Маленький памятник эпохе прозы

– Господи… и даже тогда ты не опомнилась?

– Нет! Я всё поняла не так, неправильно! Решила, что это страсть-любовь у него такая сильная, что он готов убить даже мою мать, если она против нас. Жутко испугалась, но смирилась. Помню, позвонила маме из автомата и поклялась, что у меня всё в порядке, чтобы она даже не думала меня искать. А если припрётся в институт, то я его тут же брошу. Мама кричала по телефону, рыдала, но ничего поделать не могла. Тогда она просто взяла с меня честное слово, что я буду три раза в неделю звонить и отчитываться – жива-здорова, ей этого довольно. На том и порешили.

– И ты два с половиной года жила с этим… уголовником?

– Ага! И, представляешь, была даже счастлива. Но потом вдруг что-то ужасное начало происходить. Однажды он пришёл жестоко избитый. Я хотела вызвать милицию, он запретил, я настаивала, так он мне дал сильную пощёчину. Он изменился… Стал дёрганым, злым, агрессивным. Ну, и в скором времени посреди ночи к нам ввалились милиционеры, и произошёл, как у них говорят, жёсткий захват. Его и меня на пол, руки за голову – вот это всё…

– Какой ужас… – меня даже затрясло.

– Его в наручники, увели… Меня, помню, начали грубо толкать в плечо, что-то орать в ухо, я от страха онемела, у меня дико закружилась голова. Потом я почувствовала тошноту и под крики ментов «…б твою мать!» меня буквально вывернуло наизнанку. И я отключилась, – Вера перевела дух и на минутку замолчала.

– Фух! Ничего себе… – пробормотала я, вытирая ладонью выступивший на лбу пот.

– Ну вот… очнулась в больнице, дальше, как в плохом кино… Оказалось, что я беременна. В больнице меня нашла мама и заняла круговую оборону от милиции. Менты рвались меня допрашивать и вообще всячески привлекать, но надо знать мою маму… – улыбнулась Вера. – В общем, для меня эта история тогда закончилась. Надо ли говорить, что у моего драгоценного не было никаких пап-академиков и жилья на Садовом кольце? Обыкновенный уголовник. Только очень красивый, – Вера грустно улыбнулась. – А я – молодая клиническая идиотка.

– Его посадили?

– Разумеется. И потом я узнала, что в лагере он погиб.

– И про сына он так и не узнал?

Вера отрицательно покачала головой.

– Как мама это всё выдержала – не представляю. Но я с тех пор… В общем, никто мне с тех пор не нужен, кроме мамы и Виталика. Возможно, я навсегда получила сильнейшую прививку от любви.

Что ж, если б Мишка оказался наркодельцом, то была бы, наверное, совершенно другая история. Но мой Мишка был… просто Мишкой! Единственной моей настоящей любовью, между прочим. Кто-то называет это счастьем? Любовь – счастье, ха. Нет, в моём мозгу такая цепочка не закрепилась. Любовь – это боль.

Больше я так никогда не любила, не кидалась ни в какой омут. И, видимо, уже не светит. То ли Мишка оказался тем единственным, кто подходил мне по всем параметрам, и лишь с ним я могла быть счастлива, то ли болезненный опыт отвратил от падений в варево страстей, когда без мозгов и не рассуждая. Впредь и до сегодняшнего дня эта сторона жизни всегда под жёстким контролем, и я научилась мудрости Дианы из «Собаки на сене»:

«Пока хотела, я любила. А захочу, и разлюблю».

«Кому дана такая сила, тот небывалый человек», – ответили Диане и спели ей песню для убедительности:

«О, если б можно, если б можно было,

Чтоб самовольно сердце разлюбило!

Зачем, зачем того не может быть,

Чтоб самовольно взять и разлюбить!»

Не стоит преувеличивать, сеньор де Вега! И быть такое может, и нет ничего небывалого в умении остановить усилием воли разгорающийся пожар чувств. Чай не подросток с взбесившимися гормонами!

