Снимать штаны и бегать

– Вот! Он! – запрыгал на заднем сидении усач и для верности ткнул в сторону дяди Пёдыра пальцем. Сержант, разглядев знакомые сапожищи, сразу поскучнел.

– Опять этот долговязый… Из секретной службы… Значит, и капитан этот в желтых очках где-то тут ошивается… Ох, надоели мне эти гастролеры!

И тут же он открыл спасительный клапан для того, чтобы стравить пар нарастающего негодования:

– Ты сам-то кто будешь? Документы у тебя в порядке? Регистрация, прописка, все такое? – ядовито поинтересовался он у бригадира и многозначительно почесал кулаком нос. Бригадир приложил правую руку к груди, левой указал на серебристое авто и голосом, полным искреннего желания сотрудничать, сообщил:

– Вон сматры! Там – балшой началнык. Его спрасы, он скажет!

Сержант, твердо усвоивший за годы службы, что любая инициатива наказуема, а любое начальство всегда право, хрустнул коробкой передач и погнал УАЗ на пригорок. Дядя Пёдыр проводил машину глазами, презрительно усмехаясь.

К досаде сержанта, резвый лейтенант, истомленный жаждой подвига, выскочил из УАЗика первым, откозырял тонированному стеклу иномарки и недальновидно потребовал документы у тех, кто в ней находился. Необходимые разъяснения были получены, и теперь милиционеры стояли, вытянувшись во фрунт у серебристой двери. Само словосочетание «Ваши документы?» казалось им теперь до невозможности глупым фарсом, а их собственное поведение – чередой досадных промахов, которые можно загладить единственно молодцеватым видом и придурковатым выражением лиц.

– Вы сможете его убрать? – поинтересовался холодный голос из иномарки.

– Так точно! – воскликнул лейтенант, всей своей фигурой изобразив полную боеготовность.

– А как? Здоровый ведь бугай! – спросил сержант, обнаружив впротиву коллеге известную профессиональную опытность. – Стрелять-то можно?

– Без стрельбы! – отрезал голос.

– Так ведь в патронах-то газ… – просящее проговорил сержант и сделал жалобные глаза. – Слезоточивый, а?

– Газ? Ну что же, давайте газ. Только подбирайтесь осторожнее, чтобы он раньше времени не догадался и снова в бульдозер не запрыгнул.

– Это мы можем! – заверил сержант. – Военным хитростям обучены!

Он о чем-то пошептался с безусым лейтенантом и усатым бригадиром, а потом, лениво размахивая руками, в одиночестве зашагал к бульдозеру.

За забором сидела перепуганная Нюрка и в щелку смотрела, как приближается серая фигура. Она хотела что-то сделать, но совершенно не знала – что.

– Стой! – услышала Нюрка резкий окрик великана. Но серая фигура не остановилась.

– Не суетись, коллега! – панибратски улыбнулся сержант, продолжая путь. – Дело есть!

– Стой, кому говорю! Стопчу бульдозером! – дядя Пёдыр говорил не то, чтобы громко, но по спине Нюрки пробежал озноб.

– Ладно! – милиционер присел на корточки и достал пачку сигарет. – Тогда ты сюда иди. Да не бойся! Чего я тебе один сделаю? Иди, говорю, дело есть!

– Что за дело? – настороженно спросил великан, не отходя от бульдозера.

– Да ты подойди, чего ж я орать буду? – хитрил сержант.

– Говори, я не глухой.

Милиционер достал сигарету и долго чиркал зажигалкой. Явно тянул время. Наконец, он выпустил клуб дыма и воровато улыбнулся:

– Да мы тебя все по тому делу ищем – весь город объездили. Помнишь, давеча вашего попа вместе арестовывали? Так ведь он бандит оказался. Всю казну церковную в бордель снес. Поехал бы ты с нами, а? Ну, опознание там, все такое. В протокольчике б расписался, премию получил.

