Одиночество зверя

Через год он встречал Марину с цветами в холле психбольницы. Она спустилась по лестнице похудевшая, непричёсанная, с отсутствующим взглядом. Вместе с её родителями они погрузились в одно такси и приехали к ним домой. Родители сочли его ухажёром и почти обрадовались – вроде бы, вторая хорошая новость за день, но с тёмным оттенком. Они предпочли бы жениха солидного и надёжного, способного утихомирить их Мариночку и защитить её от жизненных невзгод, готового пожертвовать всем ради неё. То есть, со всей отцовской и материнской яростью, не хотели зятя из диссидентской среды, чьи перспективы исчерпываются лагерем или психушкой, хотя и не желали навязывать дочери выбор.

Домой приехали молча, а там Ладнов прошёл вслед за Мариной в её комнату и закрыл за собой дверь.

– Зачем ты здесь? – вдруг спросила она его, словно только сейчас заметила.

– Захотел тебя встретить.

– Почему?

– Хотел ещё раз увидеть.

– Зачем? Кажется, мы уже достаточно повидались. Все возможные ситуации уже использованы, осталось только кладбище.

– Кладбище подождёт. Ты в плохом настроении сейчас. Но ведь всё не так плохо! Ты вышла, я до сих пор не сел. Можно дышать, смеяться, дурачиться, верить.

– Во что верить? Лучше скажи, кто нас выдал.

– Я не знаю. Не хочу об этом думать. У нас нет своего Дзержинского, мы не можем выжигать крамолу калёным железом.

– А что мы можем?

– Верить. Что нам ещё остаётся? Я уверен, ты не встретила до сих пор ни одного из наших, кто бы верил в победу. Но нельзя постоянно ждать ареста и ограничивать всё своё существование одним этим ожиданием. Просто верь: всё будет хорошо.

– Всё будет хорошо? Что будет хорошо?

– Всё. Но ничего определённого. Бывает же счастье само по себе, без дополнительных определений.

– Ты опять несёшь ахинею. Почему ты вечно мелешь чушь?

– Потому что хочу произвести на тебя впечатление.

– Какое впечатление? Зачем ты хочешь его произвести?

– Чтобы ты не захотела со мной расставаться.

Они долго разговаривали, а потом вместе ушли, под причитания её матери и угрюмое молчание отца. Марина ничего им не сказала, только оставила адрес, написанный Ладновым на клочке бумаги. Временный, поскольку постоянного адреса у него не было, но роскошный – отдельная комната в коммуналке. Там они и провели свой медовый месяц, ни разу не прикоснувшись друг к другу – занятые только разговорами. Никогда и ни с кем больше в своей жизни Ладнов столько не разговаривал. Слова рождались сами, без усилий, почти без пауз, но не приедались. Говорили обо всём на свете: о чае, кофе, настурциях, тропиках, пустынях, моде, экзистенциализме, теории «большого взрыва» и причинах нелюбви Толстого к Шекспиру. Никто не знал их так хорошо, как они знали друг друга. Они рассказали о себе всё, не оставив за душой ничего тайного, а потом объявили общий родительский сбор на квартире невесты и объявили собравшимся о намерении пожениться.

Детям было уже далеко за двадцать, родителям они причиняли в основном страдания, и те давно не ждали от них ничего хорошего. Новость всех озадачила. Означает ли она конец эпохи бодания телёнка с дубом и начало человеческой жизни? Родители невесты пристально разглядывали жениха, его родители – невесту, и все страстно хотели высмотреть в их глазах смирение.

– И что потом? – осторожно сформулировал кто-то из старших общий вопрос.

– Потом? Поженимся.

– А после свадьбы?

– Что после свадьбы? Что бывает после свадьбы? Люди начинают жить одной семьёй.

– Люди-то начинают, а вы?

– И мы начнём, зачем же тогда жениться, – искренне удивлялись наивности предков жених и невеста.

– И за ум возьмётесь?

– Мы, кажется, давно уже взялись.

Все родители дружно взялись уговаривать пару ненормальных прекратить попытки пробить лбом каменную стену и начать человеческую жизнь – с работой, детьми, Сочи и Ялтой во время отпуска, совсем хорошо – с дачей и машиной. Жизнь дана человеку для счастья и продолжения рода, а не для войны всех со всеми ради невозможного торжества идей, чуждых большинству.

