Снимать штаны и бегать

А я пошел до Сережки.

– Что ж ты, говорю, ни Божьего суда не боишься, ни человечьего? А ну как придет кто и спросит с тебя за памятник?

А Сережка, и отвечает:

– Сам памятник ко мне не придет. Он, извините, с железа. А от людей мученическую смерть принять за демократию – мне одно удовольствие. А вообще, – говорит, – ты мне, дед, не тыкай, а называй меня Сергеем Викторовичем, поскольку человек я теперь в газетах пропечатанный.

– И куда ж ты, говорю, стервец, задумал памятник девать, как накуражишься вдосталь?

А он только носом швыркнул:

– Не твоего ума дело, поскольку ты осколок старого режима, и до новых веяний не понятливый. Захотим, – говорит, – в металлолом сдадим, захотим – в Беспуте утопим. На все наша демократическая воля.

Дед Чапай горестно вздыхает.

– И чегой-то они все в металлолом несут? Кто миску алюминиевую стащит, а кто умудрится – и цельный памятник. Жалко – совесть там на вес не берут. А то она у иных-то потяжелее чугуна!

Чапай качает плешивой макушкой. Потом хлопает себя по коленке и вокруг глаз снова собираются лукавые морщинки.

– Ладно, пущай бегемот думает, у него башка большая! Махнул я рукой и порешил – вы как хотите, а я буду товарища Ленина из беды выручать. Тоже ведь человек, хоть и памятник.

Да только как выручать? Он, чай, не дитя, на руках его не унесешь, за пазухой не спрячешь. Выходит, надо к делу серьезную технику привлекать, навроде кобылы с тележкой. Вот только по нынешнему времени у нас слона проще встретить, чем кобылу. Слон может с цирком на гастроль приехать, а кобыл всех давно извели за ненадобностью.

Но слона с гастролью мне дожидать времени не было, а потому начал я возле автобазы нашенской покруживать. Вдруг, думаю, какой-никакой тракторишко бесхозный по пути под руку попадется?

Трактор не нашел. Зато приглядел себе автопогрузчик. Размером он с муравья. А груз на роги хватает больше себя и подымает, что твой штангист. Словом, техника для наших с Владимиром Ильичом дел самая подходящая. Осталось дело за малым – на часок этот погрузчик покататься выцыганить. Да так, чтоб не углядел никто.

Стал я разведку наводить, к людям на проходной присматриваться. В сторожах-то на автобазе разные товарищи ходили.

Первую вахту нес дремучий дед. Глухой, как у мертвой лягушки левая пятка. Мхом от пупа до бровей порос. Вроде, и жить ему – пока смерть косу наточит. По первому взгляду, всем этот кадр был для меня подходящий. Да только я подумал чуток и кандидатуре его дал самоотвод. Ведь это хорошо, ежели он по ночам дрыхнет мертвым сном – кончину свою близкую репетировает. А ну как его бессонница мучает? Он же сослепу не углядит, что я свой. Шарахнет из берданки, старый хряк! Придется моей бабке другого мужика себе подыскивать. А второго такого разве ж найдешь? Товар-то штучный!

Чапай хитро подмигивает и выкатывает грудь колесом.

– Еще один сторож был казак помоложе. Военный на пенсии. Но только тоже малость с призвездью. К ему только в глаза заглянешь, сразу видать – все извилины в голове по стойке «смирно» стоят. Дюже он по армейской дисциплине и военной команде скучал. Не ел и не пил без команды. Даже не чесался. А как ты думал?! Уйдет в уголок, и рапортует сам себе:

– Разрешите доложить, товарищ гвардии старший прапорщик! Обнаружен очаг досадной щекотливости в районе левой ноздри. Прикажете устранить?

И сам себе по форме строго отвечает:

– Устраняйте!

