Маленький памятник эпохе прозы

И вот уже в голове Тимура прижились две поганые мыслишки: работать я пошла из-за козней Госдепа, и экономику добивает тоже он.

Раз за разом, капелька за капелькой, и однажды отец и сын жмут друг другу руки, отец смахивает слезу умиления, к ним подбегает счастливая мама, обнимает своих «мальчиков» и осторожно говорит:

– Но нельзя из-за этого рушить молодую семью!

Отец чуть мрачнеет, нахмурившись, Тимур растерянно кусает губу. Наконец, отец произносит:

– Целиком и полностью от неё зависит, от жены его. Если она по-настоящему любит Тимура, то разделит его убеждения. А если нет, то… зачем нашему сыну та, которая его не любит?

Он вовсе не был дураком и прекрасно знал, что делает. И во мне он был уверен – я «не подведу», моя реакция будет «правильной». И они, наконец, избавятся от чужой и отвратительной еврейской родственницы. «Мы откроем сыну глаза на жидов», – думал почти счастливый мужчина. Всё шло по плану. Плановое хозяйство – лучшее, что может быть в мире! Отец Тимура всегда был в этом убеждён на сто процентов.

Мне кажется, что всё происходило примерно так. Причём, чем старше я становлюсь, тем убедительнее представляется именно такая картинка.

А забавно Поля сказала, что я хороший и добрый мизантроп. Всё в этом мире неоднозначно и противоречиво, особенно человек, но не до такой же степени! Да, я не доверяю людям, одинаково боюсь и злости их, и жалости. Врождённое ли это или своим страхом меня «заразил» когда-то папа, решивший выстроить своеобразную линию обороны на случай, если его не будет рядом, а мне сделают больно – иди знай.

Подруги и мама – хором! – правы: главное не достигнуто. Я могу обмануть выражением лица, мою реакцию на что-либо никто не может угадать, а толку чуть. Впрочем, без этого умения я давно взорвалась бы бомбой и улетела на Луну без всякого ядра. Контроль внешней реакции не раз помогал утишить гнев или обиду, попридержать адреналин и, возможно, избежать неприятностей.

Хотя в последнюю встречу с Мариной дров наломала именно я… Долго потом пыталась понять, что на меня нашло, но кроме шока из-за истории с Тимуром никаких объяснений не придумала.

Не шибко-то помогали папина наука и моё умение: было больно и саднило в душе.

– Ма-а-а, – ныла я вечерами по телефону, – отдай Фимку!

– Закроем эту тему! – возмущалась мама. – Ни за что. Заведи своего.

В январе случилось огромное событие, которого мы все ждали: Марина родила сына. В самой лучшей, самой дорогой клинике Москвы.

В первую очередь я аккуратно выстроенными фразами поздравляла по телефону Лёшеньку, потому что сама новоиспечённая мамочка не могла отвечать по мобильному. Маринин муж вежливо и холодно поблагодарил и коротко ответил на мои вопросы. Не более того, ни слова лишнего, никакой необязательной болтовни со мной, совершенно очевидно нежеланным человеком в его жизни.

Вскоре, к счастью, удалось дозвониться до самой Марины.

– Бе-е-елочка! – стонала она в трубку. – Какое это счастье! Видела бы ты моего пупсика, какие у него глазки, ой, это вообще! А бровочки – домиком, такие маленькие, шевелятся! Ой, а ушки, ушки-то! Белочка, они ж игрушечные! И пальчики – страшно прикасаться!

Нет, разговаривать с залитой по маковку окситоцином женщиной решительно невозможно. Кудахчет, сюсюкает, мозг отключен за ненадобностью, изо рта льётся сплошной «курлык-мурлык, сю-сю, мур-мур». В общем, всё было благополучно, теперь перед нами с Людкой стояла сложная задача – навестить Марину, увидеть её и малыша, чтобы не вляпаться в Лёшеньку. А то не дай бог что…

История с «навестить» затянулась аж на полтора месяца. Кормящей маме непросто выбрать время для гостей нон-грата, мы же не сидели ровно на пятой точке в ожидании, у нас с Людой свободного времени было немного. Долго не получалось совпадения возможностей.

