Сторож брату своему

– Уймись, ты, сын торговца маслом!

– О правоверные! Доколе мы будем терпеть в столице бесчинства этих шакалов из пограничья?!

Главный вазир тоже вскочил и присоединился к перепалке, а следом заорал военачальник аль-Мамуна. Среди общего гвалта и крика аль-Амин посмотрел на брата: Абдаллах сидел прямо перед ним и, опершись локтем на колено, спокойно жевал травинку. Поймав взгляд халифа, аль-Мамун вопросительно поднял брови – мол, чего желаешь? Мухаммад лишь грустно улыбнулся.

– …А ты, кто ты такой, о сын погибели?! Твоим противником был плут-разведенец, горшечник с торговой улицы!..

Ага, добрались до подвигов старого Харсамы. Справедливости ради нужно сказать, что тот мятежник не был горшечником, и войско он подобрал хорошее…

Неожиданно в собрании раздался голос человека, хранившего до сих пор молчание:

– Почтеннейшие.

Сказано это было негромко, но оравший до того юноша услышал эти слова и тут же тихо сел на свое место. Пытавшийся его перекричать военачальник озадачился неожиданно прекратившимся спором и тоже замолчал.

– Почтеннейшие, – чуть настойчивее повторил голос.

Вцепившиеся друг другу в полы халатов Абу аль-Хайджа и главный вазир обнаружили, что на них молча смотрят остальные, – и отпустили друг друга. Правда, с сожалением.

Подождав, пока в собрании воцарится полнейшая тишина, начальник тайной стражи Иса ибн Махан тихо сказал:

– Почтеннейшие. Позвольте напомнить, что солдатам жалованье не выплачивается уже более полугода.

Со своей высокой подушки аль-Амин явственно видел, как толстый бритый затылок вазира налогового ведомства покрылся испариной. Бакр ибн аль-Зейяд всегда потел, когда речь заходила о казенных деньгах и выплатах. Говорили, что у него в доме девушки-рабыни спят на таких коврах и таких подушках, что их постыдились бы в лачуге рыбака. О размерах состояния Толстого Бакра в столице ходили легенды.

Ибн аль-Зейяд поймал взгляд начальника тайной стражи – и покрылся каплями покрупнее. Завздыхав, он, поминая имя Всевышнего, полез в рукав за новым платком – прежний уже вымок.

– В войске и среди горожан вот-вот начнутся волнения, – мягко продолжил Иса ибн Махан.

Теперь он смотрел на Абу аль-Хайджу. Отряды его бедуинов, расквартированные в квартале аль-Шаркия, сожрали всех местных овец – и принялись стервятничать в Кархе. А в квартале Карх издавна селились семьи Абны – солдат гвардии халифа, а также тех из них, кто вышел на пенсию, и их многочисленных потомков. На фруктовом рынке Карха в прошлую пятницу случилась кровавая драка. Один из бедуинов аль-Хайджи подхватил с прилавка дыню, а когда продавец потребовал с него деньги, со смехом отказался платить – мол, ему третий месяц не выдают жалованья. За торговца вступились другие горожане. В результате похититель дыни и пятеро его товарищей были убиты на месте, их коней свели и тут же продали, а малую мечеть квартала взяли приступом, разломали кафедру проповедника и сорвали пятничную проповедь, требуя навести в городе порядок и прекратить бесчинства варваров из пустыни.

Вождь племени таглиб помигал, поскреб голову и принялся играть роскошной кисточкой икаля.

Иса ибн Махан легонько улыбнулся и продолжил:

– Что же нам остается делать в столь горестном и плачевном положении, о почтеннейшие?

Абдаллах аль-Мамун приобернулся к вазиру барида и выплюнул изо рта травинку. Аль-Амин с интересом наблюдал за обоими: они в сговоре или нет? Похоже, что нет, Абдаллах навряд ли научился за два года притворяться, как чистокровный парс. Он, похоже, действительно не знает, что думает Иса ибн Махан.

