Хрустальный мальчик

Рыжая девчонка слабо кивнула.

– Заговор знаешь?

– Ага… – проскулила она.

– Ну так проси! Неужели думаешь, что парень на тебя с неба свалится?

Рыжая девчонка неловкими руками стала срывать один цветок за другим – а было их много кругом ручья, – сплетать один тонкий стебель с другим. Хоть и дрожали её пальцы, работала она быстро, и венок она сплела знатный: пышный, красивый, чем-то на венец похожий. Анна искоса наблюдала за нею, и в сердце её поднималось какое-то необъяснимое тихое желание. Повернулась она к Землерою, и тот уверенно ей кивнул. Медленно и плавно вынул он руку из воды и палец прижал к губам – Анне тотчас всё стало ясно.

Её венок был вовсе не таким красивым и внушительным, ведь не плела она венков раньше и вообще особой ловкостью не славилась, и не хотела она даже спускать своё творение рядом с венком, что её рыжая спутница сплела – но рыжая потянула её за руку и сказала:

– Да давай уже! Если какой венок перед речными хозяйками сплетаешь, надо его им же отдать, не то они обидятся. А я знаю, как плохо это – духов оскорблять, тебе не посоветую, так что ты…

Два венка, покачиваясь, мягко осели на воду. Поплыли они, барахтаясь на мелких гребешках прихотливых волн, и ручей зажурчал звонче и громче, будто бы довольный подношением. Холодные брызги осели у Анны на щеках, и увидела она в дробящихся водах Землероя: стоял он у неё за спиной, с любопытством наклонившись, и смотрел, куда венки поплывут.

Красивый венец, сплетённый рыжей девчонкой, преодолел всего две крошечные волны, а затем, как камень, на прозрачное дно ушёл. Расплелись прихотливо завязанные узлом стебельки, и один цветок за другим стал подниматься на поверхность. Рыжая девчонка тотчас забыла и отбросила весь свой страх. Довольная и счастливая, заскакала она на одном месте и захлопала в ладоши.

– Ура! – завопила она. – Ура! Они мой дар приняли!

Венок Анны неуклюже дополз до соседнего бережка – да так и остановился там. Солнце рассыпало искрящийся золотистый свет по мокрым лепесткам и неуклюже торчащим кончикам стеблей, и сердце Анны замерло.

– И что это значит? – шепнула она, поворачиваясь к спутнице.

Бледная, с расширенными глазами, повернулась к ней рыжая девчонка и пискнула:

– Тут такое дело… если хозяйки венок к соседнему бережку отталкивают, эт значит… ну… вот берег, с которого запускают – это мир людей. А тот – это мир духов. И если венок к тому берегу прибило, значит, ты вроде как с нечистой силой повязана и никакого смертного жениха у тебя не будет, пока ты не освободишься, – она испуганно взглянула на Анну и отползла подальше, закрываясь руками. – Честное слово, мне так бабушка рассказывала, а она всё знает про эти обряды и прочее… Анна… страшно мне с тобой почему-то… не такая ты какая-то!

Анна повернулась к Землерою. Рыжая девчонка его не видела, но он был здесь, сидел совсем близко, одну руку сунув в воду, и таинственно посверкивал глазами, как будто бы загадывал ей загадку без слов, ждал, когда она эту загадку разгадает.

Анна вздохнула полной грудью. Венок её всё продолжал колыхаться у противоположного берега.

– Ну, раз так, – сказала она и улыбнулась, – ничего тут не поделаешь. Ты меня не бойся, слушай, не заразная, – она протянула руку рыжей болтушке, – твоё счастье не украду.

Но рыжая девчонка лишь икнула, взвизгнула и, резко подхватившись на ноги, бросилась прочь, ломая и сминая высокие стебли дикой травы.

Анна медленно опустилась на колени. Жестокий холод исходил от ручья, пропитывал воздух и её одежду, оседал у неё на ресницах. Землерой перебрался ближе, но не чувствовала она ни тепла его кожи, ни его дыхания.