И лишь в середине февраля Марина, наконец, сообщила, что весь вторник с утра до четырёх часов будет одна с малышом. Мне удалось отпроситься с работы, посидев накануне в редакции над текстами до одиннадцати часов вечера и оставив бумаги на своём столе с прижатой дыроколом запиской: «Записать сегодня четыре рекламы! Женский голос – Вера Леонова на три ролика, на один – мужской, кто угодно, кто может\хочет\согласится. Музыка расписана, Миша в курсе, всё подобрал. Особое внимание на ролик № 2 – полторы минуты, много текста, заказчик – придурок с манией величия!» И ещё отредактировала большой рекламный текст для получасовой коммерческой передачи про медицинский центр. Ударно потрудилась, освободив день для визита к Марине.

В этот раз мы с Людкой добирались до резиденции на такси: Людку смущала сумма прописью, но я легко могла себе позволить такое роскошество.

– Давай пополам! – строго сказала подруга.

– Иди в пень! – беззлобно послала я её. – Давай между нами не будет цирлих-манирлих!

Людка надулась.

– Я нищебродка, по-твоему?

– Нет. Просто у меня сейчас реально больше денег. Когда я приеду к тебе в гости в Штаты, ты будешь меня содержать всю дорогу – неделю ли, месяц, сколько я решу у тебя пожить. Договорились? – мы засмеялись.

– Ладно, – согласилась Людка.

– Ага! Испугалась, задумалась? – подначивала я подружку.

– До ужаса! Наверное, ни в какие Штаты не поеду, а то уж больно жуткая перспектива вырисовывается.

Весело болтая, мы доехали до рублёвского дома, а когда расплачивались с таксистом, он с большим интересом разглядывал гостей новых русских, очевидно пытаясь разглядеть в нас валютных проституток и недоумевая от несоответствия.

Кстати, большая-пребольшая разница – ехать по зимней дороге к рублёвским дворцам в обогреваемом, мощном Мерседесе или в раздолбанных, холодных, провонявших бензином Жигулях. Поездка показалась намного более долгой и утомительной.

Мы приехали к Марине около двенадцати дня, прекрасно помня, что к четырём должны убраться восвояси. Нормально, куда ж больше-то?

Марина немного поправилась, но и это ей шло! Она как бы помягчела, стала в десять раз более женственной и нежной. Огромная, налитая грудь распирала шёлковый халатик, глаза сияли новым блеском, улыбалась же Маринка, не переставая. В общем, нормальный, чуть придурошный вид молодой счастливой мамочки.

Своего сына Марка она не спускала с рук, даже когда в этом не было ни малейшей необходимости – малыш спокойно спал, и его запросто можно было уложить в кроватку.

– Не могу! – улыбалась Марина. – Хочу постоянно держать на руках, не в силах оторваться.

Она могла себе позволить получать удовольствие от материнства, наслаждаясь самыми приятными его моментами, потому что ей круглосуточно помогали посменные няни – одна из них та самая кухарка в передничке, которую мы однажды уже видели. И вновь застали за работой именно её, уставшей выглядела как раз она. На сей раз пожилая женщина, которую нам не представили ни тогда, ни сейчас, назвав лишь «дневной няней», была одета в милое цветастое платье, испачканное срыгиваниями младенца.

Марина, к счастью, имела возможность отдыхать и высыпаться, поэтому выглядела отлично, а глаза… Глаза нашей Лоллобриджиды, подсвеченные любовью и окситоцином, были достойны, чтобы их писал художник эпохи Ренессанса. Боюсь, мне для рассказа о блеске и выражении взгляда не хватит слов, язык бессилен.

На сей раз мы побывали на втором этаже резиденции – в прелестной голубенькой, ярко украшенной картинками и игрушками комнате малыша, а на спальню супругов Марина разрешила нам взглянуть одним глазком, явно смущаясь. Ещё бы: их с мужем опочивальня была до изнеможения роскошной, совсем не хай-тек, а, скорее, стиль барокко: обитые тканью стены, лепнина на потолке, массивная, монструозная кровать на огромных ногах под балдахином и с причудливо резным изголовьем. Кроме громкого «Ох!» нам с Людкой нечего было больше сказать.

А потом в уже знакомой гостиной на первом этаже мы пили кофе, а Марина – чай с молоком.

– От такого чая прибавляется молочко для Маркуши, – сияя, сообщила она великую тайну.

По счастью, мальчик родился здоровый, активный, Алёшенька счастлив до невозможности, Марина наслаждается материнством, в общем, всё в этом доме идеально. Я, было дело, думала извиниться за своё отвратительное поведение несколько месяцев назад, но, глядя на совершенно безмятежную мордочку подруги, не рискнула: подумалось, может, она всё забыла уже, зачем напоминать плохое и омрачать её райское существование? К великой радости, всё само собой и разрешилось. И Марина не держит на меня зла. Мне бы совсем этого не хотелось!