– Полагаю, почтеннейшие, что единственным выходом будет отправить храбрых воинов Абны в поход, – усмехнулся начальник тайной стражи.

И, поймав набухающий кровью взгляд аль-Хайджи, продолжил:

– И наших храбрых таглибитов тоже. Взятая в походе добыча усмирит гнев и смягчит души.

– В поход под чьим началом, о Абу Али? – мягко спросил его главный вазир.

– В этом собрании сидят люди знатнее и могущественнее ничтожного слуги престола, им пристало говорить первыми, – понурил голову старый хитрец.

Аль-Мамун хмыкнул и повернулся к брату. Аль-Амин кивнул – говори, мол, что думаешь.

И тот сказал:

– Лишь Всевышнему открыто будущее, и лишь Судия ведет счет нашим ошибкам и промахам. Я же полагаю, что одолеть карматов мы сможем лишь с помощью нерегиля халифа Аммара.

За спиной брата Иса ибн Махан тонко улыбнулся и легонько кивнул аль-Амину – мол, я же говорил. Они хотят его будить – несмотря на крики и уговоры госпожи Мараджил.

Халиф покивал – и аль-Мамуну, и начальнику тайной стражи. Понял, мол.

Со стороны шатра, в котором сидели женщины, не донеслось ни звука. Вот так всегда – когда ты нужна больше всего, матушка, ты молчишь. Решай, мол, сам, Мухаммад, ты уже мужчина и можешь обойтись без опеки матери. И Мараджил молчит – хотя давеча, ему донесли, орала на сына так, что пальмы осыпались…

Главный вазир и Бакр сидели, не шевелясь и опустив глаза, – сыны шакалов, сами говорили про нерегиля то же самое, а сейчас ни гугу. Пройдохи, знают, что он припомнит потом всем, кто его послал в этот город джиннов, потому и молчат.

Абдаллах сидел на подушках очень прямо и спокойно смотрел брату в лицо.

Аль-Амин обернулся к бедуину:

– А ты что думаешь, о Абу аль-Хайджа?

Тот выпятил грудь:

– О повелитель! Мы защищаем границы халифата от неверных сумеречников из Лаона! Аль-самийа – хорошие воины, но мы, таглиб, не раз наносили им поражение и ставили на колени, словно верблюдов! Зачем тебе воин из племени тех, кого мои храбрецы приводили в свой стан с веревкой на шее? Неужто мы, потомки тех, кто сражался рядом с Али – да благословит его Всевышний! – утратили твое доверие и твою милость? Приказывай – и мы сокрушим врага без помощи неверного язычника!

Аль-Амин лишь вздохнул. Он мог бы сказать – что ж ты еще не привел мне на веревке шейха карматов? Но хадис – он не помнил какой – гласил: воздерживайся от пустословия, и Всевышний воздаст тебе в День суда.

Иса ибн Махан, не дожидаясь вопроса, склонился до земли в поклоне:

– О повелитель! Мы ждем твоего высочайшего слова и решения!

Аль-Амин обвел глазами собрание. Все, кроме брата, прятали глаза.

Мухаммад обреченно вздохнул:

– Ну что ж, я все понял. Раз больше никто не в состоянии взвалить на себя эту ношу, это сделаю я. Я отправлюсь в страну джиннов, в Скалы Мухсина, чтобы отыскать и разбудить это… существо.

Присутствующие переглянулись и горестно кивнули. Воистину, лишь эмиру верующих под силу выйти в этот поход и вернуться из него победителем, ибо он есть хранитель аш-Шарийа перед лицом Всевышнего.

А аль-Амин про себя подумал: «И пусть Всевышний сделает так, чтобы вы, гиены и порождения гиен, перестали, наконец, грызться между собой и принялись грызться с этим Тариком – и оставили бы меня, наконец, в покое».

Ну а кроме того, наступало, наконец, время завтрака – и это служило ему единственным утешением.