Тут же гаркнет: «Есть!», и уж только потом нос почешет. Не иначе, как снаряд у него в голове какой застрял. Нет, думаю. Ты лучше спокойно тараканов на вахте по ночам лови и учи их строем маршировать. А в серьезном деле на тебя полагаться не след.

Ну а третий был молодой еще паренек, и к тому же рыбак заядлый. Хлебом не корми – дай на бережок убежать. Вот к нему-то я удочку и закинул.

– Как вы, – спрашиваю, – уважаемый рыбу добывать предпочитаете? На донку, сетью али в проводочку?

А он вздыхает:

– Тут, мол, как не предпочитай, а рыбы-то в реке нема. Всю повытравили. Сутки просиди, а улов все равно в стакан помещается.

– А ежели, – говорю, – к примеру, крупную рыбу с дна поднять? Да не как-нибудь, а динамитом? Я и местечко хорошее знаю километрах в десяти вниз…

– Попробовать-то, – говорит, – не грех, предложение занимательное. Да только как же пробовать, ежели динамита нету?

Ну, я ему динамита, знамо дело, и дал.

– Иди, говорю, друг, в ночь, чтоб милиции не попался. А я за тебя подежурю.

Чапай снова закуривает, а я не могу прийти в себя от удивления:

– А где же вы динамит достали?

– Эх ты, инкубаторский! – Чапай выпускает клубы дыма. – Как где? В кладовке. Из бабкиных запасов. Выбрал три куска мыла поздоровее, дырок провертел, фитили вставил и готов тебе динамит. Отдал его тихонько тому рыбаку и отправил его с Богом на дальние заводи мыльную пену в речке разводить.

А сам себе думаю – надо же успевать, пока он там рыбу в чистоту приводит! Побежал в гараж, к погрузчику. Взлетел в седло, как на скакуна донских кровей. Да рысак-то, видать, не признал хозяина. Пока на месте стояли – нормально шло дело. А вот как за ворота ехать – давай он куражиться. Только что в дыбы не вставал… Да только не на того напал! Взнуздал я этот автопогрузчик твердой рукой и за ворота вывел – поехали с грехом пополам. У меня не больно-то забалуешь!

До площади добрались без приключений. Поддел я Владимир Ильича рогами и поднял стоймя. Веревкой укрепил для надежности, и таким вот Макаром поехали по Слободе. Ленин, как и положено, впереди. Стоит гордо и дорогу мне рукой указывает. Я баранку кручу, колдобины объезжаю. С боков пара кобелей увязалось. Сопровождают нас и тявкают от удивления, а может быть и для торжественности. Вот так я самого Владимира Ильича Ленина и прокатил на тракторе!

Потом, было дело, даже думал – зря мы раньше не догадались такую процессию сорганизовать на первое мая или на седьмое ноября. Ох, и душевно бы вышло. Да ушло времечко – не воротишь…

Чапай замолкает. По его глазам не понятно – не то он грустит об ушедших временах, не то думает, кого бы снова отправить глушить рыбу хозяйственным мылом. Но я уже не отстану, пока не узнаю все подробности этой истории.

– А дальше? – спрашиваю.

– Что – дальше? Дальше все и пошло само собой. Доставил Ленина с комфортом к себе в огород. Погрузчик назад отогнал. Утром сторож вернулся. Рыбы, знамо дело, не принес.

– Должно, – говорит, – поджигал неправильно, или в воду рано бросал. Или звезда моя такая не фартовая.

А я ему говорю:

– Ты, друг, на судьбу не жалуйся. То динамит, проклятый, в погребе отсырел. Зимой на печке просушу – следующим летом опять спробуем!

На том и порешили.

Так бы и забыли люди эту историю. Был памятник, и нету памятника. Да только Сережка Пыжов совсем с ума сбрендил. С самого утра криком людей на площади собрал.

