Маленький памятник эпохе прозы

– А что у меня дома? – ошарашенно спросила Люда. – У меня всё нормально было, как у всех. Мне нечего рассказывать. Я обыкновенная, и всё у меня самое обыкновенное.

Пришёл мой черед обалдеть. Кто другой был бы на месте Людки, не усомнилась бы, что девушка кокетничает и выпендривается. «Я обыкновенная. Ах, разубеждайте, скажите, какая я особенная!» Но только не Людка, не она – слишком давно я её знаю, чтобы предположить жеманство.

– Ты сейчас всерьёз?

– Что именно?

– Вот это «я обыкновенная»?

– Абсолютно. Рассказывать не о чем. Просто всё в порядке, всё хорошо, ничего экстраординарного. Родители хорошие, я их обожаю, но они… что о них говорить? Брат нормальный, мы дружим – кому это интересно? А насчёт парней… – подруга замялась. – Вообще не люблю эту тему обсуждать с кем бы то ни было. Это настолько личное, что… прости, Белочка, но даже с тобой не намерена, не моё – болтать об интимных отношениях. Слушай! – воскликнула она. – Как ловко ты перевела разговор на меня! Мы о тебе говорили…

– Погоди. Давай врубим логику. У тебя есть интимное, о чём ты будешь молчать даже под пытками, как партизан на допросе, и это нормально, я должна принять и не питюкать. А что у меня может быть своё интимное, тебя почему-то возмутило! Где ж справедливость, как говаривал старик Сальери. Что за двойные стандарты? Знаешь, о чём я ужасно сожалею? О том, что затеяла такой разговор. Проявила слабость за каким-то хреном. А давай сделаем вид, что этого эпизода в нашей жизни не было вообще?

Я была раздражена, хотя не столько на Людку, а в большей степени на себя. Что на меня нашло? Показалось, что мы с ней близки не до щемящей сердце степени. Это надо срочно исправить?

И наповал убило «я обыкновенная».

– Вот ещё что. Мне кажется, проблема с самооценкой не столько у меня, сколько у тебя, – добавила я и умолкла.

Снова воцарилось молчание. Неужели мы поссорились?

Наконец, Люда заговорила, тихо и медленно:

– Я не умею делать вид, что не было того, что было. Не умею играть и делать лицо, как ты. Не актриса, как Маринка. Хотя, как выяснилось, вы обе «народные артистки». Не исключено, что у тебя даже лучше получается, зря в актрисы не пошла, – насмешливый тон Людки не мог замаскировать волнение, её губы дрожали. – Поэтому разговор у нас был, и он важный, и я благодарна тебе за откровенность. Как говорится, лучше поздно. А насчёт моей самооценки… Знаешь, наверное, ты права. Я старалась об этом пореже задумываться, но рядом с тобой и Маринкой всегда чувствовала себя очень, очень обыкновенной.

– Господи! – воскликнула я. – Ладно – рядом с Маринкой! Но рядом со мной почему?

– Ты на самом деле не понимаешь? – поразилась Людка. – Или на комплименты напрашиваешься?

– Да какие к чертям комплименты? Вообще не понимаю, о чём ты!

– Хм. Любопытно, если на самом деле не врубаешься. Окей. Сначала ты была великим поэтом…

– Ты нарочно? – завопила я. – Во-первых, не великим, во-вторых, ключевое слово «была»! Это всё закончилось к тринадцати годам, совсем, полностью, ничего не осталось! И ты об этом знаешь!

– Белка, милая, не ори. А то я уйду. Ненавижу, когда орут. Дослушай! Теперь моя очередь признаваться. У тебя «всё закончилось»? Пойми, для меня ничего не изменилось, не знаю, как для других. Больше не было стихов, от которых я обмирала – ну и что? Ты-то осталось прежней – умной, остроумной, интересной! И без стихов талантливой и выдающейся, лидером.