Дядя Пёдыр усмехнулся.

– Нашел дурака! Премию себе забери. На гуталин, ботинки чистить. А эти вот – хозяевам своим передай! – Он вытащил из кармана пачку купюр и бросил их в пыль. Глаза милиционера на секунду широко раскрылись, и в них загорелся хищный блеск.

– Ну, дай приберу, что ли, денежки-то… – сержант поднялся, сделал еще пару шагов к бульдозеру и нагнулся, чтобы подобрать деньги.

И вдруг Нюрка увидела, как он стремительно выпрямился, и в руке его блеснул пистолет. Она не успела взвизгнуть, как раздались подряд три выстрела. Великан содрогнулся, закрыл лицо руками и заревел раненым зверем. Тут же ему на загривок, как серый кобель, спущенный с цепи, бросился сержант.

Великан распрямился и легко стряхнул его со спины. Но тут, будто из-под земли, со всех сторон кинулись к богатырю, как мамаево полчище, маленькие желтые фигурки. Они облепили его и принялись молотить черенками лопат. Ослепленный гигант ревел и бросался из стороны в сторону, но его соперники с диким гиканьем разбегались, чтобы тут же оказаться за спиной и снова атаковать.

Нюрка в отчаянии прикусила кончик белой косы. Она увидела, как подкрадывается к великану противный усач в синем комбинезоне с длинной березовой жердью в руках. Он замахнулся этой дубиной и, выбрав момент, с силой опустил ее на голову ослепленному гиганту. Тот на миг замер, оглушенный. Усач тут же вскинул дубину еще раз и снова ударил.

Великан подрубленным дубом повалился на землю. Тут же к нему подскочил человек в серой форме, быстро завел его руки за спину и сковал стальными наручниками. Потом милиционер выхватил черную резиновую палку и начал со злостью колотить великана, куда придется, азартно выдыхая в такт ударам:

– На! На! На!

Нюрка никогда не видела, как человек избивает другого человека. Дрались, конечно, мальчишки на улице. И до слез, и до первой крови. Да она и сама, не смотря на то, что девочка, в случае чего в долгу не оставалась, если кто задирался. Но было это больше не со злобы, а из желания тут же на месте восстановить справедливость. Не случайно вчерашние враги назавтра становились лучшими друзьями.

То, что она наблюдала сейчас, было настолько невероятным, неестественным, неправдоподобным, что Нюрке показалось, будто она уснула и видит кошмар. На нее навалилось странное оцепенение. Так же, как в страшном сне, когда видишь чудище, а убежать не можешь – ноги не несут.

Единственное, что смогла сделать Нюрка – это зажмурится и для верности закрыть глаза ладошками. Ей казалось, что если убрать страшное видение с глаз, избиение великана прекратиться и в действительности.

А потому Нюрка не видела, как из-за автобуса на качающихся ногах вышел бледный лейтенант. Он подошел к сержанту и тихо сказал:

– Хватит…

Юный офицер очень хорошо помнил детское правило «лежачего не бьют» и при взгляде на происходящее испытывал серьезный душевный дискомфорт. Его мутило от картины неприкрытого насилия над беспомощным, его колола острая жалость к человеку, простертому на земле, его душил стыд за коллегу, его потряхивало от пережито страха. Но сержант бросил на офицера презрительный взгляд и рявкнул вгорячах:

– Учить меня будешь, сопля зеленая?

– Вы не смеете! Я старше по званию… Я приказываю… – ответил лейтенант, но желаемого металла в голосе так и не прозвучало.

– Чего ж ты, старший по званию, за автобусом схоронился, когда я в одиночку опасного бандита брал? – с ехидством поинтересовался сержант, с шумом переводя дыхание. Он порядком запыхался в процессе «профилактики преступлений».

Лейтенант покраснел до кончиков больших прозрачных ушей и промолчал.