– Иду, – говорит – вечор с бани, из-за угла выворачиваю, а тут меня Ленин и подкарауливает! Я от него – он за мной! Так и гнал по всей Слободе. А под ногами бесы скакали и бранились непечатно! Знать, Ленин и есть у них в аду главный сатана. Совсем уж, было, нагнал. Да я его осенил Святым крестом. Он остановился враз, прыгнул через Чапаев забор и ушел к реке огородами.

Кто посчитал, что перепил Сережка, а кто и поверил. Ведь и в самом деле исчез памятник-то. Ну а Сережка еще поорал маленько, да в церкву побежал креститься. А газеты про тот случай много чего пропечатали. Пошла у Сережки жизня новая. Митинговать на улицах бросил, стал через газеты людей новой жизни учить. Стали его люди даже в городе на улицах узнавать – то, говорят, Сергей Викторович, который Ленина своей молитвой с площади прогнал.

Через месяц Сережка в город перебрался. Через свою славу денег уйму заработал, магазинов по всему Славину наоткрывал. А года два назад в депутаты ушел. В Москве теперь, в Государственную Думу выбрался. Я его и по телевизору видал. Сопли у него, правда, так и не прошли – такой же гундявый. Но рукава у пижмака теперь чистые, поскольку стал Сережка человек с культурным понятием и к платку приучился…

– А как же Ленин?

Чапай смотрит в пустоту и думает о чем-то своем. Потом снова вздыхает и словно нехотя говорит:

– А Ленина я в своем огороде закопал. Похоронил, навроде. Видишь, Кирюха, какое дело… Дураков-то на сто лет вперед нарожали, а в Москву только один уехал. Понимаешь? Полдела, если бы опять захотели Ильича на металлолом свезти. А ну как снова – за ноги и по площади таскать? Тоже ведь человек. Хоть и памятник…

В глазах Чапая блестит почти детская обида. Но он, будто переламывая себя, улыбается:

– А я ведь, как Ленина похоронил, начал на площади вот эти карусели строить. Чтобы посреди Слободы такой пустоты не было. А то ведь глядеть тоскливо, будто человеку голову с плеч сняли – одна дырка осталась.

Сначала я мраморный постамент крышей накрыл и под избушку на курьих ножках разрисовал. Так теперь и стоит. Потом Бабу Ягу в ступу рядом посадил. И пошло-поехало! Люди поначалу дивились. И ломали, было дело. И строить помогали. Первые дети, которые на тех качелях катались, уже своих детей завели.

А я и вот рыцаря поставил – он теперь всему хороводу Главнокомандующий. А потому выходит, что сорганизовался у меня, Кирюха, настоящий памятник заместо Владимира Ильича.

Я машинально уточняю:

– Памятник? Кому?

Чапай, снова качает головой, удивляясь моей непонятливости.

– Что с тебя возьмешь, инкубаторский… Что значит «кому»? То всем людям памятник.

Ты сам посуди. Один пройдет – красоту не заметит. Другой со злости ногой пнет. Третий по пьяному делу отломает чего. А четвертый, глядишь – подсобит. Краски принесет или просто слово доброе скажет. Вот и выходит, что это памятник всем людям. Всем помыслам ихним – и черным, и светлым. Способности в мире красоту разглядеть и в порядке ее соблюсти…

Я отказался идти к Чапаю, наврал про неотложные дела. Он ушел. Хотел уйти и я, да остановился и никак не мог сдвинуться с места… Слишком много разных мыслей.

Я присел на зеленую колоду, которая по замыслу Чапая «работает крокодилом». В раскрытой пасти – страшные деревянные зубы. А сам крокодил все равно не страшный. Будто улыбается…

Поначалу я не видел ее, а только почувствовал чей-то пристальный взгляд. Но потом рассмотрел – в тени плетня стояла светлоголовая девчушка лет шести. Застенчиво разглядывала чужака и ковыряла в носу. Вот так запросто – естественно и непринужденно.

