Хрустальный мальчик

– Вот, развелось тут пыли и пауков в кладовой, не ухаживали сколько… а теперь у меня из-за этого глаза слезятся, не вижу ничего…

В щели между дверью и полом осталась только темнота, чуть подкрашенная жёлтым электрическим сиянием. Видимо, уже кончился длинный летний день. Анна подпёрла голову рукой и устало шепнула:

– Эх, Землерой… прости меня, пожалуйста, если ты слышишь… ведь ты же говорил, что тебе ветер ответы нашёптывает, что тебе птицы передают на своём языке, что на свете делается.

За дверью кто-то переступил с ноги на ногу. Тяжёлую эту поступь Анна не могла не опознать сразу же: это дедушка приблизился к порогу и встал там. Она видела кончики его старых домашних тапочек в щели.

– Эй, – приглушённо позвал её дедушка, – Анна.

Анна заткнула уши пальцами – но она всё равно его слышала.

– Эй, – повторил дедушка, – я же знаю, что ты не спишь. Ты там вовсю пыхтишь, как паровозик, а так ты пыхтишь, только когда злишься.

Анна распрямилась, и сборник с шелестом соскользнул у неё с колен, обрушился на пол. Анна сжала пальцы в крепкий замок.

– Сама понимаешь, не дело творишь, – мягко произнёс дед, – мать твоя теперь ужасно расстроена. Не люблю я её жалеть, потому что она только и делает, что жалости к себе требует, но тут… мать ты крепко обидела, а родителей оскорблять – последнее дело на свете, сама понимаешь.

Анна сжала кулаки и крикнула:

– Она первая начала! Чего она вечно ко мне придирается?

– Перегибает она иногда палку, но поверь, не со зла, – сказал ей дед самым что ни на есть уверенным голосом. – Всё, что она делает, она делает ради тебя, как сама мать-природа. Она и голубит, и губит порой, но ни одно живое существо не сомневается в том, что так надо.

Анна неуступчиво забурчала:

– Это потому, что они думать не умеют…

– О, ещё как умеют, – тихо сказал дед, – это мы, люди, возгордились и считаем, что у нас у одних есть умение рассуждать и понимать, как устроен мир. А только смотрю я кругом, прислушиваюсь да приглядываюсь к природе, и становится понятно мне: далеко не мы одни разумны: звери, птицы, да даже растения порой потолковее нас будут. Они не рвутся прыгнуть выше головы, ни от кого не отрываются, лишь бы показать, какие они сильные и как хорошо и без всяких советов и всякой помощи проживут. Они живут так, как живётся им, и не ропщут ни на мать-природу, ни на все невзгоды, которые доводится им вытерпеть, потому что, Анна, они понимают: у матери одна рука бьёт, а другая – ласкает, и если бьёт, значит, так нужно; если ласкает – значит, смысл в этом есть. Если и отнимает она что, то только ради будущего всех своих деток. Если дарит – значит, чувствует: без её подношения туго деткам придётся. А бывает, что человек гневит мать-природу, и буйствует она, и тогда многие беды сыплются на головы её несчастных деток, но… но разве плачут они? Разве унывают? Разве начинают роптать и обвинять мать в том, что она их позабыла, позабросила, что она их ни за что ни про что ударила и унизила, а многих искалечила, а многим сверх того – жизни отняла?

Анна медленно поднялась с продавленного пуфа. Дед стоял за дверью, и была она уверена, что он говорит, почти прижавшись к дереву лицом. Голос его был глуховат, но слышался отчётливо, и каждое его слово резало воздух, как острый алмазный нож. Анна остановилась у двери и приложила к ручке руку. Блестящий металл был холоден и гладок на ощупь.