– В самом деле! – Подумал он с отчаянием. – Опять я растерялся… Да что «растерялся»! Надо быть честным хотя бы с самим собой. Опять струсил! Вот так придет время главного подвига в жизни, а я опять смалодушничаю! Нет. Надо закалять свою душу, чтобы она огрубела в боях и не чувствовала ни страха, ни боли. Он нахмурился и пробурчал:

– Прикрывал… В смысле, с флангов…

– «Прикрывал»! Так и скажи, что ручки испачкать было слабо́! – съязвил сержант.

– Это мне-то? – возмутился лейтенант. Да, он и в детстве не отличался большой храбростью. Но «на слабо» мог залезть в чужой сад за яблоками, прыгнуть с крыши гаража или спустить колеса соседскому «Запорожцу». Нельзя сказать, чтобы это полупрезрительное «Струсил, слабо?» сразу наполняло его отвагой. Наоборот, в его душе появлялся страх. Страх быть осмеянным. И этот страх, как правило, пересиливал другие страхи.

И все-таки лейтенант никогда не мог перешагнуть врожденное табу – осознанно причинить боль другому человеку. Даже когда по-другому было нельзя. С детства не находил в себе силы дать сдачи. Только застенчиво улыбался, словно желая разделить веселье с обидчиками, опустошавшими его карманы. Мол, все понимаю, сам бы с удовольствием посмеялся, да лоб от ваших щелчков чуть-чуть болит…

Но как же он сможет наказать этих хулиганов и второгодника Васю Болта, когда придет время? Снова не сможет поднять руку и будет лишь глупо улыбаться? Нет! Нужно тренироваться! Срочно!

Безусый офицер зажмурился и легонько ткнул лежавшего человека носком ботинка. Это оказалось на удивление нетрудно и нестрашно. Он замахнулся и пнул еще раз – сильнее. В груди поднялось какое-то необъяснимо высокое чувство: звонкое, как торжество, пьянящее, как осознание собственной силы и радостное, как ощущение безнаказанности. Словно бравурное звучание духового оркестра, оно вскружило голову, подхватило и понесло.

– Могу! Все могу! Вот вам! – в такт ударам скакали мысли в лейтенантской голове радостными белками. Он испытывал необыкновенное облегчение, как человек, который долго и в одиночестве нес свое горе, не позволяя эмоциям взять верх, и, наконец, расплакался на плече верного друга.

– Сто-о-ой! – раздался вдруг пронзительный высокий окрик. Лейтенант покраснел и мгновенно стал похож на ученика, который вместо заданной на дом параболы начертил в своей тетради обнаженную женскую грудь и был застигнут врасплох строгим учителем геометрии. Сержант же удивленно сдвинул форменную кепку на затылок и обернулся. Усатый бригадир бросил березовую дубину на землю и медленно потянул руки вверх. Нюрка за забором открыла глаза.

На краю детской площадки стоял Чапай. Грудь его тяжело поднималась и опускалась, через нос и щеку тянулась свежая царапина, штанины желтели от глины и пыли – словом, вид у него был такой, будто дед выскочил из клуба в разбитое окно и оббежал всю Слободу по периметру на карачках.

Не смотря на колоритный облик старика, другие участники сцены уделили до обидного мало внимания его внешнему виду. Гораздо больше всех заинтересовал желтовато-коричневый прямоугольный брусок с фитилем, зажатый в руке Чапая. Страшная догадка еще не успела до конца оформиться в головах зрителей, как старик подтвердил самые страшные опасения:

– Всем отойти! Убрать технику! А не то взорву здесь все к ядреной Матрене!

– Ты чего, дед… – испуганно пробормотал сержант и начал пятиться. Лейтенант открыл рот, заворожено уставился на взрывчатку и впал в то паралитическое состояние, которое испытывает упитанный кролик перед отощавшим удавом. Бригадир, не вступая ни с кем в диалог, повернулся и начал набирать ускорение по проверенному уже маршруту – в сторону Беспуты. Желтые жилеты снова как по волшебству дематериализовались.