* * *

Дом в квартале аль-Шаркия, ночь

Занавес отвели в сторону – ножнами джамбии. За тяжелой тканью обнаружился миловидный юноша в простом сером тюрбане и непримечательном халате.

Садун выхватил из-под войлочного ковра нож. Некоторое время они с незнакомцем молча смотрели друг на друга.

Легко шагнув через порог, юноша заткнул кинжал за кушак и белозубо усмехнулся:

– Что молчишь, глупый старик? Вели-ка принести нам чаю!

Садун ибн Айяш ахнул и простерся в почтительном поклоне:

– Госпожа!.. Живи десять тысяч лет!

Мараджил – а это, конечно же, была она – опустилась на ковер перед хозяином дома и махнула рабыне – заходи, мол. Невольница, как и госпожа, переоделась в мужское платье – тоже скромное и невзрачное. В такие рядились повесы из богатых домов, когда шли кутить в квартал проституток или в аль-Шаркию, славную винными лавками.

Садун коротко кивнул старому немому рабу, и тот мгновенно скрылся в направлении кухонь. Старик растирал хозяину снадобья – самого разного свойства. Поэтому Садун еще двадцать лет назад приказал отрезать невольнику язык. А в возмещение купил дом и двух рабынь. Раб был благодарен и предан, как одомашненная рысь.

Молчание Садун ибн Айяш ценил превыше всего, даже золота: личный лекарь госпожи Мараджил и половины женщин харима знал столько, что опасался за свою жизнь, а дом в квартале аль-Шаркия походил на крепость. К тому же здесь жили единоверцы господина Садуна, а сабейцы держались друг друга, как все покровительствуемые.

Вежливо откладывая в сторону нож, ибн Айяш почтительно проговорил:

– Госпожа поистине обладает многими талантами… В том числе и способностью незамеченной обходить лучших айяров столицы, которых я поставил на стражу вокруг этого флигеля…

Мараджил непринужденно облокотилась на подушки и заметила:

– Не один ты, Садун, умеешь пользоваться отводящими глаз амулетами. Помни, старик, мне служит могучий маг Фазлуи аль-Харрани. Я знаю, что старый лысый хрен учил и тебя. Однако, похоже, мне он открыл больше секретов!

И Мараджил весело рассмеялась. Сидевшая сзади девушка поднесла рукав ко рту, скрывая улыбку.

– Сколько людей прибыло с госпожой? – пропуская колкость мимо ушей, мягко поинтересовался Садун.

– Да вот только Рохсарё.

Сабеец понимающе усмехнулся. Парсиянка ответила такой же улыбкой.

– Давай сюда то, что насобирала, – резко повернулась Мараджил к девушке.

Та быстро вытащила из рукава бумажный сверток и передала госпоже. Парсиянка протянула сверток Садуну – и несколько мгновений не выпускала из пальцев, хотя сабеец тянул бумагу на себя. Ибн Айяш бестрепетно выдержал тяжелый взгляд бездонных, черных ведьминских глаз.

– Я все знаю про участки у канала, – прошипела, наконец, мать аль-Мамуна и отпустила сверток.

Садун вздохнул: видят звезды, человеку тяжело устоять перед соблазном купить подешевле, а продать подороже. Вряд ли столичная знать и богачи догадывались, что посредники, продающие им втридорога участки на месте снесенного Дворца Ожидания, работали на старого ибн Айяша. Впрочем, скрыть что-либо от Мараджил Садун и не рассчитывал.

Развернув бумагу, лекарь обнаружил в ней несколько длинных темных волос.

– Госпожа уверена, что это… нужные волосы?

Мараджил медленно обернулась к невольнице.

Та четко ответила:

– У гуляма, что с ним пришел, были кудрявые. А у эмира верующих слетела чалма, когда он упал, а потом он надел ее обратно и под ней чесался, а затем стряхнул волосы с пальцев – я заметила, куда. На подушку тоже попало, когда он чесался под чалмой. Я собрала все, что нашла, и – клянусь огнем Хварны! – это волосы халифа аль-Амина.