Ладнов и Марина встали и ушли, свадьбу отпраздновали на очередной явке, с шампанским, «горько» и подарками, по всем правилам. Первое лето они провели вдвоём на чужой даче, просыпались каждое утро от пения птиц за окном и буйного солнечного света, умывались колодезной водой, целыми днями бродили в лесу, обедали у костра на берегу ручья или на поляне и совсем перестали думать о несбыточном.

Осенью вернулись в город, он в очередной раз устроился сторожем, она – переводчицей технической литературы. Опять подвернулась комната, они совсем уже зажили, но под Новый год началась Афганская война, и они снова увлеклись «Хроникой» и полулегальными пресс-конференциями для иностранных журналистов на частных квартирах. Распространяли сведения о потерях армии и военных преступлениях, репортажи о прибытии запаянных цинковых гробов, которые родственникам запрещали открывать.

Олимпийские игры они пережили на сеновале у дальних родственников Марины, устав от упорства кураторов из КГБ, и попали под обвинения в двурушничестве со стороны своих. Периодически случавшиеся аресты и безусловная осведомлённость гэбистов о многих «мероприятиях» подпольщиков неизменно вызывали сомнения и пересуды по поводу явного предательства. Измождение заставило Ладнова изменить свою жизненную позицию: он больше не верил. Он был уверен в измене нескольких участников движения, публично назвал их имена, но встретил яростный отпор. У него нашлись единомышленники, но говорить о чьей-либо победе не приходилось.

– Ты не имел права их обвинять, – говорила на сей раз Марина, когда-то отчаявшаяся и разуверившаяся, – раз не можешь уличить с бесспорной достоверностью.

– Я не могу их уличить. Я не могу пробраться на Лубянку и найти в каком-нибудь сейфе их согласие на сотрудничество и расписки в получении денег. Чтобы суметь такое, самому нужно состоять там на службе. Я не могу ничего доказать с печатями и подписями, но я предлагаю исходить из простой логики, и никто до сих пор не указал на ошибку в моих расчётах. Мы не можем продолжать так дальше, нас в конечном итоге всех арестуют.

– Если арестуют всех, твоя логика рассыпется в прах.

– С какой стати?

– Потому что станет ясно, что предателя не было.

– Ты прекрасно меня поняла, не надо уловок.

– Твоя ненависть тебя сгложет.

– Наоборот, она заставляет меня жить дальше. Я никогда не сдамся, и они никогда меня не обманут.

Появление Горбачёва Ладнов воспринял как попытку масштабного политического мошенничества, в своих статьях требовал от нового генсека реальных действий по преодолению коррупции, беззакония и развала государственной экономики, выходил на демонстрации с карикатурами на коварного властителя дум, его несколько раз арестовывали, в конечном итоге предложили выбрать между отъездом и реальной отсидкой.

– Вы меня лагерем пугаете? – искренне возмутился Ладнов в кабинете куратора. – С чего вы взяли, что я вас боюсь?

– О жене подумайте, – назидательно ответил тот.

– Ваши советы относительно семейной жизни мне совершенно не нужны. Мы с женой отлично понимаем друг друга, она знает меня и верит. Можете что угодно наврать ей про меня, она не воспримет вас всерьёз.

– Зачем же врать? Мы просто честно ей сообщим: выбирая между принципом и семьёй, вы не сочли её достаточно важной.

– Формулируйте, как хотите. Уверен, опыт у вас большой. Правда от ваших ухищрений не пострадает.

Ладнова арестовали в восемьдесят пятом, за шесть месяцев до рождения первенца. Нагрянули к ним с обыском поздно вечером, изъяли литературу и увели с собой главу семьи. Беременная Марина стояла с передачами в тюремных очередях, повторяла про себя «Реквием» Ахматовой и ждала возвращения мужа домой. Ей разрешили свидание, она говорила о бытовых пустяках, умолчала про будущего ребёнка и только часто повторяла, чтобы он за неё не волновался.

– Тебе тяжело, – сказал Ладнов. – Но ты не тушуйся. Я им не дамся – зубы себе обломают. Не те времена.

– Я тебя дождусь. Они нас не разлучат, ты не переживай.

Он сидел в пермской политической зоне, о суде над ним сообщали западные радиостанции и диссидентская пресса, Марина выступила на пресс-конференции в британском посольстве с ребёнком на руках, долго отвечала на вопросы о Ладнове, её отношениях с ним и об их будущем.