Почему-то очень захотелось с нею заговорить. Но я вдруг понял, что не умею этого делать. Что сказать этому созданию с белыми выгоревшими бровями, чтобы оно не испугалось и не умчалось испуганной стрекозой?!

Но она заговорила сама.

– Здравствуй! Ты Репку ждешь?

– Репку? Какую такую репку? – спросил я и не узнал свой голос. Какой он грубый и… взрослый?!

– Это который клуб вместе с дедой сторожит!

В голосе девочки звучал переливчатый колокольчик.

– Высокий такой, в сапогах? – сообразил я постепенно. В голове образ вечно пьяного лже-кандидата никак не увязывался с ласковым именем «Репка». – А… Почему ты его Репкой зовешь?

– Потому что похож! – заявила моя новая знакомая, явно сетуя на мою непонятливость. Но потом сжалилась и пояснила. – Он со мной в Репку всегда играет. Ты умеешь в Репку играть?

– Нет…

– Это просто! Ты – репка!

– Как это?

– Ладно, давай, покажу… Только чур потом ты сам! Посадил дед репку!

Она присела и обхватила поцарапанные коленки коричневыми руками.

– Выросла репка большая-пребольшая!

Девочка медленно приподнялась, руки ее потянулись вверх и закачались как листья.

– Стал дед репку из земли тянуть! Ну? Чего ты? Тяни!

Я потянул ее за локоть, а она рассердилась:

– Ты не сразу меня из земли выдергивай! Тебе еще за бабку тянуть, потом за внучку, потом еще за Жучку, кошку и мышку! – девчушка загибала пальцы и трогательно сдувала выгоревшую челку с глаз.

Я виновато улыбнулся. Что может быть проще сказки про репку? А я, кажется, не справился. Девочка тонко почувствовала это. Но она великодушно сделала вид, что не замечает моей ущербности. Как ни в чем не бывало, она продолжила разговор:

– А еще я его Репкой зову, потому что он… сладкий. Он меня всегда конфетами угощает.

– А репка разве сладкая?

– Сырая не сладкая. Как капустная кочерыжка. А пареная – сла-а-аденькая! – моя знакомая закачала головой, погладила себя по животу и улыбнулась. В улыбке не хватало двух зубов. Неожиданно ее осенило:

– А ты разве репку не ел?!

Мне показалось, что я покраснел до ушей.

– Не ел…

– Приходи ко мне, когда у меня будет, я тебя угощу!

Я кивнул и не нашел, что сказать дальше.

– А меня Нюркой зовут… – снова пришла на выручку моя собеседница. – А тебя?

– Кирилл.

– А давай, Кирилл, на крокодиле кататься?!

– Давай…

Она оседлала крокодилью шею. Я кое-как устроился позади. Нюрка крикнула – «Крокодил, вперед!» и мы покатились. Я смотрел на белобрысую макушку, на тонкую косицу между загорелых лопаток и очень завидовал Нюрке. Нюрка действительно скакала на Крокодиле куда-то вдоль берегов неведомого Нила, азартно пришпоривала его пятками и с уверенностью опытной наездницы балансировала на подвижной скользкой спине. А я сидел на растресканной колоде, окрашенной зеленой краской советского оттенка, чувствовал пятой точкой небольшой сучок и представлял, как местные жители пялятся на меня из окон и крутят пальцем у виска.

Нюрку окликнули ребята. Она слезла с крокодила, почему-то виновато посмотрела на меня и убежала с ними. А я вдруг устыдился самого себя – насквозь городского, занятого делами вселенского масштаба, но не умеющего играть в Репку. Устыдился того, что я уже сделал, а еще больше – того, что собираюсь сделать.

В моем списке жизненных приоритетов заглавные строки всегда были продиктованы работой. Торопясь на встречи, которые нельзя отменить или перенести, я не мог себе позволить остановиться и вдохнуть запах цветущей сирени или просто посмотреть, как встает над городом солнце. Догадываюсь, это звучит банально. Но как же мне жаль эти навсегда потерянные рассветы, весну и сирень! Меня всю жизнь учили разделять главное и второстепенное. А я, кажется, перепутал их с точностью до наоборот. И самое обидное, что переучиваться уже поздно.