Взрослая графиня де Бельфлор не справилась, кстати. А я умею, у меня получается. Всё-таки есть кое-какой опыт с Демоном, он поможет. Начнём с лица, уберём с него страдание, вернём бесстрастность, глядишь, и можно будет продолжать жить и дышать, зализывая раны, но этого никто не увидит.

Страсти-мордасти должны знать своё место! А если начинают наглеть, то на колени их, не давать им управлять собой! И, соответственно, не влюбляться в того, в кого тянет влюбиться, кто невероятно привлекает, но по каким-то параметрам не подходит и опасен для душевного равновесия и психического здоровья. Например, женат. Или слишком красив. Или хронически беден – никакая любовь не стоит страданий в удавке нищеты. Исключение допустимы только для непризнанных своим временем гениев, но я не способна на такие подвиги во имя искусства или науки. Вот как-то так, таким путём…

С тех пор так и живу, никогда не давая разгораться чувствам с помощью силы воли. Если невыносимо к кому-то тянет, я по-быстрому свожу начинающиеся отношения к лёгкому флирту, к одноразовой любви и не более того. Умею и могу. Не исключено, что лишь из страха перед возможным страданием я заранее держусь подальше от огня, чтобы не обжечься, ведь старый ожог отлично напоминает о себе тянущей болью.

Ну, а лучше всего, почуяв опасность, быстро проходить мимо, не допуская даже намёка на возможность сближения.

Тем временем (возвращаюсь в високосный 96-й год, который во всём виноват, как утверждала мама), буквально через неделю после моего увольнения с радио Людка пригласила на проводы. Она уезжала в Америку, и это никак не могло улучшить моего настроения. Одно к одному, чёрная полоса, надо уже дойти по ней до конца. Надеюсь, я иду не вдоль…

Можно месяцами не видеться с подругой. Даже созваниваться раз в две недели в лучшем случае, но знать, что она у тебя есть. Всегда в доступе – стоит снять трубку или не полениться проехать полчаса в метро. Осознание этого делает жизнь спокойной, гармоничной, правильной, помогает существовать в режиме «процесс идёт штатно».

«Мне было довольно того, что твой плащ висел на гвозде».

В те годы у нас не было социальных сетей, поэтому реальное общение случалось только лично или по телефону, а отъезд в далёкие края означал, что видеться мы не сможем, да и с телефонной связью всё не просто, хотя бы потому что безумно дорого. Поэтому проводы – слёзы.

Всё рушилось к чертям собачьим. Людка улетает на другую планету. «Мне было довольно того, что гвоздь остался после плаща». Нет! Не довольно! Понимание, что на метро теперь до Людки не добраться, по телефону не позвонить, вытворяло мерзкие штуки с моим организмом, отказывающимся принимать такую реальность: сердце ныло, желудок болел, подташнивало, но самое паршивое, что всё время хотелось плакать. Даже не плакать, а рыдать, кричать, отчаянно орать. Чего я не могла себе позволить в Людкином доме, полном разных людей – родни, друзей, коллег.

Кто-то приходил и уходил, непременно произнося «не теряйся, пиши!». Людкины родители, шмыгая носами и с дрожащими губами метались из кухни в комнату, принося смену для заканчивающихся закусок и вина. Было шумно, шум был странный – в нём смешивались смех и слёзы, оптимистические тосты с пожеланиями новой, прекрасной жизни, и плачущие голоса женщин, всхлипывающих «когда ж теперь увидимся… навсегда… мне визу не дадут никогда… когда теперь приедешь…» Никогда-навсегда, когда-навсегда – царапающий душу рефрен звучал постоянно. И тут же: «Давайте выпьем за новый этап прекрасной жизни, скоро все там будем! В Америке!» – «Ур-р-р-а-а-а!» – чокаются и хохочут.