– Я жду его всегда. Каждый день оставляю ключ у соседей и записываю на магнитофон лепет сына, чтобы отец мог его послушать потом, когда вернётся.

– Вы намерены отправить Горбачёву прошение о помиловании?

– Нет. Помиловать можно только виновного. Незаконно осуждённого следует освободить и реабилитировать.

Ладнов читал её письма, разглядывал фотографии маленького сына и думал, какой выбор он бы сделал, зная о грядущем пополнении семейства. Прежние представления о главном и второстепенном стремительно перемешались, и теперь страшненький глазастый карапуз в распашонке казался более важным, чем борьба за свободу.

– Слишком долго фотографиями любуешься, строго заметил ему сосед с койки нижнего яруса. Так можно язву заработать раньше срока. Тебе сколько отмерили?

– Пять, – привычно ответил Ладнов.

– Значит, когда вернёшься, он уже будет вовсю бегать и болтать. Вот ты и представляй возвращение. Входишь в квартиру, а он бежит навстречу с криком «Папа!»

– А побежит? Он же меня никогда не видел и не увидит, пока не освобожусь. Жена собиралась сюда его привезти, но я запретил. Не хватало, ещё малого к зоне приучать.

– Это правильно, согласен. А побежит или нет – от твоей благоверной зависит. Она должна ему о тебе каждый день рассказывать, чтобы он тоже тебя ждал. К пяти годам-то отец пацану уже нужен. Все приятели по играм будут ему в глаза тыкать – мой папа то, мой папа сё. Он будет мать тормошить: где мой папа? И вот тут её дело – создать твой сказочный образ.

Ладнов ещё до суда спросил у Марины, почему она не сказала ему о ребёнке.

– И ты тогда изменил бы решение? – спросила она в ответ.

– Не знаю, – честно сказал он.

– Я не хотела тебе мешать. То есть, не хотела усложнять выбор.

– Но ты бы хотела со мной уехать? Со мной и с ребёнком?

– Хотела бы. Но не по принуждению. Ты бы счёл меня подельницей гэбистов. Ты знал всё, что нужно: я есть, и мне тяжело без тебя. Но я тебя понимаю и не смею осуждать.

– Какой подельницей, о чём ты?

– Я бы давила на тебя вместе с ними.

– Что значит «давила»? Неужели отец не должен знать о будущем рождении сына?

– Должен. Если каждый день ходит к девяти на работу в самую обычную контору. Но если ты занят изменением мира, то у тебя не остаётся времени на свою собственную жизнь.

– Почему ты решила за меня?

– Если бы я тебе сказала, ты бы потребовал аборт?

– Нет, но почему ты решила молчать?

– Если ты оставил бы ребёнка, то какая разница, сказала я тебе или нет? Почему я вообще обязана кому-то говорить, советоваться, обсуждать? Я решила рожать, и никто не в праве меня судить.

– Марина, я не сужу тебя. Но ты промолчала, и я принял решение, основанное на ошибочных посылах.

– Хочешь сказать – если бы знал, решил бы по-другому?

– Не знаю, не знаю! Как теперь понять, решил бы я так или иначе?

– Вот я и облегчила твоё решение.

Ладнов прежде не знал свою жену. Он понял её слишком поздно, когда она сама заявила о себе, громко и бесцеремонно. С первой встречи он увидел в ней суровую девушку с остужающим романтический пыл взглядом. Бескомпромиссная, требовательная к себе и окружающим, бесцеремонная ради правды – он всё видел, но, по смешной прихоти мужской природы, не относил к себе. Думал, Марина строга в политической борьбе, а она не разделяла борьбу и жизнь. Она не выбирала между тем и другим, просто воспринимала бытие полностью, без забавных привесков и романтических финтифлюшек. Муж за решёткой, ему тяжело, так зачем же усложнять ему жизнь? Это нечестно.

В восемьдесят восьмом зону закрыли, Ладнов вернулся домой и окунулся в мир «Московских новостей», «Аргументов и фактов», толстых журналов с запретной ещё недавно литературой и квазисвободных выборов. Сыну шёл четвёртый год, он торопливо ковылял от мамы к папе и обратно, заранее радуясь их тёплым рукам, и лопотал смешные слова, понятные только ему самому.