Садун поднял волосы к свету и долго их изучал. Затем кивнул:

– Да, все они принадлежат одному человеку.

Мараджил отчеканила:

– Сделаешь куклу. Волосы положишь внутрь.

– Я проткну куклу семью иглами, – кивнул Садун.

– Нет! – вскинулась Мараджил. – Этого недостаточно.

Сабеец вопросительно поднял седые брови.

– На утреннем совете принято решение будить Стража Престола, – мрачно пояснила парсиянка. – Волшебство нерегиля сильнее нашего, он сумеет защитить аль-Амина.

– Т-тварь… – не сдержался Садун.

– Страж – волшебное существо, нельзя мерить его людскими мерками, – отмахнулась Мараджил.

– Он сжег Самлаган, – процедил старик. – Вместе с семьей моего прадеда!

Недовольно скривившись – довольно, мол, пустых слов! – парсиянка приказала:

– Поедешь вслед за халифской свитой. На Мухсин. И там добудешь зуб аждахака.

Некоторое время они молча сидели друг против друга. Трещал фитиль лампы.

– Зуб южного драко-оона… – протянул, наконец, Садун.

И мрачно покачал головой: нет, мол, слишком сложно.

Мараджил ласково улыбнулась. И резко хлопнула в ладоши:

– Эй, Лубб!

Занавесь отлетела в сторону, и на пороге возник здоровенный ушрусанский айяр – бритый, заросший густым черным волосом и в черном кафтане. Рохсарё и Садун одинаково вздрогнули от неожиданности.

– Разве… – начал было говорить Садун, но Мараджил резко что-то приказала – видимо, по-ушрусански.

Айяр выхватил из рукава шнур, шагнул к замершей с раскрытым в ужасе ртом Рохсарё и мгновенно обмотал веревку вокруг шеи девушки.

Невольница задыхалась долго. Колотила ногами и скреблась каблуками по полу, сбивая в складки ковер. Тонкие пальцы тщетно царапали рукава айярова кафтана. Наконец, выкаченные глаза Рохсарё остекленели, а с кончика вываленного языка последний раз капнула слюна.

Мараджил улыбнулась айяру, тот аккуратно уложил посиневший лицом труп на пол и вышел из комнаты. Потом парсиянка обернулась к Садуну:

– Ты меня знаешь, старик. Я не оставляю свидетелей. И всегда оказываюсь на один шаг впереди тебя…

– Д-да, госпожа, – выдавил из себя сабеец.

– Девчонку велишь зашить в мешок с запиской – мол, так будет со всеми неверными рабынями. Пусть стража, которая выловит труп у моста, подумает, что в чьем-то хариме наказали за прелюбодеяние невольницу. Шума не будет.

– Не будет, о госпожа, – эхом отозвался Садун.

– Так вот, старик, о деле. Поедешь на Мухсин. Добудешь зуб аждахака. И проткнешь куклу этим зубом. Дракон должен выйти из скал Мухсина и последовать за аль-Амином. Потом вернешься ко мне – я к тому времени доберусь до Нишапура.

– Почему бы не нанять людей? Мы могли бы убить халифа по дороге! Или в Фейсале – до того, как он разбудит Стража! Зачем такие сложности?

– Да ты никак обезумел, старик… – зло прищурилась Мараджил. – Убить халифа! Начнется такой переполох, что мы не спрячем булавки среди булавок! Хочешь, чтобы люди барида добрались сначала до тебя, а потом и до меня? Нет, за нас все должен сделать змей!

– А если они узнают о змее?

– Узнают – не поверят, – отрезала Мараджил. – Ашшариты нынче все как один придерживаются мутазилитского учения и в драконов не верят. Аждахак укусит аль-Амина, тот скончается в муках, но все будут считать, что халиф умер естественной смертью.