«Все – не будем», – тихонько произносит печальная немолодая женщина недалеко от нас с Малюдками. Конечно, Маринка тоже приехала, мы с ней по праву самых главных подруг сидели с двух сторон от Людки. Обе с повисшими носами и подрагивая от сдерживаемых слёз. Людка была растерянная, но одновременно радостно-возбуждённая.

– Ну, девчонки, ну, вы чего? – обнимала она нас за плечи, привлекая к себе поближе. – Прекратите немедленно, а то я расклеюсь, а мне нельзя. Мне ещё родителей склеивать.

– Им совсем тяжело, – тихо заметила я.

– Они приедут зимой к нам в гости. И там будем думать, как их насовсем оставить.

– Ты сама ещё не насовсем, а уже такие планы! – сердито удивилась Маринка.

– Да брось! – вмешалась я. – Всё всем понятно, Людка проговорилась. Не вернётся она, поэтому родителей нужно перетаскивать, – героически спокойно я произнесла все слова при том, что в носу щипало. Что за время сплошных потерь? Кончится это когда-нибудь? Если б я тогда знала, что потери только начинаются и не заканчиваются уже никогда после того, как окончательно становишься взрослым!

– Девчонки! Знаете, как я по вам буду скучать? – вдруг запричитала Людка. – Ведь ни с кем больше я так не дружила, как с вами! Всегда всех сравнивала с моими Белкой и Маринкой. И никто даже близко не стоял! – мало того, что в носу щиплет, ещё и горло перехватило, будто кто-то взялся меня душить. – Белка, не реви! – плачущим тоном приказала Люда. – Потом будешь реветь. Вот не хотела же… нет, всё-таки скажу: вы – самые любимые мои подруги на всю жизнь. Где бы я ни была, вы – мои девчонки во веки веков. Понимаете, девочки?

Всё-таки взорвалось – Маринка разрыдалась, тоненько заскулила и уткнулась в ладони. Ладно, ей простительно, она на гормонах, не в себе. Но я-то удержу себя в руках, сдержусь. Только зачем Люда сказала эти слова? Чтобы что? Теперь мне хочется вцепиться в подругу и никуда от себя не отпускать! А нужно прощаться.

– Ты где будешь жить? – шмыгая и икая, спросила Маринка.

– В Бостоне, а что?

– Мы осенью едем в Америку. На месяц. В Калифорнию. Это далеко?

– Ой… Разные концы страны.

Маринка ещё пуще заревела.

– Я умолю Лёшку к тебе съездить!

– Лететь придётся, не ехать. Пять часов.

– Да что ж она такая огромная тварь, эта твоя Америка!

Високосный год – большая гадость.

«Мне было довольно того, что след гвоздя был виден вчера. Ля-ля-ля-ляля…» А кто тебя спрашивал, девушка из таверны, придуманная Новеллой Матвеевой, довольно тебе, не довольно, нравится, не нравится? Тебя просто ставили перед фактом, а ты беспомощно пищала своё «ля-ля». Людка улетела – и это случилось, хоть смиряйся, хоть нет.

Я умираю…

Рахат-лукум

Переехала я в отчий дом – мы с мамой и Фимкой снова были вместе. Не передать словами, какое блаженство я испытала, вновь оказавшись в своей маленькой, заставленной старой мебелью, комнате! Мама не трогала там ничего, только поддерживала порядок. И я, будто на машине времени, въехала в детство, в те ощущения и запахи, от которых стало так мирно и спокойно на душе, будто меня погрузили в тёплую, нежную желейную массу, где я расслабилась всеми мышцами, каждым сосудиком, каждым нервом. Ночью, перед тем как уснуть, всплакнула от нахлынувших воспоминаний, но то были сладостные слёзы. Когда засыпала, в полудрёме привиделось, что папа шепчет «Спокойной ночи, медвежонок!» и на цыпочках выходит из комнаты. С мокрыми глазами уснула крепко-крепко.