– Что для вас сейчас то время? – спросил Ладнова Лёшка, отхлебнув чай из своей чашки и почему-то бросив короткий взгляд в сторону Наташи.

– Последняя попытка спасти реальный социализм. Такая же провальная и преступная, как и все предыдущие его стадии.

– Но свободы стало больше?

– Свобода либо есть, либо нет, молодой человек. И тогда её тоже не было, как и сейчас. Никакие «Московские новости» не могли обсуждать или критиковать действия Политбюро, разрешили только ругать лично Сталина. Всё телевидение оставалось под контролем КПСС. Конечно, по сравнению с брежневским временем, не говоря о сталинском, прогресс казался поразительным, но уже тогда самые трезвомыслящие напоминали, что понятие «гласность» впервые введено в оборот ещё при Александре II, и что означает оно не свободу слова, а расширение рамок дозволенного. Не изменение сущности системы, а красивая декорация. Чего стоит только бред о так называемом «социалистическом плюрализме»! Сколько о нём слов сказано, сколько типографской краски пролито! Оксюморон в чистом виде, но ведь Горбачёв так до упора и продолжал о нём талдычить, пока из Кремля не вылетел. А экономика? Если бы он просто ничего не делал, но он ведь катастрофически ухудшил стартовые условия для начала рыночных преобразований! Если бы гайдаровские реформы начались, скажем, в январе восемьдесят шестого, цены после отмены госрегулирования взлетели бы не в сто раз, а раза в два, от силы в три. Но в тот период решительные рыночные преобразования оставались абсолютно невозможными по политическим причинам – их не хотело партийное руководство, народ тоже. Их никто так и не захотел, но в девяносто втором уже деваться стало некуда – закрома родины опустели, а деньги исчезли как всеобщий эквивалент.

– Значит, вы не согласны с Шантарским? Он хорошо отзывается о Горбачёве.

– Естественно – чего же вы ждали от стукача со стажем?

– Кто стукач?

– Шантарский, конечно.

– Он ведь один из основателей «Хроники», и вообще – один из столпов диссидентского движения, – демонстрировал искреннее удивление Лёшка.

– Алексей, у Петра Сергеевича больше права иметь собственное суждение в подобных вопросах, чем у всех вместе взятых авторов книжек о диссидентах, которые ты прочитал.

– Так думаю не только я и не просто несколько авторов, это очень широко распространённое мнение!

– Да, молодой человек… простите – Алексей? Да, Алексей, к сожалению, это мнение очень широко распространено, но популярность ещё не означает справедливости. Большинство очень часто ошибается. Я бы даже сказал, оно чаще заблуждается, чем меньшинство. В том числе в вопросе о роли Шантарского в учреждении «Хроники». Эта легенда родилась после того, как реальные основатели сели или уехали, а Шантарский стал рассказывать новеньким сказки о своих подвигах. Сами понимаете, законы конспирации с авторскими правами плохо совмещаются. Не так много людей были осведомлены о реальном положении дел, и если один мерзавец назвался отцом русской демократии, им оставалось только с ним спорить и при этом выглядеть со стороны святотатцами.

– И вы совершенно точно уверены в их правоте?

– Уверен. Я и сам один из них. Могу назвать день и час, когда Стремоухов предложил регулярно публиковать информацию о нарушении советскими властями своих обязательств по соблюдению заключительного акта Хельсинкского совещания. Хотите?

– Хочу, – сохранял настойчивость Лёшка, хотя Наташа уже осторожно дёргала его за рукав.

– 30 октября 1975 года, в шесть пятнадцать вечера. Нас было несколько человек, у него на квартире, и Шантарский, кстати, вообще отсутствовал. Не стану утверждать, что уже тогда его подозревал, но не нравился он мне с самого начала. Смутный такой тип, всё сидит, слушает, изредка выскажется этак обтекаемо, а то вдруг предложит устроить митинг на Красной площади – как будто не знал, чем такие митинги заканчиваются.

– Но почему вы считаете его стукачом?

– Просто сопоставил ряд фактов. Многие странности его поведения можно объяснить исключительно сотрудничеством с органами. Несколько раз он не являлся на арестованные сходки, хотя его участие ожидалось. Ему сходили с рук выходки, которые стоили другим свободы или психушки.

– Какие, например?