Садун задумчиво провел ладонью по бороде:

– Почему бы змею не укусить аль-Амина там же, на Мухсине?

Мараджил горько вздохнула и покачала головой:

– На плоскогорье его будут охранять ученики шейха Джунайда и сам Страж. Тебя разделают на части, о Садун. Все должно случиться на обратном пути в столицу.

Сабеец надолго замолчал.

– А если аль-Амин разбудит Тарика, а тот сразится с драконом и победит? – наконец спросил он.

– В скалах Мухсина обитает не один аждахак, – тонко улыбнулась Мараджил. – Со всеми Тарику не справиться.

Сабеец молча пожевал губами. Потом так же тихо спросил:

– А если нерегиль убьет дракона по пути в столицу?

– Мы сделаем так, чтобы на пути в столицу рядом с аль-Амином не было нерегиля, – усмехнулась Мараджил. – Аждахак укусит глупого сына Зубейды, тот сойдет с ума, и мой сын будет править. Вот так, Садун. Все просто.

Сабеец вдруг прищурился и быстро проговорил:

– Ко мне снова приходили. От… них.

Мараджил медленно поднялась с подушек. Долго смотрела Садуну в глаза. И наконец сказала:

– Еще раз встретишься с карматами – и веревка Лубба коснется твоей шеи, старик.

– Но…

– Я сказала – нет, Садун.

– Но…

– За ними стоит тень. Черная. Страшная. Я не вступаю в союз с демонами. Я лишь хочу восстановить справедливость. Аш-Шарийа должен править умный и достойный человек. А не капризный ублюдок-извращенец.

– Они обещали уничтожить проклятую веру пастуха! – зашипел сабеец.

– Демон может обещать что угодно, – мрачно сказала Мараджил. – К тому же ему ненавистна любая вера. Клянусь священным огнем, учение ашшаритов мне отвратительно. Но оно держит в узде глупый народ аш-Шарийа. Моему сыну нужны покорные подданные. Я не стану покушаться на религию, указывающую скотам их место. Я ей воспользуюсь. Ты понял меня, о Садун?

Сабеец молча простерся перед Мараджил на ковре.

– Помни про Лубба и его веревку, – улыбнулась парсиянка в склоненный затылок Садуна.

И, перешагнув через труп невольницы, вышла из комнаты.

2

Собрание джиннов

Скалы Мухсина, два месяца спустя

Небо затягивала мутная сероватая дымка, белесый диск солнца холодно просвечивал сквозь тоскливый небесный покров. В камнях гудело. Вокруг стоял свист – то шепелявый, то резкий, то тихий, то переходящий в надсадный вой. Ветер гулял в скалах, рвал с плечей джуббы, обмораживал носы и щеки и гудел, гудел – низко, на грани слуха, уныло, ровно, вечно.

К концу четвертого дня пути через Мухсин уши переставали слышать тихий гул, привыкали – но тело и душа маялись, то обмякая, то вскидываясь на любой треск или выкрик. Внутри все натягивалось, как струна, и струну эту беспрерывно поддевал ветер. В голове мелело, сон не шел, глаза то слипались, то чесались, запорошенные песком и пылью, безысходная тоска давила изнутри и прорывалась – криком. Гневом. Тычками. Ударами. Поножовщиной. Рассказывали, что целые караваны поддавались слепому безумию: люди дрались до крови, до смертоубийства, верблюды ревели, мулы лягались и дробью уцокивали в каменный лабиринт – торговый тракт, говорили, весь усыпан костями.

Аль-Амину показали пару сложенных из мелких камней горок – под ними ямы, объяснили, а в яме останки человеческие. Верблюжьи кости, здоровенные, желтые, лежали вдоль всей дороги. За те два дня, что они шли по караванной тропе, Мухаммаду на глаза не раз попадались кривые деревца, сплошь увешанные лентами и колокольцами. «А это зачем?» – спросил он проводника, черного от солнца высохшего парса в грязной нищенской чалме, но с дорогущей хурранской джамбией у пояса. Тот сделал вид, что не понял: мол, кроме как на фарси, ни на чем не разговариваю. Аль-Амин приказал дать поганцу пять палок, чтоб вспомнил ашшари. Но, даже битый, проводник лопотал, путаясь в словах, и нес какую-то белиберду, колотясь лбом о щебенку дороги.