При этом перспектива дружить с ней крепко и «на долгие года» уже вовсе не казалось такой уж привлекательной: будучи рядом, на расстоянии вытянутой руки, Марина становилась всё более далёкой и чужой. Маркуша ли в этом виноват, Алёшенька ли? Или богатство, которое выпихивало меня из Марининого круга по неумолимому закону жизни? Да, собственно, всё вместе, как неразрывно связанное и растущее из одного корешка – из встречи Марины с Алексеем и возникновения между ними «чувств-с». Вот он – момент разлома. Дальше всё шло по правилам отношений в обществе – не нами установленным, зато веками проверенным. Не только «любовь предпочитает равных», нет! Дружба тоже, и в первую очередь.

Дело было сделано, родившую подругу навестили. Ребёнка посмотрели и оценили на пять с плюсом. Долг исполнен.

Как можно завести даже своего собственного котёнка, ежели я целыми днями на работе допоздна? Взрослому-то коту не страшно, а для маленького пушистика плохо. Ничего не выйдет.

Мой дом перестал быть любимым местом, превратившись в неприветливую, холодную нору, где на меня наваливалась печаль. Сомнительный выход я нашла в том, что сделала работу самой главной частью жизни. Как моя мама, только с другой мотивацией: она ради людей, я – исключительно ради себя.

Нагружалась делами по самую маковку, всё время была на подхвате у журналистов, выручала их с редактированием, помогала на записи, если нужно. Всем предлагала себя в помощь, даже если приходилось задержаться после работы – да хоть до полуночи!

Завести отношения или животное не могла себе позволить, поскольку радио отнимало всё моё время. И тем не менее, я это сделала. Завела отношения. Совместив личную жизнь и работу.

Запутанная я, растерянная, влюблённая.

Как оказалось, единственный

Самый позорный вариант выпал на мою долю, дорогие товарищи! Учит нас народная мудрость, учит – а всё не впрок. «Не трахайся, где работаешь!» – писаная слезами истина. «Не связывайся с женатыми!» – а это уже накарябано кровью на житейских скрижалях. Но разве можно себе отказать в удовольствии исполнить собственное танцевальное соло на граблях?

Началось всё осенью 95-го года. Примерно в октябре.

Миша, наш звукорежиссёр, которого знала с первого дня работы на радио, – могла ли я подумать, что это будет он? Мы проводили с ним в студии кучу времени. И почти всегда в весёлом творчестве, в хохоте, получая удовольствие от работы. Очень редко мы из-за чего-то цапались, и то была сущая ерунда, легко забываемая через пять минут. Иногда устраивали перерывы, пили кофе, сидя рядышком перед режиссёрским пультом и болтая.

Мише было тридцать четыре, у него имелись жена и семилетняя дочь. Да, сволочь я, знаю. Потому что прекрасно была осведомлена о Мишином статусе. Однажды даже видела его семью – они заезжали к нему зачем-то на пять минут. Симпатичная чуть полноватая женщина, улыбчивая и тихая. И дивная глазастая девчонка. Вопрос: как я могла? Смогла.

Не заметила, когда обычное расположение к человеку, удовольствие от его присутствия и стремление почаще общаться, переросло в нечто большее. Не усекла момента вовремя, не пресекла безжалостно ситуацию в зародыше. Впрочем, смогла бы? Теперь не уверена.

Как-то раз меня внезапно торкнуло, когда он просто произнёс обычную фразу «Белочка, давай перезапишем дубль, не возражаешь?» – и посмотрел на меня немного исподлобья, чуть сощурив левый глаз, улыбнулся краешком губ. Что это было? Просится банальное – «меня, как громом, поразило». Ужас! Так нельзя писать, это пошло и бездарно.

Но именно так и случилось.

Потом, после, вспоминая, я догадалась, что громом-то была крохотная последняя капля… нет, соломинка, которая переломила хребет. Месяцами копились женский интерес и понимание того, что Миша мне удивительно приятен. В роли соломинки выступили рядовая фраза и обычный взгляд. Соломинка-детонатор.

Показалось, что некий садист вылил на меня из ведра кипяток. Кровь бросилась в лицо, на лбу выступила испарина, сердце понеслось в чисто поле, а я и понятия не имела, как в таких случаях берут себя в руки. Меня охватила настоящая, сумасшедшая страсть.

