Одиночество зверя

Ладнов рассказывал о своей нелегальной деятельности легко и свободно, редко запинаясь для лучшего припоминания. Прошлое давно вошло его современную жизнь, стало её неотъемлемой частью. Он начинал с подрывных разговоров с однокурсниками по университету, примерно тогда же его впервые арестовали за распространение рукописных листовок с требованием свободы слова, собраний и многопартийных конкурентных выборов. Наивный студент сочинял их в искреннем удивлении от нерасторопности властей. Почему непременно одна партия на всю страну, почему непременно один кандидат на каждое депутатское место? Каждый сколько-нибудь читающий человек осведомлён о существовании разных взглядов на реальный социализм – даже в советском блоке можно наблюдать разные его версии. Частные магазинчики в Чехословакии, сельскохозяйственные кооперативы на рыночных основах в Венгрии, вовсе не коллективизированное сельское хозяйство в Польше. Так почему бы не разрешить в Советском Союзе несколько партий, отстаивающих разные подходы к осуществлению общих фундаментальных принципов? Пусть в свободной дискуссии на свободных выборах избиратели оказывают поддержку разным подходам, выбирают лучшего из нескольких кандидатов, каждый из которых верен марксистско-ленинским идеям. Публиковались же в двадцатые годы стенограммы дискуссий на заседаниях Политбюро, пока Сталин не перебил конкурентов, и не настала великая тишь. Но Сталин давно осуждён на двадцатом съезде, так почему же до сих пор не восстановлены прежние образцы ранней советской демократии?

Милиция пришла за Ладновым домой, оперативники провели обыск, изъяли несколько листовок и тетрадку, испещрённую неположенными мыслями. Затем его доставили в отделение, где он просидел несколько часов в пустой комнате и думал, пока не вошёл человек в штатском. Незнакомец вежливо поздоровался, уселся за стол напротив задержанного, положил перед собой папку и раскрыл её. Внутри обнаружились компрометирующие материалы, изъятые при обыске – несколько безобидных на вид листков бумаги. Начинающий вольнодумец не мог вообразить свою писанину причиной своих неприятностей и всё ждал разъяснений. Штатский некоторое время перебирал компромат, изредка хмыкая и издавая другие нечленораздельные звуки, потом начал задавать вопросы. Смысл их сводился к одному: кто тебя подучил? Ладнов удивился и начал даже не доказывать свою невиновность, а просто говорить. Он ведь сам способен читать, размышлять и делать выводы, почему его непременно кто-то должен подучить? И что такое «подучить»? Он разве совершил правонарушение? Свобода слова гарантирована Конституцией, антисоветской пропагандой он не занимался, поскольку и сейчас уверен в превосходстве социалистической системы над капиталистической, и тем более не клеветал на советский строй, поскольку клевета есть по определению ложное обвинение, а он не написал ни слова лжи. Он даже начал настырно предлагать человеку в штатском показать хоть одно место в изъятых опусах, которое не соответствовало бы действительности.

В этом месте своего рассказа Ладнов заметил на полях, что описываемое им событие имело место в пору действия сталинской Конституции, а не брежневской. В ней не было статьи о руководящей и направляющей силе советского общества, Коммунистическая партия там называлась «руководящим ядром» всех общественных и государственных организаций, что давало больше места для свободной дискуссии о многопартийности. Человек в штатском довольно долго слушал излияния задержанного, потом строгим тоном напомнил ему о необходимости быть начеку перед лицом происков западных спецслужб, которые всеми силами стремятся ослабить монолитную сплочённость советского общества вокруг компартии и предложил ему ответить на вопрос: смогли бы мы выстоять в Великой Отечественной войне, если бы не имели единого руководящего центра, обладающего непреклонной волей к победе?

– Война закончилась, – ответил Ладнов. – Нельзя вечно жить в режиме военной мобилизации.

– Война продолжается, только сменился противник и формы её ведения. Контрреволюционный мятеж в Чехословакии в своё время тоже начался с как бы невинных дискуссий об усовершенствовании социалистического строя, – строго заметил человек напротив.