Утром сообщила маме, что прямо сейчас займусь активным поиском работы, но мама, теперь на правах главной в доме, заявила строго и безапелляционно:

– Сначала надо отдохнуть! Насколько я помню, в прошлом году ты всего две недели отпуска брала и никуда не ездила, так?

– Не совсем. Я у Людки на даче два дня была. У Поли… тоже два дня.

– И всё, не скрипи мозгами, я помню, это не считается. Поезжай на море, бледная немочь, хоть загоришь немного. Если надо, дам денег.

– Деньги у меня самой есть, – сердито сказала я, на мгновение пожалев о возвращении в отчий дом – вот оно, начинается, из меня опять будут лепить маленькую девочку, не способную к самостоятельной жизни. Это такой мамский инстинкт, с ним, видимо, ничего не поделать. – Но я должна найти работу.

– Сначала отдохни! Ты синяя, тощая, плохо выглядишь, Белочка, ну, что это такое? – мама всплеснула руками. – У меня достаточно денег, чтобы ты могла отдохнуть. В крайнем случае – сдадим твою квартиру, правда? Или ты не хочешь?

– Надо подумать, – ответила я. – Такой геморрой – сдавать! А, с другой стороны, чего она пустая будет стоять? Посоветуюсь с кем-нибудь, кто сдаёт и…

– Но сначала ты отдохнёшь! – повысила голос мама. Стало ясно, что лучше согласиться. Ведь и впрямь чувствовала себя разбитой, выглядела соответственно – не очень удачный момент для поиска работы. Сама себя такую я не наняла бы – на кой чёрт нужен дышащий на ладан кадр?

Море, море… Тогда уж Средиземное! Турция, Кемер, 5 звёзд, две недели – годится, заверните!

Хотела поехать вместе с мамой, чтобы и она отдохнула, и мы вместе гуляли бы, плавали, ездили на экскурсии!

– Будет здорово, мама! – уговаривала я её.

Мама покачала головой.

– Не хочу. Никуда не хочу. Да и с кем Фимку-то оставить?

– Как это не хочу? – горячилась я. – Ты молодая женщина, не строй из себя бабушку-старушку! С Фимкой придумаем – соседей попросим заходить, не проблема это!

Так я и не поняла, почему мама не захотела, и, в итоге, вообще никуда не съездила. А, нет – один раз в Прагу и вернулась потрясённая, восхищённая, умилённая, взволнованная! Потом полгода только и было разговоров, что про тот город – про замки, музеи, улицы, красоты, рестораны… И всё, и больше ей не нужно. Будто отпущенное количество впечатлений на жизнь лимитировано, и они почти израсходованы. Нужно экономить и вообще не стоит частить, чтобы не привыкать. Это я свела к сухому остатку мамины доводы, приводившиеся в разговорах на тему «съездить». Как ослица упиралась! Мне в этом виделась жестокая и гадкая отрыжка совка: непривычка к тому, что ездить – это нормально, страх привыкать к хорошему, а вдруг завтра всё это «закроют».

– Так успей посмотреть, пока не закрыли!

– Ещё обидней станет, когда закроют!

– А если никто ничего не закроет? Вот представь!

– Значит, у меня могут кончиться деньги. Или я стану болеть, состарюсь, не смогу ездить и буду без этого страдать. Нет-нет, не стоит привыкать, раз уж смолоду не сложилось.

Ничего невозможно поделать с катастрофическим мышлением человека, рождённого в 50-м году двадцатого века в СССР. Лоб я разбила о святую веру во всё плохое, но победить не смогла. Впрочем, одно разумное объяснение находилось: мама опасалась далеко летать и ездить из-за сердца. Видимо, оно её всё больше беспокоило, но меня она этим не дёргала. Потом, задним числом, я догадалась.

Средиземное море мама так и не увидела. Со мной в Турцию не поехала – ни в тот, первый, раз, ни в следующий в Испанию, ни в Италию. Впрочем, третий раз я уже даже не пыталась звать её с собой.