– Ты стебёшься, что ли?

– Нет! Ну, вспомни: все развлечения, игры всегда придумывала именно ты. Таскала нас в кино, выбирая, что надо смотреть, отвергая, как ты выражалась, «позорную дешёвку». Рассказывала о книгах, классно передавала суть, всё время дёргала нас, чтобы обсудить – книгу, кино, спектакль! Если честно, фактически ты нас развивала. Я всегда прислушивалась к любому твоему мнению, следовала твоим советам. И никогда не жалела! Ты была для меня компасом в этом смысле, если хочешь знать. Так вот… Ты – компас и самый интересный человек. И кто же я рядом с тобой? Или с красавицей Маринкой?

– Ничего не понимаю… Это говоришь ты, яйцеголовая! Вспомни, сколько интересного ты нам задвигала про генетику и ДНК, мы слушали тебя, уши развесив, пока ты часами солировала!

– Эх! Да я изо всех сил искала, как соответствовать вам, особенным. Учила наизусть домашние энциклопедии. Таскалась в университетскую библиотеку, торчала в читальном зале, набрав умных книжек, выписывая в тетрадку самое-самое, чтоб вам рассказывать. Поначалу мне было по барабану – география, физика или биология.

– Людка…

– Да! И постепенно увлеклась по-настоящему, сама знаешь, чем. В общем, причина и следствие немного перепутаны, – она улыбнулась дрожащими губами. – Сначала было желание соответствовать моим необыкновенным подружкам. Между прочим, я довольно долго мучилась, выбирая, что вам понравится. Выбрала самое современное, крутое и новое. Ну, угадала. Во всех смыслах. Просто повезло.

Мне казалось, что меня жахнули чем-то тяжёлым по башке. Или рассказали про новый материк на нашей матушке Земле, известной вдоль и поперёк, но его только сейчас обнаружили. Сообщили, что недалеко произошла высадка десанта инопланетян. Именно так я чувствовала себя от сказанного Людкой.

Раздражение улетучилось, как и не было. А потом все чувства разом трансформировались в одно-единственное: в нежность к сидящей рядом подруге, смущённой, покрасневшей… такой родной с этим конским хвостом, с чуть хрипловатым голосом и вечной манерой качать тапок, положив ногу на ногу. Какая же глупенькая эта самая умная девушка на свете!

– Вот ведь дура, – сказала я нежно. Она внимательно смотрела на меня.

– И снова не понимаю, что ты на самом деле имеешь в виду. Можешь радоваться, это успех твоего Демона. Мне надо сейчас обидеться на слово "дура" или поверить своим ощущениям? Мне кажется, что… – я резко её перебила:

– Мы обе дуры. Послушай меня. Мы обе – дуры! Какое счастье, что ты у меня есть. Ты необыкновенная! Я тебя ужасно люблю.

– Я тоже тебя люблю. Но если бы ты знала, как всё детство было отравлено страхом быть вами отвергнутой!

– Какой кошмар…

– А разве вы с Маринкой никогда без меня не говорили о том, что я – лишняя? Что лучше бы вы вдвоём пошли… в кино? Что, мол, жаль, эта дурочка опять припрётся…

– Сумасшедшая! Никогда, ни разу, ни намёком! Ни она, ни я.

– Вот… А я прямо будто слышала, как вы про это говорите, как досадуете. Иногда вечерами не могла уснуть, кусала подушку… ревела… тревожилась за следующий день – примете ли вы меня или, наконец, оттолкнёте?

– Ты поэтому первая прибегала всегда и всюду?

– Ага. Ужасно боялась вас потерять и боролась за то, чтобы у вас не было технической возможности меня турнуть, – Людка грустно усмехнулась. – В то же время мучилась тем, что навязываюсь. Была уверена, что вы тяготитесь мною.