Таким образом они проговорили пару часов, а затем студент вернулся домой с напутствием впредь не совершать политических ошибок и с пожеланием в будущем стать достойным членом советского общества.

Вольноотпущенник надолго задумался о содеянном и о случившемся с ним, но всё же не смог найти за собой никакой вины. Человек в штатском его не переубедил, но через несколько дней Ладнова вызвали на заседание райкома комсомола и там снова задавали вопросы, требовали объяснить мотивы не подобающего комсомольцу поведения.

– А какое поведение подобает комсомольцу? – искренне спрашивал в ответ сторонник плюрализма. – Не думать и говорить только по приказу? Вы вообще Ленина читали когда-нибудь? Где вы у него нашли хоть полслова о запрете комсомольцам и даже коммунистам честно говорить о несовершенствах компартии и советского строя? Почему никто мне не объясняет мои якобы ошибки, но все требуют в них раскаяться? Вот вы, лично вы, – обратился он непосредственно к растерявшемуся секретарю райкома. – Возьмите мою листовку и покажите мне пальцем конкретную фразу, которая противоречит советским законам или хотя бы нормам социалистического общежития.

Секретарь смял роковую бумажку в кулаке и принялся размахивать им перед лицом Ладнова, требуя прекратить хулиганство и признать вину, поскольку терпение комсомола не беспредельно, и в конце концов он будет вынужден принять решительные меры.

– Вы не говорите от лица комсомола. Может быть, через несколько лет с самых высоких трибун станут говорить то же, что я здесь написал. И тогда меры примут как раз к вам, а не ко мне.

Разумеется, беседа завершилась в некоторой степени печально: институтская организация поспешила исключить Ладнова из рядов, райком её поспешно поддержал, и бывший комсомолец прославился на весь институт. Большинство приятелей перестали с ним разговаривать, оставшиеся изредка обсуждали только проблемы учёбы и досуга, старательно оставляя в стороне проблемы философского масштаба, но издали на него посматривали – с интересом, со страхом, некоторые особо впечатлительные девицы – с восхищением. Им нравился молодой человек, гордо идущий против течения, хотя содержание его знаменитых листовок было известно очень немногим, и судить о сущности его квазипрограммы практически никто не мог. Зато все знали без всяких разъяснений: их однокурсник попёр против системы, а ведь никто не считал её идеальной. Более того, многие полагали её несовершенной и менее эффективной по сравнению с капиталистической – ведь именно в капстранах производится лучшее промышленное оборудование, автомашины и бытовая электроника. Только присоединяться к пропагандистским усилиям Ладнова никто не посчитал нужным, предпочитая спокойно доучиться и защитить диплом. Он оказался едва ли не самым пламенным сторонником социалистических идей на факультете, но только он и пострадал за излишнюю политическую наивность.

Первое время Ладнов воспринимал себя единственным вольнодумцем в стране, хотя знал, разумеется, о диссидентах из разговоров, радиопередач «Свободы» и Би-Би-Си, даже из официальных советских газет и контрпропагандистской литературы, которые в своей суровой критике всё же раскрывали имена непокорных людей. Однако, знание оставалось теоретическим, предположительным – никакими сведениями для личной встречи хоть с кем-нибудь из них опороченный студент не располагал. Оставалось только пойти за справкой в КГБ.

Однажды к Ладнову домой просто пришёл незнакомый человек и предложил ему не размениваться по пустякам. Они долго разговаривали с глазу на глаз, оставив несведущих родителей юного борца за дверью, и в течение всего собеседования прощупывали друг друга с осторожностью, присущей загнанным зверям. Гость говорил размеренно, тихо, уверенно, и каждое его слово одновременно возмущало и пугало. Демократический централизм означает запрет раз и навсегда обсуждать однажды принятые решения, социализм проспал научно-техническую революцию, американцы высадились на Луне, вывели на орбиту стотонную орбитальную станцию и в космической гонке оставили далеко позади Советский Союз. Они знать не знают о своём участии в напряжённой гонке за мировое первенство, если пересчитать ВВП по реальному курсу рубля, он составит лишь пятую часть американского, и это после почти шестидесяти лет напряжённейшего труда, а по сути бесчеловечной эксплуатации, какой никогда не знал даже дикий капитализм, не говоря уже о капитализме современном.