– Разве можно такое простить? – прошептала она. – Когда тобой, словно игрушкой…

– Знаешь, Анна, – перебил её дед, – было дело такое у меня однажды… ты ещё не родилась, и даже Машка не родилась; жили мы с твоей бабкой тут дружно, никого не трогали. В конце лета молодёжь, как обычно, в лесу резвилась, но дорезвилась на этот раз до того, что ужасный пожар охватил полянку. Там, с западной стороны, до сих пор обгорелые деревья стоят, если хочешь, можешь пойти как-нибудь и взглянуть. Всеми силами мы этот пожар тушили: даже ребятишки малые с вёдрами бегали. Сколько зверья погибло! Кролики малые пушистые задыхались этим серым тяжёлым дымом. Лоси падали и издыхали – уже вышли бы вроде, но лёгкие-то насквозь отравлены. И белки падали с веток, и находили мы потом ещё долго в золе белые обгоревшие скелеты…

Анна приникла лбом к холодной двери. Неописуемая печаль звенела в словах деда.

– Два дня пожар тушили, – заговорил он снова, – и, когда всё-таки победили мы его и вогнали в пепел, прошёлся я по погоревшим участкам. Ворошил я золу, находил белые мелкие кости, и сердце у меня, как у парнишки, плакало. И небо, Анна, плакало вместе со мной. Хмурились тучи, и деревья, обожжённые палки, печально раскачивались и потрескивали, закрывали своими ветвями небо, и одна за другой тяжёлые капли золу рыхлили – как будто мать на могиле ребёнка плакала. Я помню, как обнялся с обгорелой сосной, встал рядом с ней на колени, и долго смотрели мы на это серое мёртвое пепелище, а мать-природа рыдала, склонившись над трупами детей.

Она бывает сурова, подчас кажется, что и несправедлива она сверх меры, но не так всё это, Анна. И уверен я, что, отрывая от сердца хотя бы кусочек, она плачет: пусть мы и не видим того. Мать твоя, Анна, не самая умная женщина, положа руку на сердце скажу, и никогда не думал я, что она справедливая, что она благородная, но тебя она любит, и когда она позволяет себе любить, то сердце её становится чище, как очищается и твоё в этой любви.

С тихим щелчком отворилась скрипучая дверь. Дед стоял перед Анной, глаза его блестели, и его рука тянулась к ней навстречу. Анна неловко стиснула его ладонь своими пальцами. Вместе они вышли в молчащий коридор, и дед вывел её на крыльцо, где сидела, поникнув, на верхней ступеньке мать Анны и бесцельно глядела в никуда. Анна только хотела её коснуться, но мать уже повернулась к ней и схватила за руки.

– Я не со зла! – воскликнула она.

– Что-то не то на меня нашло… – застенчиво пробурчала Анна.

Темно уже было в городе, и темнота уже обнимала лес, подготавливая его к ночному сну. В это самое время, когда блеклые серебристые звёзды зажигались по одной то тут, то там на плотном сизовато-синем полотне, слабый прохладный ветерок шевельнул ветви могучего старого дерева, на котором весь лес держался. Землерой, что на самом краю толстого сука стоял, вдохнул полной грудью и открыл глаза.

Впервые за весь день печаль в них сменилась улыбкой, и корни, ветвящиеся глубоко под землёй, вгрызлись в неё ещё увереннее и дальше, чтобы, когда снова придёт холодная пора, дерево ни в чём не нуждалось.

Веночки

Анна упрашивала мать неделю и четыре дня. Неделю и четыре дня ходила она за матерью по пятам, не отставая, просила и молила отпустить себя в лес хотя бы на несколько часов. Но мать оставалась непреклонна и бдительно следила, чтобы Анна не нарушила запрет и никуда не выскользнула ночью – только Анна, конечно же, теперь это не сделала бы и даже не пыталась. Неделю и четыре дня она сидела, согнувшись, над мягкими большими сборниками, водила кончиком карандаша по клеточкам и старалась решать как можно лучше, чтобы мать к ней не придиралась, не искала поводов насовсем запереть в доме.

