!

– Ну, вру – и дальше что? – я усмехнулась. – Можно подумать, что без веской причины ты меня не отпустишь, а я не уйду. В чём смысл колебания воздуха?

Олег вздохнул.

– Просто жалко. И нам тебя терять жаль, и ты сейчас, сдаётся мне, делаешь по дури большую глупость, потом будешь дико жалеть. Вот крест тебе и святая икона! Не боишься?

– Не буду жалеть, – твёрдо стояла я на своём. Да, обожаемая работа. Да, отличный заработок. Да! Да! Да!

И Мишка перед глазами. Следующая остановка – дурдом, безусловно.

Моя первая любимая, самая лучшая в мире работа! Прощай.

Можно было по-другому? А как?

Конечно, с Верой у нас случился большой разговор. Она переживала, что я ухожу, и требовала объяснений. Я молчала. Конечно, Вера обиделась и мне пришлось умолять её не делать этого, потому что настоящую причину я не могу открыть никому. Вообще никому. И никогда. Хотя Вере можно было довериться, как себе самой. Но ведь ей с Мишкой ещё работать! Кто знает, как могут сложиться их отношения из-за того, что они оба небезразличны ко мне.

Зато Вера, наконец, доверила мне историю своей любви.

– Ты всё-таки подумай, стоит ли из-за мужчины бросаться в крайности. Я тебе расскажу о себе. Мой случай слишком болезненный и поучительный, чтобы разрешить любви управлять моей головой… и даже вообще появиться в моей жизни.

– Несчастная любовь? – спросила я чуток насмешливо. Мол, подумаешь, эка невидаль.

Вера смотрела на меня снисходительно.

– Несчастная любовь? Если бы. Любовь-катастрофа, любовь, калечащая и убивающая! Я не любила, а сошла с ума, потеряла не только голову, но всю себя.

– Разве это так плохо?

– Бельчик, а разве не важно, кто объект? Разве не важно, что я рисковала сгинуть, погибнуть? Или ты слишком ещё молода, чтобы знать, в каких подонков и негодяев влюбляются по уши и что из этого выходит?

– Он был негодяй?

– Хуже, – Вера вздохнула. – Он был преступник.

– Ой!

– Вот именно. Мне было двадцать, я влюбилась по уши в красавчика в самых модных в то время джинсах и с золотой цепочкой на сильной шее. Идиотка… западное кино сыграло роковую роль, – она горько усмехнулась. – Но он так выделялся на фоне задрипанных мальчишек в моём дурацком институте! Я вообще не понимала, что он там делает, да ещё на режиссёрском факультете? Только потом узнала, что для него Институт Культуры был отличным прикрытием. Ему в доступе всегда нужны были Химки, где была база, нора…

– База чего?

– Ты слушай. Он был наркодилером. В то время ещё большая экзотика, я вообще, наивная душа, про такое понятия не имела. Но у него всегда были деньги. Говорил, что его папа академик, что живут они на Садовом кольце. Ты представить себе не можешь, как я влюбилась – до потери мозгов! Стала абсолютной дурой, невменяемой! Притащила его домой, познакомила с мамой. Божечки, какой она подняла крик, как только он ушёл. «Идиотка! Ты что не видишь морду жулика! Хорошо, если жулика, а не что похуже! Чтоб ноги его не было! Чтоб ты забыла, как его зовут!»

– Алла Андреевна? Вот прям так? – поразилась я.

– Ха, она и сейчас бравый солдат, а тогда – ты представить себе не можешь, какая была авторитарная! Штука в том, что она оказалась права на тысячу процентов. Но я-то была не в себе, без мозгов! Поэтому ночью – заметь! – по-тихому собрала вещички и оставила записку, я, мол, поселюсь в общаге института и чтобы мама меня не искала и ноги её там не было. Степень дурости осознаёшь?

– Ну… просто влюблённая по уши девчонка, что уж сразу дурость-то?

– Общага! Для москвички! Где такое видано? Я вообще не соображала ничего. В общем, отвёз меня мой драгоценный в какую –то конуру недалеко от института, в Химках – однушку с минимальным количеством мебели, обшарпанную и довольно убогую, грязную. Это была его «точка». Версия для меня: «Я снимаю эту хату, чтобы не ездить из центра Москвы каждый день». И стала я там жить – хозяйкой, любовницей. Слепо-глухо-немой капитан дальнего плавания – это я. Два с лишним года прожила, Бел! И не врубилась! Только лишь догадалась, мол, что-то не так, какие-то странные дела: приходят люди, всё время разные, стучат, а не звонят в дверь, да ещё и стуком причудливым.

– А он сам наркоман?

– Нет, что ты! Даже не курил никогда! Такой чистенький, здоровенький, лощёный… убийца. Вернее, распространитель смерти. Замуж не звал, к родителям-«академикам» не возил. А я и не просила! Просто молилась на своего бога, готовила ему, стирала, обожала, служила. Нет, мне не на что пожаловаться: он меня тоже любил, всегда был нежен, дарил дорогие шмотки и иногда даже украшения, цену которым я не знала, не понимала. Вот только однажды… – Вера даже вздрогнула слегка.

– Что? – я слушала, затаив дыхание.

– В самом начале, в первый же день в той квартире он крепко обнял меня за шею, но сжал чуть сильнее обычного. И говорит: «Если твоя мать узнает, где ты, если придёт сюда, я её убью, клянусь! Задушу. Поняла?»