Ладнов возмущался и возражал, доказывал некорректность сопоставления доходов в СССР и США по курсу доллара, тем более фарцовочному, потому что у нас в принципе иная система цен, американцы не платят за проезд на метро и за коммунальные услуги такие смешные деньги, какие платим мы, и ещё многое другое, но сомнение разъедало душу. Человек пригласил Ладнова встретиться с группой его единомышленников, людей отчаянных и суровых, готовых к борьбе за успех безнадёжного дела до конца.

– Только имейте в виду, до сих пор КГБ считал вас заблудшей овечкой, а если сойдётесь с нами, станете врагом народа, со всеми вытекающими последствиями.

– Откуда вы знаете мысли КГБ?

– Вы правильно реагируете, – засмеялся пришелец. – Нельзя верить первому встречному. Договоримся так: я не могу вам доказать свою непричастность к чекистскому цеху, поскольку отрицательный факт доказать невозможно. Вот вы, например, можете доказать, что не являетесь агентом пяти иностранных разведок?

– Не могу, – ответил после минутного размышления Ладнов.

– Разумеется. Так что же нам делать?

– Вы у меня спрашиваете?

– Конечно, у вас. Здесь никого больше нет.

– Я не знаю, что вам дальше делать. Может, просто уйдёте?

– Я могу уйти, но вы навсегда останетесь один. Как в одиночной камере. Правда, советские заключенные, набитые в камеры, как сельди в бочке, мечтают об одиночках, но они ошибаются. Узники Петропавловской крепости сходили с ума именно от безлюдья.

– Я не в камере.

– Вы в камере, молодой человек, не обманывайте себя. Решётки на окнах – лишь условность. Достаточно обнести всю страну колючей проволокой вдоль границ, и вся она станет одним большим концлагерем. Вы можете поверить мне на слово и сделать первый шаг к свободе, или навсегда остаться заключённым. Выбор за вами.

Ладнов тогда не испытывал особой неприязни к КГБ, зато антисоветские изречения посетителя его возмущали. Ему нравилось быть гражданином великой страны, одной из двух сверхдержав, и рассуждения гостя о большом колхозе вызывали у него резкое отторжение. Тем не менее, он взял у незнакомца адрес и попрощался с ним, ещё не уверенный, примет ли приглашение.

Несколько недель он думал – на лекциях, в перерывах между парами, в библиотеке, дома. Пытался понять смысл происходящего. Оно пугало – одиночество действительно обступало его со всех сторон. Родители настырно зудели, требуя прекратить дурошлёпство, спокойно доучиться и пойти на работу, как все нормальные люди. Оставь свои глупые мысли при себе, не считай себя самым умным, каждый здравомыслящий человек понимает, что можно говорить, и что нельзя. Ты и сам понимаешь, не прикидывайся глупее, чем ты есть на самом деле.

Подобные разговоры выматывали юного Ладнова, он уходил гулять в одиночестве, отправлялся в кино или в театр, до вечера сидел на мокрых скамейках в аллеях и парках, и продолжал обдумывать предложение неизвестного. Иногда вынимал из кармана замызганную измятую бумажку и внимательно разглядывал её со всех сторон, словно в надежде вычитать помимо банального московского адреса некую высшую истину. Где правда? Официальным советским газетам он и сам не верил, но означала ли их ложь правоту тайных противников Советской власти? Человек в штатском из отделения милиции говорил и об этом: отдельные подрывные элементы пытаются использовать наши временные трудности и недоработки для подрыва социалистической системы изнутри, они предпочитают не замечать наши беспрецедентные социальные завоевания и уныло подсчитывают количество машин в частной собственности, хотя качество жизни следует измерять в иных параметрах – например, бесплатным медицинским обслуживанием и образованием.

Поскольку обсудить свой выбор Ладнов ни с кем не мог, однажды он явился по указанному в бумажке адресу и, когда ему открыла дверь приятная на вид, улыбчивая женщина и пригласила войти, не задав ни единого вопроса, он удивился. Ему казалось – он пришёл на явку, у него должны были потребовать пароль и сообщить отзыв, но обошлось без детективных вычурностей. Он разулся, прошёл в квартиру, уселся на диван перед круглым столом. С потолка свисала большая тяжёлая люстра, в серванте сверкал хрусталь, комната выглядела уютной и старомодной, совсем не производила впечатления контрреволюционного штаба.