Нечто неописуемое! Как такое могло случиться? И чтобы никто, никогда, ни единого раза даже не заподозрил ничего! А эта дурочка страдала и боялась несуществующей опасности. Вот тебе и счастливое детство.

На меня навалилось чувство вины. Хотя… разве я была в чём-то виновата? Скорее, да. Пожалуй, безусловно. Мы обе с Маринкой виноваты.

– Людка, не уезжай, пожалуйста! Прости, чушь несу. Но как я буду без тебя?

Великий боже, которого нет! Ну, кто-то там есть, замещающий? Прошу, отмотай назад, чтобы я могла успокоить, как оказалось, страдавшую девчонку, сказать ей, что все страхи живут лишь в её голове, для них нет ни малейшего повода!

Любопытно, а такое часто случается в детских компаниях или с Людкой произошла особенная драма? Мы с Маринкой оказались, с одной стороны, причиной Людиной детской травмы, а с другой – невольно помогли ей найти любимое дело, призвание. Чудны дела твои, господи… или кто там тебя замещает?

Прозрения мои запоздалые!

Невнятица

Следующий период моей жизни можно назвать именно этим словом – невнятица. Как только я развелась и превратилась в свободную женщину, выяснилось, что немало мужчин готовы были пригласить меня на тур вальса. Но дама не была в настроении танцевать. Переживала из-за всего сразу – из-за Тимура, из-за подруг…

В какой-то момент невнятицы я почувствовала приятные покалывания удовольствия от страданий и игры в них: этакая взрослая, много испытавшая женщина трудной судьбы, которой не до флирта и не до развлечений! Но одиночество, поджидавшее дома, было реальным, холодным и по-настоящему угнетающим.

Замужний этап жизни захлопнулся внезапно и болезненно. И поначалу одиночество убивало – о, как оно изводило, каким громким казалось, когда я приходила в пустой дом, где никто не клацал на машинке, в котором темно, и я рукой шлёпаю по стене, ища выключатель, чтобы зажечь свет в абсолютно остывшей квартире, без дыхания и запахов за долгие часы пустоты. Пока её разогреешь, пока обживёшь и оживишь, приходит время ложиться. Одной в двуспальную кровать.

Именно тогда я привыкла спать чуть ни поперёк широкого ложа, чтобы мне было раздольно на спальном месте – где хочу, там и верчусь. И чтоб одеяло только моё! Быстро привыкла, и привычка эта тоже сказалась на моей будущей личной жизни. Так же и к одиночеству привыкаешь, со временем учишься его любить, ценить и извлекать из него ни с чем не сравнимое удовольствие.

С некоторых пор любимое времяпрепровождение дома – в одиночестве. Нарушать которое по собственному хотению, вторгаясь в мой мир безнаказанно, вправе лишь коты. Какое-то время такое же право было у дочери, а потом… Стоп, вываливаюсь из временных рамок повествования, потому возвращаюсь к периоду, когда одной мне было неуютно и тоскливо.

Пришла мысль вернуться к маме и к Фимке, но, поразмыслив, передумала: взять и самой отказаться от взрослой жизни, от самостоятельности – обидно! Опять отчитываться о времени ухода-прихода, звонить, если задерживаюсь, всё время держать руку на пульсе маминой тревоги – нет! К такому повороту я не была готова, у меня всё ещё длился тот период молодости, когда независимость и самостоятельность куда ценнее маминых котлет, тёплого отчего дома и всегда ждущей мамочки, не ложащийся спать, пока дитё не вернётся. Тем более, что мама сама продолжала работать, и дома ей надо было отдыхать, набираться сил, а не дёргаться из-за взрослой дочери. Так я рассуждала. Вроде бы логично и здраво.

Но частично всё вышесказанное лукавство. Привычные перепевы на тему «ты жива ещё моя старушка в старомодном ветхом шушуне» себе в утешение. Маме было всего сорок пять! И она работала, так же, как и я, в радость и в удовольствие. Выглядела хорошо, встречалась с подругами. А по некоторым её оговоркам я догадалась, что кто-то за ней ухаживает. Расспрашивать не решалась, крючило меня от этого.