– Пе-перезапишем, – пролепетала я, не зная, куда девать глаза, чтобы не смотреть на Мишку. – Водички только выпью…

Выхлестала целый стакан холодной воды, постукивая об него зубами. Мокрые гадкие ладони, на висках пот, дрожащие коленки… Мерзкая мокрая клуша, у которой давно не было мужчины – грубостями я пыталась надавать себе моральных пощёчин. Но чувствовала, что лукавлю: не просто страсть, не просто желание вспыхнуло во мне. К Мишке я чувствовала нечто особенное, куда большее, чем банальную похоть.

В тот день работать было трудно, ничего не ладилось. Мы опять сделали перерыв и стали болтать ни о чём. То есть, о жизни. И вдруг зацепились взглядами и не отвели глаз. И тема разговора в ту же секунду стала серьёзной и лирической (хотя суть её, убейте, не помню).

Мы сидели в полуметре друг от друга. До моего носа долетал лёгкий аромат мужского одеколона и чуть-чуть сигарет (он курил, но мало), а Миша вдруг задел рукой моё колено, и оно… загорелось. Я почувствовала пылающий на джинсах огонь аж до настоящей боли.

– Белка… – произнёс Мишка. И от того, как он произнёс моё имя, сердце ухнуло вниз. Я замерла. А Мишины руки тем временем крепко обхватили меня хваткой боксёра-любителя. И не было никаких сил, и совершенно не хотелось сопротивляться.

– Кто-нибудь войдёт… – успела прошептать я, закрывая глаза.

– Нет, – он на секунду отвлёкся и нажал кнопку «ЗАПИСЬ». Значит, снаружи зажглась предупреждающая красная лампочка. Никто не войдёт.

Не подумайте дурного. Мы только целовались. Но как мы целовались, боже мой!

Смех – главный враг секса, известная истина. До сего дня отношения между нами были лёгкие, весёлые, даром, что рабочие. Нас связывала самая творческая часть нашей работы, от которой мы оба кайфовали.

С Мишей по сменам работал более взрослый Сергей Ильич, и он терпеть не мог записывать рекламные ролики. Вовсе не для каждого это дело было любимым и желанным. И «голосом» поработать мало кто рвался из радийщиков, несмотря на гонорары. Хотя, откровенно говоря, мало кто умел.

А мы с Мишей получали удовольствие от процесса и очень много смеялись.

Всё изменилось. Теперь, когда мы веселились, то смотрели друг на друга по-новому – с нежностью. Часто, оставаясь только вдвоём, не выдерживали и бросались обниматься-целоваться. Он подходил и, обняв ладонями моё лицо, касался губами моего рта…

– Гад, не выбивай из рабочего процесса, – бормотала я, жмурясь и немедленно улетая в небеса.

Или сама не выдерживала, подскакивала к нему и прижималась щекой к его ладони. И сразу затихал смех, оставалась лишь искрящаяся страсть и сбивающееся от желания дыхание, желваки на его лице, моя закушенная губа, его жадная рука на моей груди… Очень трудно было вовремя остановиться, честно говоря.

Сам грех происходил, конечно, у меня дома. Не у него же… Я стала реже задерживаться на работе, а Миша, наоборот, чаще – как будто бы на работе. Мы по-шпионски уходили из редакции по очереди.

Мишкины смены заканчивались по-разному – в пять или в шесть, изредка в четыре часа. И вот мы оба, с разницей в пару минут, движемся к метро разными путями. Намеренно не выглядывали друг друга в толпе и встречались только на моей станции, у последнего вагона.

«Мы могли бы служить в разведке, мы могли бы играть в кино! Мы, как птицы, садимся на разные ветки и засыпаем в метро». Эта песня появилась позже, в начале нулевых, и сразу стала моей любимой. До боли сердечной от воспоминаний, до спазма в горле. Мы с Мишей точно могли бы служить в разведке.

Примерно через полгода Мишка купил свою первую машину – «Нексию» и отныне ждал меня в ней. «За углом».

Как часто мы грешили? Ну, раза два в неделю – точно. Готова кровью подписаться – на работе никто ничего не знал, ни о чём не догадывался. Что же касается Мишиной жены… Понятия не имею. Я не задавала вопросов, потому что это была слишком болезненная для меня тема. Беда в том, что влюбилась я по-настоящему.