Женщина разговаривала с ним о пустяках, периодически уходила на кухню – заварить чай, приготовить угощение, но и оттуда громко задавала всякие безобидные вопросы: любит он собак или кошек, кто его любимые писатели и композиторы. Ладнов сначала отвечал с некоторым напряжением, потом успокоился и совсем уже почувствовал себя гостем, когда стали по одному подходить новые люди, среди которых вскоре объявился и прежний незнакомец. Новенький со всеми знакомился, жал руки, улыбался, а потом, за чаем с тортом, почувствовал себя в своей компании. Одиночество ушло навсегда.

Компания оказалась пёстрой: инженеры, научные сотрудники, переводчики, и тут же истопники и дворники – только отличить одних от других оказалось сложно. Ладнов появлялся среди них всё чаще и чаще, место сбора менялось, состав – тоже

Возможность разговаривать обо всём на свете, не выбирать осторожные слова и не держать в уме несвоевременные мысли его обрадовала, потом озадачила. Ему давали странные книги – изданные на русском языке где-нибудь в Париже, переписанные от руки или перепечатанные на машинке, иногда на один день или ночь. Он читал их запоем, не мог оторваться из чувства причастности к тайному и запретному. Никто из знакомцев и приятелей его прежней жизни не читал ни Бердяева, ни Струве, ни Замятина, ни Набокова, ни Флоренского, никого из Булгаковых. А он читал, и с каждой неделей, с каждым месяцем испытывал всё большее презрение и ненависть к компартии, засекретившей от него и от всего народа целый пласт русской культуры, чуждых ей мыслителей и приверженцев вольного слова. Мир становился всё шире и просторней, марксизм-ленинизм показался лишь высохшим на корню деревом в цветущем саду.

Через несколько месяцев Ладнов спросил, почему они не боятся слежки.

– А что её бояться? За нами следят, они всё знают. Время теперь другое – они сами нас и боятся. Ходим друг к другу на обыски, иногда даже получается нелегальщину затырить.

– На обыски ходите?

– На обыски. Тот, к кому приходят, успевает позвонить, все к нему и собираются. По их правилам ведь всех приходящих положено впускать, но никого не выпускать. Вот они и впускают, хоть целый взвод, сами между нами протолкнуться не могут.

– И что потом?

– Как выйдет. Кого-то в зону, кого-то в психушку. В общем, играем в салочки. Они ведь жутко боятся западных журналистов.

– А вы кого боитесь?

– Чего нам бояться? Сокровищ не накопили, синекур себе не подыскали, отнимать у нас нечего.

– А свободу?

– Её нельзя отобрать – свободный человек и в лагере останется свободным. А несвободный остаётся рабом и на университетской кафедре, и в союзе писателей, которые тоже, в общем говоря, лагеря. Ведь советский профессор, даже если прекрасно всё понимает, несёт студентам ахинею ради близости к кормушке. Его награждают за верность пайкой, но от тюремной она отличается только размером и качеством, а не сущностью. Причём, о тюремной пайке этот профессор никогда не забывает, поэтому изо всех сил демонстрирует на людях верность генеральной линии, а дома, на кухне, шипит от злости – демонстрирует родным и близким своё вольнодумство. Чем так жить десятилетиями, лучше уж один раз выйти на площадь – по крайней мере, совесть не грызёт по ночам, а к старости это очень важно.

Жизнь Ладнова изменилась раз и навсегда. Закончив университет, он пошёл работать ночным сторожем, освободив себе время для чтения и лишив власти малейшей возможности ущемить его карьерные и материальные интересы. После пары обысков у него на квартире, случился крупный скандал с родителями, и он ушёл из дома. Ночевал на стройке, у приятелей-диссидентов, иногда получалось прожить на одном месте несколько недель, и оседлая жизнь постепенно забывалась, как сон.

– И вы остались совсем один? – с ужасом и недоумением в голосе перебил рассказчика кто-то из девушек.