Неделя и четыре дня миновали со дня их самой большой ссоры в жизни, когда мать смягчилась и впервые потребовала у Анны предоставить отчёт по набранным баллам.

– Восемьдесят два, – шептала мать, постукивая кончиком карандаша по клеточкам, – семьдесят восемь, восемьдесят пять, восемьдесят, восемьдесят восемь, семьдесят девять, девяносто… девяносто! – она ненадолго задумалась и покачала головой. – Серьёзно? Анна, – её глаза строго блеснули, – уж не пытаешься ли ты меня обмануть?

Анна тут же замахала руками и даже затопталась на одном месте, как вспугнутый слонёнок.

– Что? Я? Да ни за что в жизни! Это ведь… ведь мои баллы! Оно же мне надо для того, чтобы в вуз поступить, а обманывать тебя – это себя обманывать!

– Ага, ага, верю, – рассеянно сказала мать и, повернувшись в кресле, крикнула, обращаясь к отцу: – Ты слышал? Слышал, что сделала наша дочь?

Отец сразу высунулся из гостиной. Его губы были напряжённо сжаты, и между бровей залегла глубокая морщинка.

– Что, опять сбежать пыталась? – выпалил он на одном дыхании.

Мать Анны запрокинула голову и хрипло засмеялась.

– Вовсе нет! – выдавила она. – Наоборот… ты посмотри… посмотри только! – и она с победоносным видом ткнула отцу под нос сборник Анны с подсчитанным количеством баллов, которое мать сама записала на полях чёрной гелевой ручкой.

Отец сощурился: он был близорук и без очков видел очень плохо.

– Сейчас, секундочку, – пропыхтел он и нырнул в гостиную. Мгновением позже он показался снова, взял сборник в руки и задумчиво стал его изучать. Когда взор его добрался до последнего результата, показанного Анной, его глаза округлились, и он так дрогнул, что очки едва было не свалились у него с носа. – Серьёзно? – в странном неверии выдохнул он. – Девяносто? Девяносто?

– Ну да, – мать Анны важно расправила плечи, – сам видишь, девяносто здесь и вот тут тоже девяносто.

– Но она даже не занимается ни с кем! – воскликнул отец и опять едва было не потерял очки. – Ни репетиторов у нас нет… ни ещё кого бы там ни было. А она так решает…

– Ну, у многих детей голова хорошо и сама по себе работает, – с лёгким высокомерием в голосе произнесла мать. Лукаво прищурившись, она с полным сознанием своего превосходства посмотрела на отца и протянула: – А теперь скажи, сколько получала твоя Машка, хоть и с репетиторами занималась до упада?

Отец помялся и даже покраснел, как будто устыдившись, и заложил одну сильную волосатую руку за другую. Анна неловко дотронулась до плеча матери и пробормотала:

– Ма-ам, ну какая разница-то? Это сколько лет назад уже было?

– Не мешай! – отмахнулась мать и подалась вперёд. Её глаза сверкали жадным азартом. – Ну, сколько, сколько же, а, дорогой?

Отец неуклюже выдавил:

– Ну… смотря по какому предмету… – оживившись, он важным голосом заявил: – Вот по биологии у неё итого вышло восемьдесят восемь, если тебе так надо это знать!

Мать прищурилась с истинной женской беспощадностью и фыркнула:

– Ну а по математике-то сколько вышло? Ты же помнишь, да?..

– Н-не помню… давно это было… да и поступила она, отучилась, вон, красный диплом, чего ты пристала-то, пиявка?

– Какая я тебе пиявка? – притворно возмутилась мать. Она даже не обиделась, ведь сейчас сила была на её стороне, а мать Анны была так благородна, что не обращала внимания на исполненные яда выкрики побеждённых. – У меня знаешь какая память хорошая? И вот я помню, что твоя Машка по математике набрала шестьдесят пять, – она гордо заулыбалась. – Да-да, шестьдесят пять, чего отворачиваешься? А вот у Ани…

– У Анны, – мрачно напомнила та, – не надо меня как мелкую называть! Ненавижу…

– У Анны, – ядовито подчеркнув это слово, сказала мать, – уже сейчас по математике минимум восемьдесят шесть набирается. Ну, и кто из наших двоих умнее: твоя или моя?