Так что кто из нас кого ждал бы с котлетами – большой вопрос! Для меня невозможная ситуация, невыносимая – мама и некий кавалер. По многим причинам, одна из которых очевидна – папа. Я строго внушала себе, что мама имеет полное право жить полноценно. А вот я не имею права садиться к ней на холку вместе со своими проблемами и тараканами. Точка.

Кстати, мама терпеть не могла «крутить» котлеты. И она вовсе не приглашала меня вернуться, хотя, говоря откровенно, в глубине души я этого ожидала. Но если у мамы появилась личная жизнь, то… То ничего об этом не хочу знать и видеть тоже не желаю!

Собаку что ли завести? Или у мамы Фимку забрать? Не отдаст ведь.

– Отдай Фимку, – попросила я, позвонив ей как-то вечером.

– Что значит – отдай? – удивилась мама. – Не мебель же.

– Ну, ты много работаешь, устаёшь, а за ним убирать надо.

– И ты много работаешь.

– Ты больше устаёшь. Ты старше, у тебя сердце.

– Ничего, на Фимку моих сил хватает, – засмеялась мама. – Не отдам. Коты плохо переносят перемену места, ты ж знаешь. Зачем его мучить?

Так я и знала. Но попробовать надо было. Завести, что ли, своего собственного Фимку? Надо подумать.

Вот так странно, одиноко и невесело существовала я довольно долго. В пустоте.

Невнятное моё существование!

Разговор с Полиной про демона. И выводы

В какой-то момент дурного настроения я решила бросить институт. Вот так проснулась утром мрачная и подумала: «Да ну его к чертям! Зачем я на это время трачу!»

Полинка меня отговаривала, ух, как отговаривала!

– Насколько я тебя знаю, ты здравомыслящая и психически устойчивая. С чего вдруг такие радикальные шаги? Ведь твоё «не хочу» пройдёт, а глупость ты успеешь сделать.

Мы вместе шагали к метро по Тверскому бульвару из старенькой усадьбы, где располагался наш институт. Я специально заехала узнать, каков механизм ухода по собственному желанию. В деканате заохали, заахали, да зачем, да как же так, такая хорошая девочка! Возьми академотпуск, но не забирай документы! В итоге дали неделю на размышление.

Сопровождавшая меня Полина аж искрилась от желания продолжить начатое методистами и уговорить «не делать глупостей».

– Глупостью было само поступление в этот институт, – вяло отбрёхивалась я.

– А чем тебе не нравится институт? – удивлённо вылупилась Поля.

– Ничем не нравится. Неинтересно, не моё.

– Как это – не твоё? Ты же знаток и обожатель литературы!

– Правильней сказать – потребитель и получатель от неё удовольствия.

– Ты поэт!

– Поля! – прикрикнула я.

– Прости! Но всё равно глупо: отлично учишься, тебе всё легко даётся…

– Мне скучно, бес.

– А почему мне не скучно?

Я удивлённо посмотрела на подругу:

– Потому что ты – это ты, а я – это я. К тому же для тебя институт – одна из точек приложения политической активности.

– А хочешь со мной в политику? Это на самом деле очень увлекательно!

Я остановилась и заржала в голос.

– Что смешного? – не поняла Поля. – У тебя есть убеждения, твёрдые, ты – наш человек. Что тебя разобрало-то?

– Ой, Полька, русская Полька, – всё смеялась я. – «Пойдём со мной на баррикады, там весело, только не уходи из института» – железная логика!

– Там не весело, – обиженно поджала губы Поля, – а интересно. И почему всё время баррикады-то? Как будто мы постоянно революции устраиваем. У нас много разнообразной, насыщенной партийной работы…

– У меня есть прекрасная работа, настоящая. А от слов «партийная работа» сразу тошнит.