В ближайшие полтора года я успела увидеть немало прекрасного. Ездила в полном одиночестве и, в конце концов, мне это понравилось. Заранее изучив, что надо посмотреть, я исследовала Париж, Рим, Мадрид и Барселону с помощью карты и путеводителей. С группой, в зависимости, было бы куда хуже: одной я могла наслаждаться тем, что мне нравится, столько, сколько хочется.

Например, на Эйфелеву башню забиралась четырежды, хотя в городе была всего восемь дней. Я обалдевала от открывающегося вида, там, наверху, со мной происходил какой-то странный катарсис! Почти галлюцинации: мне слышалась Пиаф, поющая «Па-дам», рядом мерещился Ив Монтан, подпевающий несущемуся над городом голосу Эдит и попыхивающий Голуазом. Одной рукой он держался за поручень, на нём были кожаные чёрные перчатки… Его левая рука совсем рядом с моей правой. Я отчётливо вижу его боковым зрением. Не поворачивая головы, тихонько говорю: «Месье Монтан, как-то нехорошо у вас вышло с Симоной!», а он, негодяй, хихикает. Тем временем голос Эдит утихает, зато Ив начинает прямо мне в ухо напевать «Опавшие листья»… Вот так я медитировала, как под веществами, на башне, потому и возвращалась туда снова и снова.

Шоу в Мулен Руж… Удивительное чувство: после всего прочитанного о Париже, после виденных фильмов об этом городе, мне казалось, что я здесь уже бывала и зашла в очередной раз, поскольку выдалось свободное время. Всё знакомое и родное: танцы, музыка, наряды танцовщиц, мелькающие лица… да я их всех знаю!

На Елисейских полях, знакомых, будто вчера расстались, обсидела все тамошние кафе.

После был прекрасный Рим, величественный Мадрид… Но мой первый Париж не затмится никогда и ничем. И хорошо, что я была там одна: боюсь, что с кем-то не получилось бы подобного кайфа, мне не дали бы помедитировать на Эйфелевой башне и встретиться с Монтаном.

А самой первой заграницей была Турция. Кемер. Перебирая фотки из той поездки, сделанные отельным фотографом (я выкупила их почти все), думаю, к лучшему, что мама со мной не поехала. Если бы я при ней позволила себе хотя бы десятую часть того, что вытворяла… Впрочем, при ней ничего и не происходило бы. Я не «оторвалась» бы настолько, насколько мне оказалось необходимо.

Мой большой турецкий загул! С собой у меня была фото-«мыльница», делавшая совершенно безобразные снимки. Пришлось грохнуть приличную сумму на отельного фотографа, но, к счастью, деньги не были проблемой.

Оттянулась я в полный рост – с кошельком, полным долларов. Учуяв это, фотограф преследовал меня везде – на пляже, в столовой, у бассейна. И очень старался делать красивые, эффектные снимки. Я оценила его труд и выкупила штук пятьдесят примерно из шестидесяти.

Глядя на них, вспоминаю те две недели не без стыдливого румянца. Я не отказывала себе ни в чём. Пила много местного вина (от него побаливала голова) и ракии, этой жуткой анисовой микстуры; бесилась на ночных дискотеках, напропалую флиртовала со всеми мужчинами, попадавшимися на пути. Только семейных не трогала – табу.

Забыть Мишку! Забыть Мишку! Уйди, боль!

Днём, несмотря на бурные ночи, устраивала далёкие заплывы в море, не боясь солнца, бешено носилась на скутере по волнам, в бассейне усердно занималась аквааэробикой.

И вот… Завела роман с красавцем аниматором. Ох, хорош был чёрт! Высокий, яркий брюнет из турков-мачо, с огромными зелёными глазищами. Мы объяснялись на английском языке, который знали примерно на одинаковом уровне – этого хватало для комплиментов и любовных ласк.