– Объявляю вам ядерную войну! У меня в торбе такого счастья, почитай, на десять кило развешено! – отчаянно выкрикнул Чапай и стряхнул с плеча выцветший рюкзачок.

– Хорошо… Хорошо… – бормотал сержант, продолжая пятиться по направлению к серебристой машине.

– А ты чего стоишь, милок? – обратился Чапай к юному лейтенанту и посоветовал ему с задушевной ехидцей в голосе: – Вишь, какая у меня тут каша заварилась?! Драпай!

Будущая гроза преступности вздрогнул и пришел в себя. Он неловко развернулся и, постоянно оглядываясь, сделал сначала один неуверенный шаг, потом другой, и вдруг задал стрекача, обгоняя даже сержанта и взбивая пыль пятками. На площади остались только Чапай и поверженный великан.

Начинало припекать. На Слободу навалилась сонная одурь. За огородами лениво кукарекнул чей-то петух, но, не допев свое соло и до середины, бросил. Только пчелы, не смотря на жару, усердно трудились, запасая мед.

– Какая еще взрывчатка? – проговорил усталый голос из серебристой машины. – Два часа на пустом месте потеряли!

– Не могу знать! – рапортовал сержант. – А только очень уж на тротил в брикетах походит…

– Это не тротил… – медленно и тихо продолжил усталый голос. – Это… Впрочем, неважно. Просто аккуратно уведите старика домой и заприте на полчаса. Это же так просто!

– Я извиняюсь! – сержант отвел глаза и поиграл желваками. – Да, извиняюсь, но в саперы я не подписывался! Он тут устроит Хиросиму с Нагасаками, а у меня дома – жена. Вторая уже, между прочим…

– Товарищ лейтенант? – поинтересовался голос без особого, впрочем, энтузиазма. Лейтенант опустил голову и почувствовал, что его щеки горят и плавятся, как металл в домне.

– Может, подкрепление вызвать? – промямлил он. – Я бы с радостью обезвредил, но не имею права. По инструкции нужно сообщить об угрозе взрыва и ждать специалистов…

– Не нужно сообщать! – разозлился голос. – Эти ваши специалисты сначала будут эвакуацию проводить, а потом всю Слободу с миноискателями обнюхивать! Найдут у какой-нибудь смазливой бабенки самогон, а это жидкость, как известно, огнеопасная. Вот и будут, не жалея себя, до утра уничтожать потенциальный источник возгорания путем размещения в рот и немедленного заглатывания! У нас нет на это времени. Я гарантирую вам – это не взрывчатка! Я это знаю совершенно точно!

Сержант вытянулся по стойке смирно и смотрел вдаль с безразличием рекрута, которого хлещет по щекам недовольный поручик. Лейтенант ковырял носком ботинка травяную кочку и хотел только одного – оказаться подальше от этого места.

– Ну? – воскликнул голос требовательно и в то же время как-то неуверенно. Повисшую паузу нарушило лишь легкомысленное жужжание какой-то невидимой букашки.

– Да сходи ты сам, ядрен-батон! – раздался из машины уже другой раздраженный голос, до этого молчавший. – Ты-то за что деньги получаешь?

Через минуту, растянувшуюся для стражей порядка в вечность, дверь машины открылась, и из нее вышел человек. Он презрительно посмотрел на милиционеров, раздвинул их плечом и зашагал вниз с пригорка.

Нюрка видела, как человек приблизился к Чапаю и остановился, не доходя нескольких шагов. Старик не шелохнулся.

– Ну, здравствуй, хозяин! – усмехнулся пришедший.

– Ты? – одними губами прошептал дед. – Это что ж такое деется, Кирюха?..

– Так надо, дед! – с не наигранной болью ответил Голомёдов. – Я не хотел. Но иначе – никак. Понимаешь?