Мне было удивительно хорошо с этим человеком – и не только в постели. У нас будто некие невидимые антенны работали на одной частоте: мы увлечённо болтали про одинаковое, вспоминали и любили одни и те же книги и фильмы. У обоих был похожий юмор, который мы секли с полуслова, и если уж начинали хохотать, то до полной обессиленности, до стона и икоты.

Когда мы садились, полуголые, на кухне пить чай или кофе, то могли для прикола губами булькать напитком в чашке, как детсадовцы. А потом сразу заговорить очень серьёзно о том, что происходит у нас на работе, кто совсем дурак, кто безумно талантливый и вообще, «как нам реорганизовать рабкрин»: мы обожали «улучшать работу радиостанции», потому что, разумеется, лучше всех знали, как этого добиться.

После врубали музыку и танцевали. И «медляки», и быстрые – бесясь и кривляясь. А потом снова – любовь. И жуткий момент расставания, когда это невозможно, невыносимо, немыслимо!

Моя страсть была сильной и изматывающей. Если мы не виделись больше одного дня (выходные, Мишина ночная смена), у меня начиналась настоящая ломка, я болезненно тосковала по его запаху, по губам и объятиям. Он снился мне ночью, и я просыпалась от собственного стона то ли наслаждения, то ли рыдания.

Начались адовы муки ревности. К жене, разумеется. Я возненавидела эту милую женщину всей силой чувств, на которые была способна. Мне приходилось предпринимать уйму усилий, чтобы держать себя в руках. Чтобы никто ничего не заметил и не заподозрил, я вынуждена была постоянно помнить про Демона и обязательность его присутствия, но, понимая, что слабею, пользоваться зеркалом, контролируя мимику и даже выражение глаз. Ещё, пожалуй, никогда я не чувствовала себя настолько зависимой от физиологии. Чем была моя сумасшедшая страсть? Просто гормональным бунтом?

Только тогда я для себя открыла понятие «любовь». Если быть откровенной, то моё чувство к Мише оказалось в сто раз сильнее того, что когда-то я испытывала по отношению к Тимуру. Невозможно никакое сравнение! И больше такое в моей жизни не повторилось никогда.

Даже сейчас, когда я вспоминаю Мишино лицо, руки, тело, голос, у меня кружится голова, ёкает сердце и перехватывает дыхание. А прошло уже двадцать пять лет. Как так? Тот самый «след удивлённой любви, вспыхнувшей, неутолённой»? По Окуджаве. Но разве можно назвать неутолённой грешную любовь в моей спальне? Ведь в основном там и разворачивался весь наш роман. У нас в запасе всегда было очень мало времени, поэтому прочая жизнь проходила помимо и мимо нашей любви. Лишь несколько раз нам удалось погулять в парке, в кафе были всего три раза – вот и вся наша внешняя жизнь!

Если мы куда-то выходили вдвоём, то исключительно на кухню. Делали себе кофе или заваривали чай. Включали маленький кухонный телевизор, смотрели последние новости или какое-нибудь ток-шоу, хохотали и обсуждали увиденное, ужасались пугающим вестям (других тогда, если помните, почти не было – такова, неизвестно зачем, была тупая политика СМИ, плохо кончившаяся, что естественно). Так мы хотя бы полностью не выпадали из реальности.

Разве эта любовь – не утолённая? Что есть «неутолённая любовь», сладкая боль которой преследует меня по сей день? Любовь, не закончившаяся семейной жизнью, совместным бытом, не омрачившаяся взаимной усталостью друг от друга, раздражением и тягостью, пришедшими взамен страсти? Любовь, прерванная на высокой ноте, в полёте, на пике своего расцвета? Потому и неутолённая. Оставшаяся в памяти лишь сладостью и счастьем.

Выходит, любовь утолённая – это чувство, убитое разочарованием и обыденностью. Чтобы жить и остаться в памяти прекрасной, любовь не должна быть утолена и «испоганена» соединением любовников навсегда. Как-то печально это, безнадёжно. Но для меня убедительно. Доказано моей историей.

В любви должна быть незавершённость, тогда она ею, любовью, и останется, не превратившись в «отношения» с последующим отрезвлением. Любовь, как хорошая вечеринка, должна вовремя прерваться. Не закончиться, а именно прерваться! И в этом случае она никогда не завершится, оставшись в памяти настоящей любовью. В том числе, в памяти тела, когда при воспоминании про возлюбленного сладостное томление будет всякий раз мучить уже даже совсем не юную тушку.