Боль, убирайся! Мишка, пошёл прочь из моей головы!

– Твои глаза так идут моим волосам, – шептала я ему, нежась в смуглых, сильных руках двадцатилетнего парня.

– Ты очень красивая. Тебе всё идёт, ты самая прекрасная женщина в отеле, – он по-восточному умело ласков и нежен.

Как его звали? Как же его звали? Не помню. У него какое-то красивое восточное имя плюс аниматорское англоязычное прозвище. Напрочь забыла. На фотографию, где мы с ним обнимаемся, смотрю с улыбкой, но смущаясь даже в одиночестве. Щёки пылают! Я тогда, конечно, немножко была не собой, выступив в несвойственной мне роли испорченной и многоопытной девицы. В чистом виде отпускной блуд, вела себя, как тысячи женщин, срывающихся на курортный Восток, чтобы утешиться рахат-лукумной любовью местных бич-боев.

Я забуду твой запах, Мишка, перебью его запахом других красивых мужских тел! Прочь из моего сердца!

Не влюбилась, нет, и цели такой не было. Для меня действовала чёткая установка: мне хорошо, сладко, но объект для серьёзных отношений никуда не годный, насладись и выбрось из головы. Получилось.

Мы оба плакали накануне моего отъезда, он стоял на коленях, обнимая мои ноги, умоляя не уезжать, рассказывая о своей любви, а я смотрела на эту киношную сцену как бы со стороны и с иронией, хотя из моих глаз эффектно катились крупные слёзы. Ах, как картинно-красиво мы прощались с… нет, имени не вспомнить ни за что.

Мои слёзы полностью высохли в аэропорту, а его, думаю, ещё раньше. В тот день ожидался следующий массовый заезд, и мой лечебный рахат-лукум вечерком на отельном шоу острым зелёным глазом наверняка присматривал себе следующую «самую красивую» из новеньких.

И что – Мишка забыт? Чёрта с два. Зато я поняла, что могу жить дальше. С дыркой в сердце, но смогу. Зеленоглазый аниматор будто вдохнул в меня силу и волю, здорово потоптанные банальной, но от того не менее печальной историей моей любви.

Любопытно, что было бы, если бы мы поехали вместе с Полиной, которую я звала с собой… или с Верой? Обе отказались. Вера с мамой сняли дачу в ближнем Подмосковье ради их главного мужчины. Месяц Вериного отпуска они жили там все вместе, а оставшееся лето – с Виталиком была Алла Андреевна, которая всё же вышла на пенсию, решив полностью посвятить себя внуку. Вера ездила к ним по четыре раза в неделю. Она не могла себе позволить оставить семью даже на десять дней:

– Я должна забивать им холодильник, чтобы маме не таскаться в сельпо. И я ж с ума сойду от нервов, как они там… Может, в следующие годы вывезу их на моря, пока побаиваюсь.

Полинку же лучше бы вообще не приглашала. Как я нарвалась!

– Куда ехать? Когда? Сбрендила? Выборы же!

Ёлки-палки, я напрочь забыла про политическую бурю, творящуюся вокруг. Неправа, конечно, но…

– 16 июня, Белка! Ты когда намылилась?

– Ох… тут удачный тур с десятого июня… я тебя хотела с собой позвать… – виновато пролепетала я с ужасом, ибо понимала, что сейчас последует буря, ураган, торнадо.

– И ещё меня зовёшь? – расшумелась трубка Полиным гневом. – У нас самая агитационная работа, последний рывок!

– У вас? – робко переспросила я.

– Да, у нас! – орала трубка. – У нормальных людей! Белка, я тебя не узнаю, ты превратилась в обывательницу, обычную сытую обывательницу. Ну как так? Почему за тебя кто-то должен?