Но старик, казалось, не слышал обращенных к нему слов. Он, словно пришибленный этой встречей, снова пробормотал:

– Это что ж такое деется, Кирюха, лягушат тебе на брюхо?..

– Дай, дед! Не дури! Посадят на старости лет! – произнес Кирилл убедительно и ласково, протянув руку к взрывпакету. Чапай послушно разжал пальцы и выпустил прямоугольный брикет.

– Так я и думал! – вымученно улыбнулся Голомёдов, осматривая свою добычу. – Ох, дед! В террористы намылился!

– Намылился… – автоматически повторил Чапай.

Кирилл взял его за плечо и отвел к краю площадки. Чапай послушно отошел, автоматически переставляя ноги. Зверем взревел бульдозер, кашляя черным дымом. Это Желтый жилет в брезентовых рукавицах поторопился занять свое место за рычагами машины и приступить к работе, пока снова не произошло что-нибудь из ряда вон.

Тяжелый стальной дракон проворно крутнулся на левой гусенице, сделал быстрый рывок и смахнул крылом ковша половину детской площадки. Наивный слон в последний раз кивнул головой, приветствуя гигантского гостя. Секундой позже в сторону откатился старый чайник с носиком из нержавейки. Зеленый крокодил, попав под тяжелые траки, превратился в трухлявую колоду, разбитую в щепу. Головы веселых мухоморов упали ржавыми тазами, белые лебеди свалились в глину старыми разрезанными покрышками, непригодными ни к какому делу. За бульдозерным ковшом осталась безобразная груда мусора, которую поскорее хотелось прибрать.

Одновременно с этим с другого края площадки раздался стон, больше похожий на рычание – дядя Пёдыр начал приходить в себя. Он перевалился на бок, подтянул под себя ноги и, чуть раскачиваясь, встал на колени. Из разбитой головы по виску поползла темная кровяная змейка. Великан обвел мутным взором площадь, и хотел утереться. Но что-то мешало рукам за спиной.

Дядя Пёдыр едва заметно напряг могучие плечи, и наручники лопнули. Он медленно встал, вытер лоб ладонью и, покачиваясь, несколько секунд тупо смотрел на размазанную по грязным пальцам кровь. Бульдозер тут же остановился, из его кабины с криком выскочил желтый жилет и скрылся за углом клуба. Великан проводил его глазами, потом перевел взгляд на бульдозер, груду мусора, тряхнул головой и медленно шагнул к Чапаю.

– Что, и тебя одолели, дед? – прогудел он бесцветным басом.

– Что же это… деется, люди добрые? – повторил старик и вскинул на великана голубые выцветшие глаза.

– Пойдем, дед… Тут самый добрый вон тот – из железа. – Дядя Педыр кивнул на бульдозерный ковш, бережно взял Чапая за плечо и повлек за собой в проулок. Чапай пошел послушно, автоматически переставляя ноги и не оглядываясь.

Голомёдов посмотрел вслед, глубоко вздохнул, опустил голову и, ничего больше не говоря, пошел в другую от проулка сторону – к серебристой машине.

Нюрка увидела, что на площади больше не осталось знакомых людей, которые могли бы прогнать чужаков. На своем посту стоял лишь Стальной Рыцарь. Она смотрела, как опускает свой ковш бульдозер, готовясь к атаке на одинокого воина, глотала слезы обиды и от отчаяния грызла белесый хвостик косы.

– Сейчас вы узнаете! – шептала Нюрка, – сейчас ваш бурдозел ка-а-ак врежется в щит, да ка-а-а-к развалится на мелкие части!

Бульдозер не посчитал нужным брать большой разгон или поднимать ковш повыше. Он выпустил в небо облачко черного дыма и тронулся вперед.

– Сейчас… Сейчас! – замерла Нюрка, не имея сил даже вздохнуть.