И тут самое время завести вечный спор об умении отличать страсть (похоть) от настоящего чувства истинной любви, которой никто так и не может дать определения. Потому что в длительные отношения всегда вмешиваются, например, привязанность и доверие… или, напротив, раздражение с досадой.

Как отделить от любви нежность и привычку в хорошем смысле слова? Безусловно, любовь может вбирать в себя все эти ощущения, но они с тем же успехом способны существовать сами по себе, правда? Без страсти, плотского наслаждения друг другом. И тогда это уже не любовь, но такое случается с каждым, кто счастливо соединился с возлюбленным. Долгое время, проведённое вместе, враг любви. Разубедите меня, мне не нравится этот вывод!

Никто не разубедит и не расскажет, уж сколько великих умов пытались, даже Лев Николаевич «опускался» до этой темы в «Крейцеровой сонате». Яснее не стало. Никому и ничего.

Неумолимый опыт свидетельствует, что, подстреленная в самый пик своей силы, любовь навсегда остаётся в памяти именно ею, любовью – без всяких уточнений про привязанность и привычку. Любовь в первозданном варианте – это страсть, нежность, необходимость быть рядом, тоска в отсутствии, интерес ко всему тому, что интересно возлюбленному, желание делиться всем – мыслями, мечтами и глупостями. Главное, вовремя выйти на минутку и не вернуться.

Рассуждаю и теоретизирую, хожу вокруг да около, видимо, по той простой причине, что страшно написать простые слова: по сей день я люблю Мишку. Что и так стало очевидно, правда? Люблю, но живу без него, не умираю, всё у меня в порядке. Так не бывает? Чёрта с два. Ещё как бывает. Жизнь – она огромная, хотя и короткая, как я теперь знаю. Такой парадокс.

Однажды случилось то, чего я ждала всей душой, вместе с тем, холодея от тревоги, что оно может случиться. А потом-то что делать? Это либо конечная станция, либо пересадка в другой поезд, следующий по пути «совсем серьёзные отношения». До станции «принятие решения».

Сидели мы с Мишей в студии, как бы записывали рекламу, на самом же деле обнимались под охраной красного стоп-сигнала для тех, кто снаружи. И вдруг он говорит – тихо-тихо, почти шёпотом:

– Как всё становится непросто! Никогда не думал, что вляпаюсь в такую банальность, даже пошлость, но… я боюсь назвать жену твоим именем… откуда эта фраза?

Я тоже шептала:

– «Москва слезам не верит», Миша. На самом деле банально.

– Прости! Но это так. Дома на автомате, стараюсь лишних слов не говорить, не смотреть ей в глаза, чтобы себя не выдать.

– А она ни о чём не догадывается?

– Нет.

– Почему ты уверен?

– Я не уверен… я же не смотрю ей в лицо.

– Значит, она догадывается.

– Почему?

– Потому что ты не смотришь ей в лицо.

– И что мне делать?

– Не знаю.

– Я люблю тебя!

Он тогда сказал это впервые, и я то ли взлетела, то ли рухнула. Где верх, где низ? Вот оно – счастье! Вот она – беда!

– Люблю тебя, люблю, не могу без тебя совсем! А ты?

– Мишка, дурак! Ты же знаешь…

И мы, прижавшись друг к другу так крепко, что бляшка его ремня больно впилась мне в живот, по-новому целовались. Теперь наши поцелуи имели чуть солоноватый привкус слёз, как бывает при прощании. Но мы не прощались, просто не знали, что и как дальше будет.

С тех пор пошло по-другому. Будто до этого звучала красивая, но игривая, мелодия а ля Штраус, а теперь постоянно рыдали скрипки из «Шербургских зонтиков». Мы стали нежнее и тревожнее, я часто плакала, когда Мишка уходил, а у него под глазами пролегли тени.

– Надо что-то решать, – повторял он часто, произнося в сторону, точно сам с собой разговаривал. И я вся сжималась в комок, будто предполагала, что решение в этом случае синоним расставания.

Я продолжала делать свою работу с неизменным «знаком качества», не срывая сроков и, как говорилось при совке, выполняя все обязательства, в том числе повышенные. Была непроницаема и бесстрастна. Все штормы и ураганы происходили внутри, не выплёскиваясь наружу. Даже Вера, не говоря уж о Полине и Малюдках, даже она, не знала ничего, не догадывалась. Вы умеете хранить сердечные тайны от самых близких и дорогих подруг? Я – да. Отважный партизан. Могла бы служить в разведке и ничего не сказать врагу под пытками. И лучшему другу тоже.