– Например, визит в приёмную председателя Верховного Совета. Развернул там плакат, причём не с требованием к партии работать ещё лучше, а не больше, не меньше, как с призывом покончить с неограниченной властью КПСС. И это в семидесятые годы, при свидетелях! Приковал себя к батарее отопления, его из этой приёмной выковыривали часа два. И за всё это всего лишь переночевал в милиции! Самое главное – акцию ни с кем не согласовал, действовал самостоятельно.

– Ну, это всё неоднозначно, – решительно ответил Лёшка.

– Алексей, хватит тебе время впустую отбирать, – корректно осаживал его Худокормов. – Есть более интересные темы.

– Неоднозначно? – взвился Ладнов. – Вот, молодой человек, если бы я вам здесь представил бесспорные улики, это означало бы, что я стукач, а гэбисты целенаправленно стремятся опорочить Шантарского. Как вы себе представляете однозначные свидетельства?

– Не знаю. Убедительные. Он давал против кого-нибудь показания?

– Под протокол – разумеется, нет. На то он и стукач. Нужно всего лишь взять штурмом Лубянку, открыть архивы и почитать его доносы. Согласны принять участие?

– Подожду пока, – невежливо огрызнулся Лёшка, и взгляд его стал смущённо-неопределённым.

– От меня часто требуют доказательств, – напористо продолжал Ладнов, – но я не суд. Шантарский не сядет из-за моих обвинений, прав я или не прав. Более того, он не сядет, даже если в самом деле станут доступны документы КГБ, потому что не нарушал ни советские законы, ни даже российские. Он по-прежнему прав, он всё ещё герой, пламенный чекист с горячим сердцем и чистыми руками. Я уже вряд ли доживу, но ваше дело, молодёжь – сдвинуть наконец страну с мёртвой точки, превратить её из большой зоны в демократическое государство.

– Пытаемся по мере сил, – заметил Худокормов, – хотя и тяжело.

– Тяжело? Наверное. Но наши общие усилия не пропадают даром. Сейчас борцов в сотни раз больше, чем в советские времена. Кто знает – может, и в тысячи раз больше. Движение есть, как бы Покровский не стремился повернуть время вспять.

– Пётр Сергеевич, а как вы относитесь к Саранцеву? – спросил Худокормов.

Ладнов задумался на минутку и ответил медленно:

– Странный тип. Одно могу сказать: такого в истории России не бывало. Можно только провести с оговорками параллель с правлением Фёдора Иоанновича, за спиной которого стоял Борис Годунов. Очень условное сравнение, я не спорю, и неточное. Годунов ведь сел на трон после смерти царя Фёдора, а не усадил вместо себя. Впрочем, кажется, нашёл пример получше: Симеон Бекбулатович при Иване Грозном. Да, вот совершенно точная аналогия! Всесильный царь якобы отходит на скромную роль князя Московского, а самодержцем всея Руси якобы становится крещёный татарин. Товарищ генерал даже поленился придумать собственный ход конём, обошёлся примером почти пятивековой давности.

– Думаете, Саранцев – совершенно зависимая фигура?

– Разумеется. Как вы полагаете, зачем Покровскому унижаться перед бывшим подчинённым, если он не планирует вернуть себе престол? Мог бы постепенно отходить от власти, дирижировать парламентом с должности генсека «Единой России», но он почему-то предпочёл перед телекамерами рапортовать своему мальчику на побегушках о выполнении его поручений.

– Но зачем Саранцев согласился на смехотворную роль?

– Откуда мне знать? Возможно, прельстил внешний антураж. С ним ведь обращаются, как с настоящим президентом. Послы, визиты, договоры, переговоры. Здоровается за руку с сильными мира сего, да и, похоже, наслаждается ролью властелина человеческих судеб в России. А может быть, всё гораздо смешнее – принял игру всерьёз.

– Он ведь не со школьной скамьи в Кремль попал. Определённый опыт всё же накопил – причём, именно с Покровским.

– Да, под его, так сказать, десницей. Привык выполнять команды. Знаете анекдот о Веллингтоне? Он якобы после первого заседания своего правительства пришёл в недоумение: мол, я отдал министрам приказы, а они стали их обсуждать. Военный, тем более дослужившийся до генерала, не способен перекроить склад своей личности на демократический манер.

– Но Веллингтон, кажется, не считается ужасным премьером.