Потом они вдруг свернули с караванной тропы к западу, прямо в скальный лабиринт. Покачиваясь на спине мула – верблюды с парными носилками могли не пройти в узких проходах между каменными стенами, – аль-Амин бросил последний взгляд на дорогу.

Солнце стояло высоко, но по зимнему времени не грело. Тропу затенял большой холм с отвесными каменными сколами цвета охры. Дальше дорога сужалась, поворачивала и полностью тонула в серой тени. Смутное беспокойство точило душу, и Мухаммаду вдруг стало страшно ни с того ни с сего. Он придержал мула и стал вглядываться в серый коридор между скалами. То ли от болезненной пристальности, то ли еще от чего, но зрение тут же стало играть с ним злые шутки – тени ожили и зашевелились.

– Мой повелитель!

Почтительный голос, говоривший на хорошем ашшари, заставил его вздрогнуть и обернуться.

– Там ничего нет, мой повелитель.

Второй проводник, молодой ашшарит в простом сером халате и тонкослойной чалме, глядел ему в лицо снизу вверх. Он был безукоризненно вежлив – однако рука решительно взяла халифского мула под уздцы.

Сквозь фырканье животных и перестук копыт Мухаммад вдруг явственно услышал шорох осыпающегося щебня где-то дальше вниз по тропе. Его беспокойно метнувшийся взгляд успел уловить падение последнего ручейка мелких камушков – у подножия холма курилась белесо-желтая пыль. И вот в пыли…

– Там ничего нет, мой повелитель, – с нажимом, не подобающим в разговоре с эмиром верующих, повторил проводник.

И совсем уж непочтительно продолжил:

– Нам пора, о мой халиф.

А Мухаммаду вдруг полегчало – и даже сердиться на этого парня расхотелось. В конце концов, он проводник, ему и вести караван. Действительно, на что там таращиться? Воистину, встала судьба между ослом и его желанием взобраться на ослицу…

Однако от последнего, почти украдкой брошенного взгляда он не удержался. И зря.

В пыли ему опять увиделось… это. Тонкий чешуйчатый хвост, с шорохом ползущий между лохмами сухой травы и камнями.

– Нам пора, мой повелитель.

Спокойный голос проводника отрезвил его. Сморгнув, аль-Амин посмотрел – и не увидел ровным счетом ничего.

Проводник-ашшарит – его, а также его товарища, такого же вежливого, спокойного и подтянутого, прислал вместе с картой и путевыми записками шейх Джунайд – спокойно и твердо развернул мула и повел в нужную сторону. Прочь от караванной тропы.

* * *

Ночь

Предводитель разбойников нагло звался Джаведом – хотя, с другой стороны, его воистину можно было назвать щедрым: у Садуна и его спутников отняли деньги, но не забрали ни воду, ни верблюдов.

Впрочем, сотню динаров сабеец и так и эдак должен был передать этому черному от солнца парсу с дорогущей джамбией на поясе – задаток за услугу.

– Днем здесь прошел караван халифа, – перебирая узелки на своем кушаке зиммия,[4] улыбнулся Садун.

И подул на мерзкое варево, плескавшееся в чашке, – в черной жиже плавали желтые бляшки жира. По степняцкому обыкновению, здешние жители портили чай маслом. Впрочем, ветреная, стылая, каменная холодина пробирала до костей – тут не до брезгливости, лишь бы согреться.

Ночной Мухсин выл и пел на тысячу нездешних голосов.