Что-то сместилось в груди и развернулось острой гранью. Мне очень хочется, чтобы кто-то знающий вынул этот осколок. Чтобы я, никуда не спеша, мог спрятаться в тени плетня и вдумчиво поковырять в носу… А впрочем… К черту все!

Глава 29. Тернистый путь патриота Шашкина

Поэт и полковник в отставке Александр Александрович Шашкин выглядел необычайно свежо, молодо, подтянуто и жизнерадостно. Он излучал в собравшиеся массы уверенность и в ответ получал восхищенный взгляд тысячеглазой толпы. Литератор стоял на трибуне установленной перед постаментом. Толпа колыхалась у его ног, нетерпеливо поглядывая на Шашкина снизу вверх.

Наконец, поэт благожелательно кивнул зрителям головой и слегка приподнял ладонь в знак того, что сейчас из его уст посыплются жемчуга красноречия. Толпа в мгновение стихла.

– Лишь истинному патриоту, возросшему от корня, который глубоко уходит в родную землю, дается талант и сила литератора. Дается на то, чтобы воспеть эту землю и ее славных сынов! – разнесся над замершей толпой суровый шашкинский баритон. – Это ему, литератору и патриоту, а не какому-то там краеведу, дано великое и не постижимое. Это он, а не какой-то, с позволения сказать, краевед, способен победить смерть, воскресив из небытия в своих произведениях воина и героя Бубнеева, подарить ему вечную жизнь в строках величественной Оды. Благодаря ему, литератору, а не какому-то, извините меня, краеведу, еще многие и многие поколения потомков будут узнавать о великих подвигах своего земляка и гордиться ими…

Опозоренный Пилюгин при этих словах попытался затеряться в толпе, прячась за чьи-то спины. Но толпа смотрела на краеведа безо всякого сочувствия, а с брезгливым презрением, как на издыхающую крысу.

– Наверняка у многих возникает вопрос: из какого бездонного источника мне удается черпать свои силы и вдохновение? – продолжал вещать Шашкин. – Я отвечу вам. Сила эта – патриотизм! Я впитал ее с молоком матери, она пришла мне от моих предков! Мой род идет от древних корней, от знаменитых казаков Шашкиных!

Толпа зааплодировала. Несколько секунд Шашкин величаво внимал овации, но потом, скроив лицо очень скромного человека, снова поднял руку в успокаивающем жесте. Толпа тут же утихла.

– Сама моя фамилия – Шашкин, фамилия моих предков, говорит о том, что они виртуозно владели шашкой – этим незаменимым оружием казака. Холодная стать и горячее сердце – вот что делало любого Шашкина славным воином и достойным защитником земли русской! – громогласно уверил толпу литератор.

– И я, пройдя по дорогам предков, посвятил свою жизнь ратному делу. – Шашкин горделиво скосился на свои юбилейные медали, а потом воскликнул голосом звонким и чистым. – Говорим «Шашкин», подразумеваем: «Воин и Патриот!» Да! Мы – Шашкины, а не какие-нибудь там Пилюгины! МОЙ дед защищал Отечество в Первую мировую. МОЙ прадед воевал на Кавказе. МОИ предки вместе с Ермаком осваивали Сибирь!

И, отыскав в толпе затравленного краеведа, молодцеватый Шашкин снисходительно добавил:

– А если некоторые, так сказать, краеведы позволят себе усомниться в правдивости моих слов, то пусть прочтут вот это!

С этими словами литератор достал откуда-то из-за спины толстый том, на обложке которого золоченым курсивом значилось: «Ратный подвиг казаков Шашкиных – от Ермака до наших дней».