– Но и выдающихся достижений на политическом поприще у него нет. Тем более, мы говорим не о британском военачальнике начала позапрошлого века, а о советском генерале. У нас ведь в армии карьерный рост обеспечивается отрицательным отбором: чем больше полководческого таланта, тем меньше шансов на успех. В цене только готовность и способность угодить вышестоящему командованию. И не надо приводить в пример Эйзенхауэра. Тоже не великий президент США – сдал Корею, сдал Пауэрса. Политик не может позволить себе слабости, если не желает выйти в тираж.

– Но твёрдость обеих сторон конфликта может привести к глобальной катастрофе.

– Поскольку все это понимают, стоит только дилемма лобовой атаки в авиации – погибает первый, у кого сдадут нервы.

Грустные мысли овладели многими, но затем вошли несколько студентов, и Худокормов позвал их общему столу – подкрепиться перед отъездом.

– Как-то мне грустно стало, – призналась Наташа Лёшке, когда они отошли подальше от общей массы. – Чувство безысходности одолевает.

– Не журись, – беззаботно махнул тот рукой. – Ладнов вообще тяжёлый человек. Собственно, среди подпольщиков лёгкого человека найти трудно. Жизнь учит осторожности, осторожность требует подозрительности, и так далее, по нарастающей.

– А Шантарский обвиняет Ладнова в стукачестве?

– Насколько мне известно, он только пожимает плечами и улыбается со значением. Ладнова ведь трудно обвинить – он сидел, а Шантарский уехал. Каждый выбирает по себе. Если честно – в ситуации Ладнова я бы уехал. Мне кажется. В лагерь по доброй воле – выше моего понимания. Его нельзя не уважать, но и слушать долго – тоже невозможно. Хочется чем-нибудь развеселиться, порадоваться жизни, хоть какому-нибудь пустяку.

Они вновь занялись раскладкой немногих оставшихся книг – каждую разглядывали, перелистывали, Лёшка пускался в объяснения и комментарии, а Наташа критиковала его за безапелляционность и снобизм.

– Я просто предлагаю тебе своё видение, – отпирался он. – Почему я обязан со всеми соглашаться?

– Со всеми не соглашаться – тоже глупо. Сильно попахивает оппортунизмом.

– Ты очень легко разбрасываешься «измами». Ты можешь назвать человека, с которым ты согласна во всём, от и до?

Наташа едва не испугалась подвоха – не хочет ли Лёшка вывести её на разговор о Худокормове? Помолчала и хмуро подтвердила:

– Не могу. Нет ничего всеобщего, полностью правильного или ошибочного, обо всём можно спорить и подвергать сомнению любое слово любого человека.

– Ну что? Зато жить так гораздо интереснее. Представляешь, если бы всё было наоборот? Кто бы что бы ни сказал – сплошная железобетонная истина. Скучища!

Так они разговаривали ещё некоторое время, потом Худокормов бросил клич ко всем отъезжающим, в числе которых поименовал Наташу и Лёшку. С библиотекой они покончили, вымыли руки и пошли к выходу, едва не под ручку.

Глава 21

Оставшись в своём кабинете один, Саранцев посвятил некоторое время исполнению должностных обязанностей, потом пошёл в личные президентские апартаменты Сенатского дворца, принял душ и переоделся. Не оставляли мысли о предстоящей встрече с Аней – более, чем с Еленой Николаевной. После школы он не видел, не переписывался, не перезванивался, даже ничего о ней не слышал. А если бы знал о её переезде в Москву – разрушил бы ради неё свою жизнь или нет? Он давно женился на Ирине, у них давно есть дочь, Аня замужем, все они живут счастливо – неужели он взорвал бы Вселенную ради памяти о детских фантазиях?

Ответ не приходил. Авантюризма он за собой прежде не замечал. Наоборот, имел полезную привычку рассчитывать шаги и думать о последствиях. Правда, богатого опыта в романтических отношениях он не имел – Ирина оказалась его первым и единственным серьёзным увлечением. Даже вспомнить странно. Он никогда не думал о себе как о примерном мальчике, но вот один раз задумался, и самому грустно стало. Или смешно? Где его молодость, как он её растратил? И должна ли юность непременно наполняться любовными авантюрами? Зачем он несколько десятилетий помнит Корсунскую, если просто учился с ней в одном классе и даже руки её ни разу не коснулся? Вопросы множились, становились всё грустнее и принуждали задуматься ещё тягостней. Не стоило и начинать бесполезные размышления о безвозвратном.