– Почему один? Со своими единомышленниками. В каком-то смысле они к тому времени стали мне ближе родственников, потому что не требовали отречься от самого себя.

– Но родители просто хотели вам счастья. Борьба с государством несёт личные беды и несчастья, а они просто хотели вам спокойной счастливой жизни, их можно понять.

– Спокойной жизни – да, но счастливой? Что такое счастливая жизнь?

– Семья, дети, карьера. Все родители хотят своим отпрыскам такой судьбы. Мир так устроен.

– Вы правы, девушка, мир устроен именно так, – ласково согласился Ладнов. – Но я-то уже не мог его принять. Пассивное подчинение мне претило, да и сейчас претит. Счастье я видел в возможности ходить по земле, развернув, так сказать, плечи, а не ползать на карачках. Даже вы не можете меня понять, представьте отношение ко мне родителей тогда, в семидесятых.

– Но вы были молоды, неужели не хотели жениться и успокоиться?

– Хотел или не хотел – сказать трудно. Я вообще свою жизнь не планировал, именно по молодости. Просто жил, как живётся. Не знаю насчёт вашей сестры, но наш брат не всегда спешит под венец, только вы нас подбиваете. Я тогда больше готовился к тюрьме, чем к свадьбе. Едва ли не к смерти. Плохо понимал смерть, но политзаключённые в лагерях умирали. Мы получали об этом известия, я сам писал о них в самиздатовской «Хронике», пересказывал с чужих слов подробности смертей в лагерных больничках и похорон на лагерных кладбищах под жестяной табличкой с номером. Какая уж тут свадьба? Но случилось, тем не менее, случилось. Не скрою.

Пробил роковой час: среди диссидентов нашлась его будущая жена, словно посланная в награду за принятую на себя аскезу. Она оказалась строгой и принципиальной, считала лирические отступления от борьбы проявлением слабости и даже предательством общего дела. Ладнов подсел к ней на диван после долгого примеривания издали. Несколько недель боялся подойти, настолько сурово она отвечала на его заинтересованные взгляды.

– Она девчонка, – безапелляционно объяснили ему мужчины за кулисами событий. – Не вздумай перейти барьер – получишь по морде.

– От неё?

– Сначала от неё, потом от нас.

– Почему от неё, могу понять, но почему от вас? Я ведь не собираюсь просто использовать её для секса. Или в вашей среде не принято жениться?

– В нашей среде принято понимать ответственность за каждый свой шаг. Она сама должна пойти за тобой. Подонки опасны – способный предать женщину предаст кого угодно.

Ладнов не собирался предавать, для начала он хотел просто поговорить, поэтому и подсел к предмету своей страсти с глуповатой улыбкой на лице и с жарким желанием произвести яркое впечатление. Она оттолкнула его взглядом и отвернулась, а он смотрел ей в затылок и рассуждал о пользе разумного поведения по сравнению с чувственным реагированием.

– Влечение приводит в пропасть, поскольку страсть сжигает душу и превращает обыденную в жизнь в преступление. Ромео и Джульетта не могут заниматься регулярным мытьём унитаза, они способны только умереть от избытка чувств, – громко заявил он.

– Жизнь не исчерпывается работой по дому, – ответила она, не оборачиваясь.

– Не должна исчерпываться, но очень часто именно так и выходит. Если не готовить обеды и не мыть полы, дома не будет. Если заниматься только хозяйством, выйдет не семья, а производственная единица.

– Вы почему говорите со мной о семье? Я давала вам основания? Что за бесцеремонность?

Ладнов в прежнем шутливом тоне бросился рассуждать об институте брака исключительно как о философской проблеме соотношения личного и общественного в историческом аспекте вопроса, чем окончательно испугал несчастную.

– Вы сумасшедший?

– Неужели я настолько путано изъясняюсь? – искренне огорчился Ладнов. – Честное слово, просто хотел вас успокоить. Вы, кажется, разглядели во мне матримониальные намерения. Но я теоретик чистой воды.

– Теоретик чего?