Вконец опозоренный Пилюгин, осознав свое ничтожество, уронил курчавую голову на грудь и под улюлюканье толпы побрел в сторону Беспуты – явно с намерением утопиться.

Поэт Шашкин же, по заслугам воздав выскочке, глухо кашлянул. И только тут все собравшиеся заметили, что этот молодцеватый подтянутый человек страшно болен. Толпа вздохнула, как единый организм, осознав, каких усилий и какого огромного мужества стоило ему это выступление на трибуне.

– Простите меня, я немного прихворнул… – извинился Шашкин. – Дают знать себя старые раны, знаете ли. Но в такой день я, как патриот, не мог оставаться дома! Я должен был исполнить свой долг… Должен был – долг…

Губы Шашкина побелели, он начал заговариваться.

– Я был обязан… Прочесть Оду… Я… Я…

Тут поэт, ухватившись за сердце, начал заваливаться на бок. Его подхватили чьи-то заботливые руки, и тут же по толпе разнесся рокот, исполненный глубокой печали и неподдельного восхищения:

– Какой человек!

– Себя не пожалел! Все силы Родине отдал!

– Вот это истинный патриот! Настоящий пример для подражания!

– Да, таких земля родит раз в столетие!

– Это ему надо памятник ставить, а не генералу…

При этих словах умирающий Шашкин прослезился от умиления и… проснулся.

Он сел на продавленной тахте, еще несколько раз по инерции всхлипнул и утер мокрое от слез лицо. Душа поэта все еще была полна возвышенного трепета, но суровая реальность уже наваливалась на него неумолимо и беспощадно. Стрелки ходиков показывали без четверти два. До открытия монумента оставалось лишь несколько часов.

Быть может, читатель помнит, как бойкое перо литератора, сочинявшего оду во славу Льва Бубнеева, еще в самом начале творческого пути споткнулось о слова «суровый воин». Время шло, а выход из литературного тупика так и не находился. Впрочем, до поисков ли выхода было бедному Шашкину, измотанному неудачной операцией «Возмездие» и тяжелейшим соперничеством с краеведом Пилюгиным, которое стало для поэта попросту злым роком?

Горько и скорбно было у него на сердце. После истории с похищением памятника Александр Александрович поначалу каждую секунду вздрагивал, ожидая ареста. Однако прошла ночь, настал новый день, а стражи порядка так и не приходили. К вечеру Шашкин уже страстно жаждал визита представителей закона и даже молил о нем, как о милости. Арест, допрос и камера мало кому могут показаться приятной перспективой. Но в случае с поэтом Шашкиным все эти меры говорили бы о том, что он – крупная фигура, достойная опалы и гонений. По крайней мере, это дало бы поэту уверенность в том, что о нем не забыли. Но, увы. О нем именно забыли.

Поэт очень болезненно переживал подобное невнимание. Когда-то в своих честолюбивых планах он отводил себе и своей Оде едва ли не главную роль в предстоящей церемонии открытия памятника и перезахоронения праха генерала Бубнеева. Но Ода забуксовала.

Александр Александрович, усевшись за рабочий стол, усилием воли снова и снова заставлял себя вернуться к созданию будущего шедевра.

– Лев Бубнеев не похоронен, для меня он – всегда живой… – бормотал поэт, на разные лады, забыв даже о необходимой торжественно-скорбной интонации.

– Он – суровый воин и непреклонен, и всех нас он ведет за собой!.. Нет! Лучше так: он воин суровый, вообще непреклонен…

Шашкин жмурился, тряс головой, стараясь уложить слова в строки, но, поняв безрезультатность такой меры, с отчаянием восклицал:

– Ах, нет! Скверно, скверно! Так еще хуже! Быть может, сами по себе строки неплохие. Что значат мелкие огрехи в форме, если в стихах такое грандиозное содержание! Но ведь Пилюгин обязательно прицепится и на смех поднимет! Перед всем обществом! О, небо, дай мне силы! – стонал поэт Шашкин и в изнеможении закрывал глаза ладонью, а через минуту снова начинал бормотать:

– Суровый… Воин – не похоронен. Рифма? А ведь рифма! Быть может так попробовать:

– Лев Бубнеев – суровый воин!Для меня он всегда живой!Он талантлив и не похоронен!И всех нас он ведет за собой!