– Они обе наши, – буркнул отец.

– Ну, Машка не моя, – тотчас открестилась мать Анны, – и своей у меня её маловато желания признавать. – Моя дочь поумнее твоей будет, так что сразу видно, кто из нас двоих более толковый.

Отец только покачал головой и предпринял попытку втянуться в гостиную – только мать Анны не позволила ему это сделать: ухватила за руку и рванула на себя.

– И это она только десятый класс кончила.

Анна медленно выдохнула, накапливая храбрости, и осторожно предложила:

– Это… мам, пап… раз я такая умница… и уже одиннадцать дней без продыху занимаюсь, хотя и каникулы… можно мне… ну можно… пожалуйста… пойти уже в лес на два часа!

Мать нахмурилась и сдвинула брови. Кажется, не особенно смягчилось её сердце, и готова она была отказать – но отец вмешался быстрее, чем она успела произнести слово, и сказал, словно отдавая команду:

– Иди!

И Анна побежала так быстро, чтобы никто не успел ни остановить её, ни задержать.

* * *

В городе многое успело измениться за прошедшее время. Мода теперь менялась стремительнее, чем направление ветра – в мае, но её колебания куда позже добирались до таких отдалённых маленьких городков, которые даже не отмечали на картах. Порой мода и вовсе сюда не добиралась, умерев где-то на полпути и став совсем непопулярной, так что маленький глухой городок жил по своим законам, которые изобретал сам, лишь минимально сообразуясь с законами, которые росчерком чужого официального пера были поставлены выше всех прочих. Здесь редко появлялись новые здания, здесь почти не выходили в прокат свежие фильмы, и вообще тут не жаловали такие вещи, считая их подозрительными и странными.

И всё-таки город менялся, причём быстрее, чем прежде.

Воздвигли новый кинотеатр, и появились симпатичные билетёрши в форменных костюмах и красных шапочках на четверть головы, с хорошо поставленными голосами и умением улыбаться даже в самых странных ситуациях. Когда появился кинотеатр, дорога расширилась и соединилась с далёкой оживлённой трассой за пределами городка. Впервые за долгое время сюда стали заглядывать чужаки, и в связи с этим пришлось выстроить ещё и гостиницу. Вслед за одной появилась вторая, затем – третья и даже четвёртая, и ни одна из них никогда не оставалась в убытке. Город стал шире, но коренные жители не уставали жаловаться, будто им тесно и заперли их, как в клетку, на замок. Воздух затуманили и отравили выхлопные газы автомобилей, и на главных дорогах порой появлялись самые настоящие маленькие пробки. Цивилизация уверенно наступала на городок, принося с собой не только радости, но и труднопреодолимые трудности. Для коренных обитателей эти трудности и вовсе были почти нерешаемы: не привыкли они так жить, да и немногие хотели. Люди поскучнели, и гости, которых прежде они встречали с улыбкой, стали им ненавистны. Даже Анна, что уже не впервые приезжала сюда на каникулы, чей дед здесь родился и провёл целую жизнь, не была в городе своей.

У Анны был дряхлый, ржавеющий старый велосипед. Когда-то он принадлежал ещё её отцу и бодро рассекал городские улицы, поднимая клубы пыли резиновыми колёсами. Потом отец полюбил пешие прогулки и редкие сонные автобусы, а ещё чуть позже он приобрёл потрёпанный автомобильчик и совсем позабыл о велосипеде. Дедушка опустил для Анны седло и руль, прикрутил пониже корзину, и велосипед перешёл к ней во владение. Если нужно было ей куда-то попасть, чаще всего она начинала крутить педали. Даже в лес Анна полюбила ездить на велосипеде – только даже на опушку она ни разу на нём не въезжала. Землерой злился и говорил:

– Ты эти свои металлические чудовища к нам не протаскивай! Шумные, грязные, звенят, трещат – терпеть их не могу! Да и почти каждый дух тебе то же самое скажет. Не провоцируй их лучше, Анна, не катайся на велосипеде в нашем лесу.