Полина угрюмо умолкла.

– Ладно. Тогда расскажи вот о чём: как у тебя получается, что всё, точно гром с ясного неба? Ничего не происходит, всё ровно и вдруг – бац! – развод. И тебе как с гуся вода. И вот сегодня: «Я иду забирать документы!» Знаешь, я тут читала одну статью… в общем, может, у тебя начинается депрессия? Там один из признаков в точности такой.

– Божечки, тебе интересно, что я чувствую?

– Да!

– Мне лихо.

– Я так и знала! У тебя депрессия, тебе нужна помощь. Там было написано, что маска депрессии…

– Нет, всё не так, – перебила я подругу. – Нет у меня никакой депрессии. Давай сделаем кружок по бульвару, я расскажу. Как близкой подруге, которой доверяю. Ты будешь третьей, кто знает эту историю… ну, не считая папы, конечно.

История оказалась совсем недолгой, мы и половину круга не успели пройти, а я уже всё рассказала. Про Снежную Королеву, медвежонка и Демона.

– Так что у меня не маска депрессии, а совсем другая маска.

– Интересно! – воскликнула Поля. – Знаешь, если бы не политика, я точно занялась бы психологией. Это так любопытно, особенно связь выражения лица с тем, что ты чувствуешь на самом деле. Но… ведь, как я понимаю, главная цель не достигнута! Всё остановилось на половине дела.

– И ты туда же, – вздохнула я. – Все говорят одно и то же.

– Тут и заковыка. Всё равно страдаешь, делаешь глупости – из института уходишь, никакой холодной бесстрастности внутри твоей натуры нет, сплошной раздрай. Вывод: всё напрасно.

– Нет, – заупрямилась я. – Без этого было бы куда хуже.

– А, может, лучше? Прооралась бы, разбила посуду да ещё об чью-нибудь голову, порыдала бы вдоволь – до икоты, глядишь, стало бы легче. Проверенные способы, работают всегда и на всех. Какого чёрта «держать лицо», но при этом страдать?

– Никто почему-то не слышит главное. Это безопасность! Нельзя показывать слабость и уязвимость. Люди – не те существа, среди которых можно расслабиться.

– А, ну да! – Полина с любопытством посмотрела на меня. – Узнаю тебя с новой стороны. Ты никак мизантроп?

Вот это поворот! С такого ракурса я на себя никогда не смотрела. Папа был добрейшей души человеком, мама вообще из породы служителей людям. Да и я отродясь не испытывала к человечеству никаких ужасных чувств, вроде ненависти или неприятия. Но фактически мой страх и «папина школа безопасности» приметы самой настоящей мизантропии.

– Возможно, да, – удивлённо ответила я после длинной паузы. – Это для меня самой открытие, ещё предстоит думать.

– Да ты не переживай! Ты – хороший мизантроп, добрый и человеколюбивый… в смысле, людей терпишь и ладишь с ними.

– Добрый человеколюбивый мизантроп, – развеселилась я. – Оксюморон, то, чего быть не может, но я таки существую.

Расстались мы на платформе метро, нам нужно было в разные стороны. Прощаясь, мы обнялись, и Полинка шепнула мне на ухо:

– Спасибо, что рассказала свой секрет. Ты мой добрый, славный мизантроп! Не наделай глупостей!

С трудом я впихнулась в переполненный вагон, крепко набитый квёлыми после рабочего дня гражданами (догулялись мы с Полей до часа пик!). Мощным мужским плечом крепко вжатая в чью-то мягкую спину, ощущая, как нечто острое впилось в мою ляжку, я подумала, что, возможно, я мизантроп в чистом виде, без всяких противоречий.