Поэт вскакивал возбужденный и почти счастливый, но через минуту снова вскидывал театральным жестом руку на свое чело и стонал:

– Но ведь Оду я буду читать на могиле генерала! Значит, он похоронен? И этот чертов выскочка Пилюгин обязательно заявит, что Лев Бубнеев обрел покой в земле исключительно благодаря его усилиям! Что же, вся Ода снова идет насмарку?!

Он снова и снова вскакивал, метался по комнате, усаживался за стол, лохматил остатки волос за ушами. Он пил теплую водку и забывался тревожным сном, полным непослушных рифм и издевательских усмешек Пилюгина, просыпался, усаживался за письменный стол и хватался за голову…

Вечером 6-го сентября за 14 часов 56 минут до открытия памятника Александр Александрович совершенно отчетливо понял – Оды ему на этот раз не одолеть. Как обычно, в таких случаях он пришел к единственно возможному выводу: если суровый воин Лев Бубнеев не желает укладываться в рамки его гениального произведения, проверенного уже не одной историко-политический эпохой и не одной великой личностью, то этот генерал – просто самозванец, незаслуженно желающий проникнуть в Пантеон Великих.

– Дурацкий генерал! – зло шептал Шашкин. – Тоже мне, нашли патриота и героя! И на таких-то примерах мы воспитываем свою молодежь! Нет, нет! Так этого оставлять нельзя!

Литератор вновь, было, задумался об операции «Возмездие», но с горечью осознал, что теперь устранить памятник ему не по зубам. Полный тревожных дум, Шашкин уселся на тахту и, измотанный как духовно, так и физически, неожиданно для себя забылся сном.

Что и говорить, сон был хорош! Но тем неприятнее была реальность. В грезах одухотворенный литератор так увлекся, что даже сам не заметил, как произвел себя в казаки. Если же говорить правду, то самый древний предок, о котором что-либо знал поэт, был его дед Семен. Но он к казачеству не имел никакого отношения. До революции Семен держал в Славине маленькую скобяную лавку, а после Великого Октября стал почтенным счетоводом при овощехранилище Райпотребсоюза. По характеру ли, по роду ли службы, дед Семен отличался жадностью и жестокостью. Однажды он едва не оторвал уши пятилетнему Сашеньке за нечаянно разбитый стакан. Не смотря на десятилетия, минувшие с того досадного случая, вспоминать деда литератор Шашкин не любил. А потому он с радостью и легкостью вообразил себе нового деда – лихого казака.

К сведению любопытного читателя стоит так же сообщить, что фамилией своей поэт Шашкин обязан был вовсе не казачьей шашке, а посадскому человеку Софронушке. Софронушка этот плел лапти в своей черной слободе еще в те времена, когда на престол взошел второй царь династии Романовых Алексей Михайлович, прозванный в народе Тишайшим. Софронушку в посаде не любили. Во-первых «нести тягло» со своего нехитрого ремесла наравне с другими чернослободчиками он не желал: все норовил схитрить, свое припрятать, да на чужом выехать. А во-вторых, если под руку Софронушке подворачивалось то, что «плохо лежит», он никогда не упускал случая это стянуть. С возрастом он и вовсе начал тащить все, что попадалось на глаза. За то бывал битым не раз и не два, и в своем посаде получил прозвище Шашал. Шашалами в те времена величали червей, которые, не спросясь, заводились в ульях и сотах, на живой, или в порченой рыбе – одним словом, были вполне солидарны с Софронушкой во взглядах на жизнь и частную собственность.