Бульдозер легко повалил железного истукана и в секунду смял, как пустую консервную банку. Но Нюрке показалось, что это злобный Дракон навалился на одинокого Рыцаря тяжелым телом, сбил с ног широкой стальной грудью и начал рвать жестокими лапами…

Глава 28. Памятник всему человечеству

Общая тетрадь, запись рукой Голомёдова.

… Я не был у стариков уже давно. Кажется – целую вечность. Работа заедает. Я и в Слободе-то оказался по работе – место под памятник приглядеть. И сейчас, когда я стою на площади перед клубом, меня грызет что-то похожее на совесть.

– Что грустишь, Кирюха, лягушат тебе на брюхо? – веселый голос буквально сдергивает паутину забот. Дед Чапай шагает от Клуба по направлению к дому и, как всегда, улыбается небу, солнцу и всему, что встречает на пути.

– Чевой-то давно тебя не видно, квартирант!

Я не хотел идти к Чапаю. К нему ведь на пять минут не зайдешь. У него само время по-другому движется. В городе ты молотишь, как поршень, и кажется, что успеваешь за сутки переделать тысячи дел. А у Чапая время капает тяжелыми медовыми каплями – иногда весь день проходит за неспешным разговором и какой-нибудь нехитрой работой, вроде перебирания прошлогодней картошки. Но оглянешься назад – и всей недели как не бывало, даже вспомнить нечего. А выходной у Чапая – длинной в целую жизнь, полную событиями…

– Ну?! Видал рыцаря-то мово?! – с гордым видом подмигивает Чапай.

Рыцарь, склепанный из оцинкованного железа, и впрямь впечатляет. Он возвышается перед детской площадкой примерно в полтора человеческих роста и приветствует каждого, кто подходит к площади. Этот гигант с бочкообразной грудью в одной руке держит прямоугольный щит, а другой опирается на широкий деревянный меч. Но его грозная фигура совсем не пугает. Шлем воина выкрашен яично-желтой краской, поверх которой красуются аккуратные нарисованные васильки. Макушку украшает легкомысленный плюмаж, к производству которого явно имеет отношение хвост Чапаева петуха. Со щита с улыбкой чеширского кота щурится красное Солнце.

Я подхожу и уважительно стучу по выгнутому нагруднику – даже сложно представить, что склепать такое диво смог в одиночку пожилой кустарь. Теперь мне совсем не обидно за день, проведенный на крыше, которую мы перекрывали битым шифером вместо листов железа. Не смотря на свои рационалистические взгляды, теперь я признаю – дело того стоило! Рыцарю его доспехи куда больше к лицу, чем какой-то крыше.

– Важная работа! – не то спрашивает, не то утверждает Чапай. – Две недели молотком стучал, чисто дятел!

Дед Чапай в таком восторге от своего творения, что даже не ждет моей похвалы – он и так уверен, что кроме восторга, рыцарь ничего вызывать не может. Впрочем, не так уж он и заблуждается.

– И как же вы его сюда дотащили? Он ведь центнер весит, а то и все два?

– Хо, Кирюха! Это мне плюнуть и растереть! Мне любое дело по плечу – я ведь самого Ленина на тракторе катал!

Я уже изучил склонность Чапая к хвастовству, но такой поворот сюжета мне кажется излишне крутым даже для него. Чапай, уловив мое скептическое настроение, взвился шмелем:

– Не ве-еришь?!

Я покорно склонил голову и пробормотал, как нашкодивший школьник:

– Верю! Только не совсем понимаю…

– Эх ты, инкубаторский! – все еще досадует дед, но я вижу, как распирает его изнутри желание рассказать очередную небывалую историю. Он присаживается на деревянную спину Крокодила и достает папиросу.