Но институт я не бросила. Ведь это и впрямь было бы очень глупо. Вовремя опомнилась, спасибо «неделе на размышление». Со мной случился морок как побочный эффект от перерождения Тимура. Вспомнился фильм ужасов про оборотней, где технически изумительно снят самый момент превращения человека в чудовище. «Американский оборотень в Лондоне» назывался, и как же громко мы, молодые девчонки, верещали от весёлого страха, когда смотрели! Мне тоже впору визжать, ведь самые впечатляющие эпизоды кино до боли напоминают произошедшее с бывшим мужем.

И я продолжала думать, думать, мысленно конструируя совсем недавнее прошлое, в котором «укусили» моего бывшего мужа. Ведь не одномоментно произошло превращение, не вдруг. Как и в киношной истории с оборотнем, понадобилось время, чтобы яд подействовал. В случае с Тимуром постепенным, постоянным воздействием могли быть регулярные беседы с папашей.

Я хотела разобраться и всё понять, мне было необходимо перевести произошедшее с Тимуром из категории фильма ужасов в обыкновенную бытовуху. И я взялась за анализ его жизни вообще и нашей с ним – в частности.

Тимур рос во вполне совковой семье, убеждённой в идеалах строительства коммунизма. Его родителям жилось до такой степени сытно и спокойно, что они не мучили, не терзали единственного сына идеологической промывкой мозга. Оба были свято убеждены, что эту правильную работу выполняет школа, как было в их детстве, волноваться не о чем.

Перестройку они поначалу восприняли как нечто временное, некую кампанейщину, которых на их веку случилось предостаточно. Даже «оттепель» была тридцать лет назад – долгая, тревожная, породившая много опасного. И то справились.

Увлечение сына новомодными идеями сперва не шибко беспокоило: они в молодости тоже бегали в Политехнический – слушать стихи осмелевших молодых поэтов и наслаждаться ощущением маленького хулиганства. И куда что делось, как легко развеялся бунтарский туман, стоило руководству государства чуточку поприжать оборзевших наглецов! Всех шустренько поставили на место, всех! А кто не пожелал вовремя сориентироваться, потом сильно пожалел.

Очевидно, сейчас, в конце 80-х, творится нечто подобное. Переболеем, почистим партийные ряды и обновлёнными вернёмся к правильному большому пути.

Короче говоря, никакой опасности не ощущалось. Но постепенно ситуация заходила всё дальше и дальше, а никто безобразие не прекращал. Что-то пошло не так. А уж после событий августа 9-го всё вообще сделалось непонятным, катастрофическим.

И самое страшное, что упустили сына, которого вражины успели заразить вредными и опасными идеями. Какие же силы были брошены на подрыв великого государства изнутри, подумать только!

Родителям Тимура очень понравилась и показалась убедительной версия о внешнем вмешательстве: всё случившееся – это последний удар противника в холодной войне, но удар «ядерный», погубивший саму основу, суть страны и общества – коммунистическую, ленинскую идеологию. Растоптана сама цель – построение коммунизма. Они просто подкупили руководителей государства, велев им сделать то, что с гарантией разрушило абсолютно всё.

Тимуриному отцу не то чтобы не хотелось, но не получалось думать об абсурдности подобной версии: ведь как можно вот так легко и просто опрокинуть, по его мнению, могучую, сильную, богатую державу со счастливым и всё поддерживающим народом? Нереально же! Но на этой мысли, совсем несложной и очевидной, как будто висел замок, запрет её тревожить и даже близко к ней приближаться. Ведь куда спокойнее рассуждать так: денежные запасы США, накопленные грабежом и бандитизмом, позволяли сделать что угодно и с кем угодно – лишь бы «Вашингтонскому обкому захотелось».

Не ищите логики и здравого смысла там, где их с самого начала даже в гостях не побывало.

Так вот, «враги сожгли родную хату», а сын, как выяснилось, попал, дурачок, под их, врагов, влияние. Несчастный мальчик, не понял, что произошло! И мозги ему промыли некой мифической свободой и – вот оно главное! – «прелестями» рыночной экономики и капиталистического строя. Ишь, как адресно поработали, шельмы! По молодёжи ударили! Но мы тоже хороши: допустили и упустили.