– А если его утащит кто, когда я его у опушки оставлю? Что я отцу скажу?

– Не утащит никто, можешь не волноваться… а если уж так страшно, то своими ногами приходи, как раньше делала. Или отвыкла?

Анне не нравились насмешки и подколки Землероя, но и злить его и лес ей не хотелось. Потому она всё-таки каталась на велосипеде, как прежде, но на опушку на нём не взбиралась – ни разу больше. Всегда она оставляла велосипед в высокой дикой траве, и ни разу никто его не украл и не испортил.

– Духи не только в лесу живут, – важно пояснил ей Землерой, – духи и на полянах обитают, и на лугах – везде, где человек – только гость, а таких мест даже тут мало осталось. Мы все, духи, тесно общаемся и хорошо друг друга знаем, хоть и ссоримся порой, не без этого уж.

– Ты попросил духов поляны мой велосипед стеречь?

– Ну да, – Землерой говорил ленивым и чуть высокомерным тоном, но глаза его гордо светились, – для меня это не сложно, хоть мог бы и не просить, чтобы ты не ленилась!

Анна весело крутила педали. Цепь бодро шуршала, совершая один круг за другим, солнечные лучи падали на напрасно полируемый руль, что уже изъели рыжеватые пятна ржавчины, и желтоватые зайчики прыгали кругом Анны, как будто упрашивая с ними поиграть. Синие пятна почтовых ящиков проносились мимо неё один за другим. Дом, затем второй… во дворе третьего сидела с вязаньем старуха. У забора четвёртого толстая женщина в ситцевом платье поливала хилые клумбы. Возле пятого на покоробленной лавочке сидела смутно знакомая Анне рыжая конопатая девица и щёлкала семечки. Анна пронеслась мимо, не поздоровавшись, но девица подпрыгнула со скамейки и заорала хриплым голосом, размахивая длинными руками над головой:

– Э-эй! Эге-гей! Стой!

Анна резко надавила пяткой на ребристую педаль, и велосипед резко мотнулся вперёд, тормозя. Пыль заклубилась под резиной колёс, заскрипели и застонали, перекатываясь, бесчисленные мелкие камушки с острыми краями.

Рыжая девица бросилась прочь от скамейки. На бегу она подпрыгивала, она не переставала махать руками. Её глаза горели энтузиазмом, и на щеках расцвели бледно-розовые пятна румянца.

– Анна! – выкрикнула рыжая девчонка и, подпрыгнув, замерла около велосипеда. Лёгкий сарафан колыхался, лишь слабо очерчивая её тощую фигуру. Девчонка прикрыла глаза рукой и весело сказала: – Надо же, столько лет не виделись, а теперь я тебя вижу. Ну ты и выросла, конечно!

Анна спустила обе ноги с педалей и упёрлась в пыльную землю.

– Ты… ты кто вообще такая? Ты меня перепутала с кем, наверное!

Рыжая девица приставила ладонь ко лбу козырьком и надменно фыркнула. Казалось, будто Анна жестокую обиду ей сейчас нанесла.

– Да ладно, – протянула она, – ну не поверю ни в жизнь, что ты действительно меня не помнишь!

Анна всё таращила непонимающие глаза.