– Был, значит, у нас в Слободе Владимир Ильич! – Чапай, выдерживая паузу, закуривает и хитро прищуривается. Я не перебиваю, а потому он продолжает. – Да не простой, а бронзовый. Аккурат вот здесь напротив клуба на постаменте стоял и на светлое будущее правой рукой указывал.

Стоял и беды никакой не чуял. Какие у памятника беды могут быть? Вот, разве, голуби несознательные обсидят… Да тут откуда ни возьмись, Горбачев в стране перестройку завел.

Но, то ли заводил против часовой стрелки, то ли заводилку не ту взял – народ у нас, как есть, с катушек съехал! Мужики в политической жизни все стали один умней другого. Собрания через день устраивают, курют и обсуждают, каким, значит, курсом страну лучше повести. А бабы, чисто муравьи, с магазинов все тащут – запасаются на случай дефицита. Кто что урвет. Моя старуха с жадности на горбу два мешка хозяйственного мыла притащила. Оно на складах почитай с довоенных времен пылилось, все мою зазнобушку поджидало.

– Зачем тебе? – говорю. – Она надулась, как бурундук и ответствует:

– Голод идет, верные люди сказали!»

– Что ж ты, – говорю, – мать, блины печь с этого мыла хочешь выучиться, али душу свою черную от грехов намереваешься отмыть?

Озлилась бабка, мыло в кладовке под замок заперла. Так оно в кладовой и лежит по сей день, мыло-то!

– А памятник? – осторожно пытаюсь я вернуть повествование в нужное русло.

– А ты меня не перебивай! Я по мылу аккурат на памятник и выскользнул. – Чапай гордо подкручивает свой командирский ус.

– В общем, был у нас тут в Слободе свой активист – на вроде блаженного. Сережка Пыжов. Нос у него был завсегда сопливый, а правый рукав у пижмака через это – вечно грязный. Через три дома по нашей улице жил. Трудился он раньше в Райкоме на побегушках. Бумажки какие-то по этажам разносил и в магазин начальству за папиросами бегал. Так вот, этот Сережка любую собранию за версту чуял! Ежели где более двух людей народу собирается, он уже тут как тут. На ящик взберется, или на чурбан какой, и речи идейные говорит. Про коммунизм с мировой революцией и про новую жизнь в свете исторических решений Партии.

Однако ж по перестроечному времени остался он без работы. Думали, поутихнет. Может, запьет хоть на недельку. Да не тут-то было. Не стало и вовсе от Сережки продыху. Орет, чисто петух на плетне. Только петух на зорьке надсаживается, а Сережка – с рассвету до закату. Да еще и ночь прихватывает.

– У нас, – кричит, – таперича демократия. А это значит, что каждому человеку право дано. А революция и мировой коммунизм – обман.

– Как же, говорю? Строили, строили, и на тебе – задом об забор?! А он отвечает:

– Вы коммунизм на людской крови строили. По колено, говорит, в ней утопли.

Чапай смотрит на огонек папиросы и грустно усмехается.

– Задумался я, жизню свою вспомнил. Поначалу мне даже обидно стало, что вышел я такой кровью обделенный. Что же это, думаю? Все люди, как люди – по колено утопли, а я – как хрен на блюде… Я-то, случалось, тоже по колено утопал. Но все больше не в крови, а в поту. И в грязи, и в снегу, и в мазуте. А, бывало, и в навозе, когда на скотном дворе работал. Но потом подумал – что с блаженного взять? Собака лает, ветер носит.

Да только Сережка не все время тявкал. Начал он со временем к памятнику присматриваться…

– Что же это, – говорит, – за безобразие? Главный кровопивец посередь площади стоит, а я – человек новой демократской породы, у его ног прохаживаюсь, чисто муха навозная? Надо, говорит, наоборот! И носом своим сопливым швыркает.

Подговорил он тракториста, Степку Карася, бутыль водки ему выставил. Обмотали они Ильичу коленки тросом и с постамента трактором сдернули. Взамен него Сережка на постамент полез.