– Семейной жизни, разумеется. Изучаю её в назидание современникам и потомкам как пример атавистического инстинкта, наиболее глубоко проросший в цивилизацию. Правда, и несколько покалеченный ей. Антропологи, отталкиваясь от исследований бытования человекообразных обезьян и примитивных племён склонны предположить полигамное устройство быта первобытных племён. Оно более рационально в смысле выживания вида – потомство дают только наиболее сильные самцы, а не все подряд. Торжество же христианства на значительной части Земного шара привело к моногамии и ухудшению конкурентоспособности человечества.

– Какой конкурентоспособности? Что вы плетёте? С кем конкурирует человечество?

– Ладно, не так выразился. Не конкурентоспособности, а соревновательности. Если любой безвольный дурак может найти жену, завести детей и воспитать из них таких же мямлей, как и он сам, качества человечества как вида неизбежно снижаются, дураков ведь больше, чем умных.

– Нет, вы всё-таки ненормальный. Кто вас сюда пустил?

– Да так как-то, само собой получилось. Пришёл вот, и всё тут.

– Вы предлагаете вернуться к многожёнству?

Ладнову не оставалось ничего другого, кроме как оставаться дураком, и он продолжил свои витиеватые бессмысленные речи. Девушка скоро махнула на него рукой и отвернулась, а потом и пересела подальше, где рядом с ней не оказалось свободных мест.

Ладнов отчаялся, но в следующий раз они встретились на очной ставке по подозрению в причастности к изданию «Хроники». Заполняя протокол, следователь невольно представил их друг другу – имя девушки звучало волшебно. Марина! Потянуло морским бризом, повеяло югом и пляжем, вкус молодого вина коснулся губ. В самый неудачный момент Ладнов предался мечтам, а ведь следовало сосредоточиться на деле. Правда, особых поводов к задумчивости тоже не возникло: они никогда не виделись в связи с «Хроникой», и могли честно дать соответствующие показания.

– Знакомы ли вы с этой женщиной? – скучным голосом спросил следователь.

– Кажется, виделись мельком на каких-то посиделках, – проводил политику честности Ладнов. – Она меня отшила.

Правила поведения на допросах требовали не отвечать отрицательно на все вопросы, но признавать безобидные обстоятельства.

– Сколько раз виделись?

– Насколько я помню, однажды.

– Где именно?

– Извините, не вспомню. Я часто по гостям хожу – натура у меня общительная.

– И всё-таки? Назовите несколько наиболее вероятных адресов.

– Нет, не назову. Нет ни одного адреса, вероятного более других.

– А вы знаете этого человека? – обратился следователь к Марине.

– Припоминаю, – ответила та. – Он худший семьянин из всех, кого я встречала в своей жизни.

Марина состояла под следствием, и, видимо, Ладнова просто решили напугать осведомлённостью о деталях его подпольной деятельности. Пару раз его уже вызывали на Лубянку и проводили беседы, советовали не идти против народа и взяться за ум. Теперь ему показали арестованную Марину, но зачем? Не могут же они знать о его сердечных тайнах. Или кто-то видел его бессмысленный и беспощадный заход на знакомство и сообщил в карательные органы? Выходит, в сообществе есть предатель? Или предатели?

Марину определили в психбольницу, с ней нельзя было видеться, но Ладнов решил написать ей письмо. Сочинение текста сильно осложнялось мыслями о гэбистах, которые непременно его прочтут. После долгих сомнений он вымучил из себя послание незнакомке, без чувств и мыслей – только о желании продолжить знакомство за стенами кабинета следователя и больничной палаты, без объяснения мотивов. Он и сам не понимал своего желания. Как можно понять причины влечения? Он просто хотел быть с ней до самой смерти, и совсем не пугался такой перспективы.

Конкретных планов он не вынашивал. Если невеста сидит в психушке и не догадывается о твоём желании на ней жениться, трудно рассчитывать на взаимность. Две встречи, такие разные, казались Ладнову схожими в главном: они сделали Марину ближе. Она уже не казалась ему чужой, хотя не случилось ни единого свидания, даже поцелуя, даже невинного похода в кино. Только один смутный разговор ни о чём и дача показаний под протокол об отсутствии между ними каких-либо связей, личных или деловых.