– Мы вместе на праздник в лес ходили, – напомнила рыжая девчонка, – мы ещё мелкие были… ну разве не помнишь? С нами ещё Сверчок был, угрюмый такой парень, и… и, говорят, – она придвинулась к Анне совсем по-хамски и зашептала на ухо: – Говорят, хоть я того и не видала, что в тот самый день, как мы на праздник пошли, какой-то дух туда прокрался, мной перекинулся и с тобой через костёр взялся прыгать! Ну, Сверчок был не дурак: накинул на него пояс, и принял он настоящий свой облик – в чудовище обернулся да убежал! А я в трёх соснах заплутала, ну буквально в паре метров от наших, и никак не могла вернуться, пока Сверчок того духа не прогнал!

Анна озадаченно почесала в затылке. Много времени прошло с той безумной праздничной ночи, и Анна вовсе не помнила уже свою рыжую подружку, которая и ввела её в хоровод празднующих ребятишек. Зато не могла она забыть, как Землерой страшным монстром обернулся и умчался прочь от неё; врезалось навеки к ней в память, как сидели они на одном суку, как обнимала она Землероя и просила у него прощения.

– Так это ты? – медленно пробормотала она. – Это ты так изменилась?

Рыжая девчонка с готовностью потрясла головой. Дремучая причёска её была такой же пышной, как и тогда, несколько лет назад, и живости и задиристости не убавилось ни на каплю. Анна не успела моргнуть, как рыжая девчонка объявила себя её подругой, уселась на багажник велосипеда и сообщила, что сгорает от желания съездить в лес. И Анна немало удивилась, даже стала тереть глаза кулаками, выпустив руль, когда обнаружила, что покорно крутит педали и везёт нежданную пассажирку на опушку.

– Мы с тобой давным-давно не виделись, – неугомонно трещала девчонка, болтая ногами и чиркая подошвами по пыльной земле, – а ведь в жизни что у тебя, что у меня немало всего произошло, правда ведь?

Анна неловко кивнула. Обжитые улицы сменились узкими колеями, что были окружены старыми сараями и маленькими домишками, в которых почти никто уже не жил. Рыжая девчонка весело трещала:

– Я тебе вот что хотела сказать: у меня всё в жизни так же идёт, как и раньше. Хотела я сначала в школе девять классов кончить и от родителей смотаться, а потом приглядываюсь, понимаю: вроде как неплохие люди, а жить в чужой комнатке, вертеться и бояться всего на свете не особо хочется. У меня тётка живёт в райцентре, – гордо сказала она, – и вот тётка-то меня к себе на проживание примет, но только если я одиннадцать классов кончу, а не девять. Вот и приходится учиться, хоть и жалеешь иногда, что по-своему не поступила. Всё равно ведь, как ни посмотри, делать мне нечего: учителя только с умными и занимаются, а остальные пусть делают, чего хотят! Скучно, – вздохнула она, – даже подружек никаких нет, а о парнях я вообще молчу. Школа одна на целый город, и, к кому ни присмотрись, все либо дураки, либо ещё те уроды, я б с ними ни дружить, ни встречаться под страхом смерти не стала бы!

Анна упрямо крутила педали, и ветер отбрасывал ей за плечи пряди волос, что выбились из причёски. Рыжая девчонка сидела на багажнике, нисколько не заботясь об удобствах Анны, и продолжала свою горячечную исповедь:

– Я уже совсем отчаялась и даже на подработку устроилась, чтобы не было так скучно, ну, и чтобы родители хотя бы перестали меня паразиткой называть. Представляешь? Работаю я, работаю, и вот выхожу из булочной, домой иду, и тут ты. Вот и встреча, вот так встреча, правда? Чисто знак, что сегодня мне точно надо попросить у лесных хозяек, чтобы они мне счастья в любви послали. Без счастья в любви жизни в таком захолустье не построишь!

Анна притормозила, и рыжая пассажирка её едва было не свалилась с багажника.

– Эй, ты чего?

Анна обернулась к ней, просверлила суровым взглядом.

– Ты к речным хозяйкам собралась? – строго спросила она. – Ведь так?