Надо сворачивать разговор. Мне только не хватало политической канонады по моим полубезумным мозгам. Конечно, так нельзя. Конечно, судьба страны. Полина на сто процентов права, я обыватель-предатель. А что делать, если сил моих нет на страну и на её вечно несчастную судьбу? Мне бы с собой разобраться, себя починить, чтобы жить дальше – какой я сейчас к чёрту борец?

Но всё оказалось к лучшему. Из своего безбашенного отрыва я вернулась в Москву бодрая и красивая – загоревшая до черноты, со сверкающими глазами, с чуть выгоревшими и от того поблёскивающими золотом волосами, полная сил и готовая к свершениям.

– А у нас как раз второй тур выборов будет! – торжественно объявила Полина, позвонившая точно в день моего возвращения. – Так что твой голос ещё пригодится. Не отвертишься!

– И не собираюсь вертеться, – засмеялась я. – Мне бы только работу найти.

– Послушай, у меня полно журналистов в приятелях… в нашей компании, – неожиданно сказала подруга. – Хочешь, узнаю, поговорю?

– Конечно!

– Ты у нас реклама? Сочинитель невероятных историй?

– Нынче это называется копирайтер, – уточнила я. – Да, умею, могу. И как редактор могу.

– Окей! Но ты обязана проголосовать! – строго наказала Поля.

– Слушаюсь, ваше благородие! Об исполнении доложу.

Порочная я!

Новый поворот

Полина уже год работала в одной из знаменитых газет – непримиримой, боевой, стоящей на страже интересов демократии и свободы. Без иронии – это была хорошая газета, через несколько лет её уничтожили одной из первых, при авторитаризме таких СМИ быть не может. Полинка слыла «золотым пером», ей отлично платили, а её хорошенькая мордашка часто мелькала на фото, предваряя огромные «кирпичи» аналитических материалов о текущей политической ситуации.

Однажды в телефонном разговоре моя «Полина-на баррикадах», как когда-то обозвала её Людка, сообщила забавную новость, что мой бывший муж Тимур ныне немаленькая фигура в пропагандистском отделе Московского комитета КПРФ. Он сменил на посту своего папаню, который пошёл на повышение и нынче рулит всеми подконтрольными коммунистам СМИ, обитая где-то совсем рядышком с Зюгановым.

– Удивительно, как место меняет человека, – смеялась Поля. – Закабанел твой Тимурчик, волос стало меньше вдвое, морда важная, губа оттопырена, щёки повисли…

– Щёки? У Тимура? – не верила я своим ушам.

– Да! Он с космической скоростью превращается в номенклатурное кэпээсэсное мурло! Когда мы пересекаемся на мероприятиях, я не сразу его узнаю! Боров! Пиджак трещит по швам!

– Но ведь они оппозиция. Их, вроде, не должны хорошо кормить, – усмехнулась я.

– Ой, не будь наивной!

Да ну его! Не хочу про Тимура. Куда интереснее, есть ли хоть какая-то личная жизнь у красотки Поли. Почему-то об этом никогда не заходило речи, она так и продолжала жить с родителями и ни разу не упоминала никакого парня.

– Поля, а у тебя есть парень? – однажды в телефонном разговоре я решилась перебить её речи о политике.

– Чего? – опешила подруга.

– Ты с кем-нибудь встречаешься?

Не стоило смешивать темы, я готова была откусить себе язык.

– А какое это имеет… тебе-то что?

– Просто интересно. Обычно подружки делятся друг с другом.

– Вон ты о чём. Тоже будешь намекать, что я недотраханная, а потому бешусь «за политику»? – тон её стал агрессивным. Ну, что ж, я сама виновата – спровоцировала.

– Почему «тоже»? И как мне могло прийти в голову про недотраханность? Я просто имела в виду отношения…

– Давай раз и навсегда. У меня полно парней, спать есть с кем, не обделена, – вызывающе цинично процедила Поля. – Но вот «строить отношения» не хочу и не собираюсь. Мне неинтересно. Или ты за традиционные ценности и начнёшь мне выносить мозг?