И в какой-то момент (не могу точно придумать, в какой) отец Тимура твёрдо решил вернуть сына на путь истинный. Не при мне, разумеется, потому что в таком случае вряд ли что-то получилось бы.

Тимур часто навещал родителей, они это поощряли и подчёркивали, что очень хотят видеть сына, как минимум, раз, а лучше два раза в неделю. К каждому визиту отец тщательно готовил настоящую лекцию на отдельную тему: то про плановое, народное хозяйство – с объяснением, почему не очень получалось, но скоро всё непременно стало бы замечательно – лишь враги помешали; то про социальные гарантии в СССР, равных которым не было нигде в мире, поэтому по ним ударили сразу – чтобы разрушить основу гуманистического социалистического строя.

Да и сама жизнь помогала отцу Тимура: люди на самом деле теряли работу, рубли и вправду обесценивались, а потому пенсии и пособия стали жалкими… Словом, что я буду рассказывать об известных проблемах, которые реально существовали в 90-е, не могли не быть! Просто о главном, о самом-самом главном, такие певцы социализма, как Тимурин отец, не смели говорить никогда: о том, что всё это – результат семидесяти лет самого бездарного в мире правления, итог презрения к науке экономике и выворачивания наизнанку её основ, на которых строится развитие и процветание любой страны. Можно сколько угодно по-лысенковски игнорировать законы природы и уничтожать таких людей, как Вавилов, но законам-то на всё это глубоко чихать! Они всё равно объективно существуют, останутся неизменными, и ни у кого не получится создать что-то успешное, вопреки им или не учитывая их.

Об этом Тимуру не рассказывали. Его внимание изо всех сил сосредотачивали на «было – стало», и кто в этом виноват – по лживой коммунистической версии.

Тимур любил и уважал родителей. Они в самом деле обеспечили ему счастливое, сытое и беззаботное детство. А ещё он им всегда доверял. Вдруг детство резко кончилось. Тимур никогда никому и под пытками не признался бы, но для него это стало очевидно лишь в тот момент, когда я перевелась на заочку и пошла работать. Я внезапно это осознала, вспоминая все его тогдашние реакции. Мой поступок в точности так же оказался лыком в строку, сильным аргументом в пользу тех убеждений, которыми пичкал Тимура отец.

– Видишь, сыночка! – торжественно и громогласно говорил отец Тимура, стремительно шагая из стороны в сторону по комнате, где в кресле тихонько сидел сын и почтительно слушал отца (так я себе это представляю). – Мы, наконец, пришли ко времени, когда молодёжь может свободно учиться, получать знания и не работать при этом, не отвлекаться на что-то другое! Знания, только знания. И вот приходят эти… забугорные и уничтожают прекрасное достижение. Юноши и девушки снова вынуждены идти вкалывать, дабы прокормиться, ведь мы, родители, не можем им помочь, как было при социализме, ведь из нас прицельно сделали бедняков! Потому-то твоя Белка и устроилась на службу. Причём, она глупа и не понимает, отчего так происходит, её всё устраивает, и она прётся в самое жерло вражеской пропаганды – той самой, из-за которой ей и пришлось оставить учёбу в дневном вузе. Осознаёшь степень промытости мозгов? Но ты-то не поддавайся! Не думаю, что вся эта свистопляска продлится долго. Народ не станет терпеть, слишком многое для него сделалось очевидным. Но Тимур! – отец становился прямо перед сыном и строго смотрел в его глаза. – Мы должны бороться, чтобы как можно скорее всё исправить. Иначе они распродадут всю страну, окончательно развалят экономику и покалечат сознание людей до такой степени, что уже не собрать! Ведь Ччччубайсссссс!