– Ну, – рыжая девчонка задумчиво кивнула, – а что такого-то? Мне бабка рассказала, как надо себя вести, чтобы они не обиделись, так что ты не думай, будто я, не зная броду, сунусь в воду. Спасибо! Знаю я уже, какими духи могут быть коварными. Мне их шуточек в жизни хватило. Ты знаешь, представляешь хоть немножечко, как я перепугалась, пока блуждала там в трёх соснах и понятия не имела, как выбраться? Куда ни взглянешь – вроде бы места знакомые, а вроде бы и нет. И вот так бредёшь-бредёшь, а к нашему месту не выходишь. Знаю я, какие духи шутники! И знаю, по каким правилам они играют!

Анна остановилась. Аккуратно уложила она велосипед в мягкую траву и взглянула на рыжую свою пассажирку. Та покосилась на велосипед и прошептала:

– А не боишься, что сопрут?

– Да кому он нужен? – пожала плечами Анна. – Сколько раз я уже так делала, и ничего с ним не было.

– Ну, как знаешь, – рыжая болтушка пожала плечами, – ты со мной к речным хозяйкам, что ли, пойдёшь? Не боишься?

– А чего мне их бояться? Они не злые, топить не станут, – Анна улыбалась, а у самой мороз пробежал по коже.

Рыжая девчонка пожала плечами и крепко схватила Анну за руку. Так и дрожали её пальцы, хоть и притворялась она, будто ничто её не страшит. Анна коснулась было клубочка, за пазухой припрятанного, но так и не отважилась его вытащить.

Вдвоём они шагали по мшистым извилистым тропкам, и чем дальше они забредали, тем темнее становилось кругом них. Высокие деревья хмуро и надменно посматривали на них, подёргивая ветвями, хрустели отмершие веточки и молодая травка под их ногами, и где-то вдалеке одиноко кричала какая-то хрипатая птица. На лес уже надвигалась спокойная прохлада – предвестница осени, и Анна дышала полной грудью, радуясь тому, как свободно расправляются лёгкие.

Из-за неохватного тёмно-коричневого ствола выступил человек. Анна прижала палец к губам и сердито сдвинула брови, но Землерой всё же заговорил с ней с привычной весёлой насмешкой:

– Неужели наконец-то ты о лесе вспомнила, Анна? Освободилась от матери али сбежала?

Анна покачала головой и пугающе округлила глаза. Землерой кивнул и мягкими крадущимися шагами двинулся следом. Его серебристые глаза заинтересованно горели в лесном полумраке.

– Я ведь этой девчонкой прикидывался как-то раз, – сказал он, – теперь и с нею у меня своего рода связь. Она меня может чувствовать, но видеть – нет. Вот почему она так тревожится.

Анна косо посмотрела на свою рыжую спутницу. Та заметно побледнела и совсем уже не смеялась больше. Она быстрыми шагами шла по лесу, настороженно приподняв плечи; спина её была напряжена, и казалось, что каждое новое движение ей даётся с трудом, что не перестаёт она мечтать о доме, о спокойствии и предсказуемости городка. Анна тронула её за плечо, и рыжая девчонка вскрикнула, оборачиваясь. Глаза её горели испуганным безумием.

– Эй, – тихо сказала Анна, – успокойся. Чуешь? Ручей рядом!

Рыжая девчонка мелко покивала. Трясущейся рукой раздвинула она развесистые ветви кустарника, и вдвоём они вышли на покатый илистый бережок. От звонкой чистой воды веяло успокаивающей прохладой. Землерой прошёл следом за ними и на этом же бережку присел, сунув с размаха обе руки в воду. Раздался громкий всплеск, и поплыли дрожащие круги, друг с другом соединяясь. Рыжая девочка опять задрожала.

– Это просто ручей играет, – успокоила её Анна и осуждающе поглядела на Землероя, но тот лишь плечами повёл и рук из воды не вынул. – Ты же хотела о чём-то хозяек попросить? Парня хорошего, счастья в любви… всего такого.