Парс ощерил гнилые зубы:

– Как же, как же… Я довел караван эмира верующих до Мертвой скалы! И даже получил пять палок в прибавку к плате, хе-хе-хе… Но довел, довел – каждый караванщик на базаре Фейсалы знает Джаведа как лучшего проводника, хе-хе-хе…

Разбойник надсадно заперхал, все так же недобро скалясь.

– Что ж твои люди не напали? – усмехнулся в чашку Садун. – Я слышал, ты не пропускаешь ни единого каравана, не собрав платы за проход через скалы… Или верблюжатники аль-Амина скинулись на пошлину тебе, а, Джавед?

Разбойник сплюнул сквозь щербину и проткнул сабейца черным холодным взглядом:

– А ты, случаем, не агент ли барида?.. Мы их здесь не жалуем, хе-хе…

Садун невозмутимо отозвался:

– Я знаю людей, которые полагают принца аль-Мамуна достойным властителем. Такие люди дадут тебе за голову Зубейдиного мальчишки все, что захочет твоя душа, о Джавед.

Парс звучно сербнул чаем. И хихикнул:

– Да-аа… А потом эти люди распнут меня на стене города за убийство халифа, хе-хе…

И вдруг выплеснул жирную жижу и тихо проговорил:

– У меня полно дел, хмырек. Скажи мне что-нибудь важное и полезное, иначе тебя отведут вон к тем несчастным.

У ближайшего камня сидели связанные пленники – четверо мужчин, подросток и женщина. Они жались друг к другу и дрожали. Чуть в стороне расположился один из Джаведовых айяров: время от времени он дергал за веревку, спутывавшую шеи несчастных, – и те с жалобным стоном падали друг на друга и хрипели.

Шайка Джаведа собирала с купцов не только деньги. За сквозной проход в степи караванщики отдавали раба. Неважно, какого пола и возраста. Хочешь пройти через скалы – отдай человека. Местные в Фейсале все знали и не возражали – притерпелись. Парс орудовал на плоскогорье давно, лет десять с лишним. С тех пор как в скалах появился аждахак. Купцы провозили товары через Мухсин – а Джавед собирал дань и оставлял змею жертвы. Чудовище питалось теми, кого приводил парс, и не трогало караваны. Говорили, что наместник Фейсалы, Шамс ибн Микал, на праздниках сажал Джаведа по правую руку от себя – как человека, благодаря которому торговля процвела и расширилась, несмотря на ужасающие обстоятельства последних лет.

Садун запахнул поплотнее абу и как ни в чем не бывало отозвался:

– Закрой свой глупый рот, о Джавед. Тронешь меня или моих – и тебя повесят на стене города рядом с наместником, покрывающим твои шашни.

Парс медленно положил ладонь на рукоять джамбии.

– Не дури, – скривился сабеец. – У моего доверенного посредника в Фейсале лежит некий документ, в котором подробно описано, где и у кого ты хранишь деньги. Я даже знаю, что пару десятков кувшинов с золотом ты зарыл здесь, на Мухсине. Если я не вернусь, этот документ отдадут… – тут сабеец ласково улыбнулся и с удовольствием отхлебнул горячего чаю, – …отдадут Стражу. Ты ведь знаешь, за чем пожаловал на Мухсин эмир верующих, правда, Джавед? Он приехал будить Тарика, да… Как ты думаешь, понравится нерегилю то, что ты делаешь вот уже десять лет?.. Говорят, Тарик любит порядок, очень любит. А вешать нарушающих порядок он любит еще больше…

С лица разбойника сполз цвет – даже в отблесках костра видно было, как посерела кожа. Пальцы на рукояти разжались, и парс стал судорожно вытирать вспотевшую ладонь о полу драного халата.

Ибн Айяш удовлетворенно кивнул – так-то, мол, лучше.

И тихо спросил:

– Сколько их?

Джавед прищурился:

– Кого?

– Аждахаков, дурень.

Парс скривился:

– Двое. Один сидит, как всегда, в пещере. Далеко не вылазит, старый стал, неповоротливый.