– И вот что мне теперь делать? – спросила она. Отражения их в беспокойных водах ручейка колыхались, искажались, дробились на куски и собирались снова. – Она ведь всем расскажет, что я ведьма или навроде того, и стану я, как та женщина, о которой дед говорил.

– Ты ведь слышала, что она сказала, – промолвил Землерой, – не было неправды в этих словах. Если страшно тебе, откажись.

– Ещё чего удумал! – сердито вскрикнула Анна. – Да пусть что хотят болтают, я и так ни с кем из них не общаюсь… главное, чтобы они меня на улицах не преследовали да в лес ходить на мешали, а на остальное мне глубоко наплевать, если честно!

Землерой лишь головой покачал.

– Не в силах я твоё решение изменить, Анна: твёрдости не хватит, – да и права ты… вот в чём я не сомневаюсь.

Не ничтожные мелочи

Анна сидела у корней дерева, скрестив ноги, и смотрела в небо. Оно было бледно-голубое, какое-то усталое, слегка украшенное белыми газовыми струйками облаков. Дело стремительно шло к августу, и каждый новый порыв ветра был холоднее предыдущего. Анна вслепую сновала кончиком карандаша по клеткам отрывного календаря.

– Скоро я снова уеду, – сказала она, – и теперь вернусь уже намного позднее.

– Когда? – деловито уточнил Землерой.

– Ну, в июле. Или в конце июня. Как повезёт, – буркнула Анна, – аттестат дадут, так на этом вся карусель не закончится: поезжай туда, поезжай сюда, сдавай всякие документы… думаешь, я от этого не устану, Землерой?

Землерой задумчиво следил за тем, как высоко в небе кружится маленький листик.

– Не знаю, – наконец, сказал он, – я никогда не жил в вашем сумасшедшем мире людей… и подчас я этому по-настоящему радуюсь.

– Это почему ещё?

– Непредсказуемость захватывает, но быстро утомляет, – Землерой встряхнулся и поднялся с земли, – высасывает все силы, забирает молодость и вскоре сводит в могилу. Ни счастья не приносит она, ни уверенности: только безумный азарт, которому лишь вредит опыт. Опыт не даёт ввязываться в совсем уж безбашенные авантюры.

Анна со вздохом отложила календарь и порыскала рукой в своей сумке. Сумка с трудом застёгивалась из-за того, что Анне приходилось таскать с собой целую кучу сборников по требованию матери. Мать была окрылена желанием добиться от Анны стабильного стобалльного результата, и она не позволяла Анне отдыхать – Анне приходилось учиться даже вдали от следящего родительского ока.

Землерой провёл ладонью по грубой горе и обернулся.

– Значит, это лето – последнее полное лето, что мы проводим вместе? – тихо уточнил он.

– Почему последнее?

– Ты говорила, что, как начнётся твоя взрослая жизнь, июнь перестанет быть для тебя свободным месяцем, – Землерой вздохнул, – и это, конечно, очень печально. Июнь даже лучше, чем июль или август: он ещё хранит дыхание весны, он не жаркий и не прохладный, и природа вовсю радуется. Лес живее и радостнее всего именно в июне. Разве ты не заметила?

– М-м? – Анна отняла карандаш от сборника и прищурилась. В свете солнца Землерой казался призрачным, чуть ли не сошедшим со страниц иллюстрированной сказки. – Извини, я не услышала…

Землерой отмахнулся.

– Это неважно. Люди такое не чувствуют.

– Ты сам когда-то был человеком, – напомнила Анна.

– Уже очень, очень давно, – покачал головой Землерой. – Да и чему я мог научиться в таком малом возрасте? Я совсем ничего не понимал и не помнил. Вот если бы я был как ты, когда меня дерево к себе приняло бы, быть может, крепче были бы мои связи со всем людским. А теперь… да и по вашим меркам уже очень много воды утекло. Мир человеческий сильно изменился. Если бы и мог я в него выйти, всё равно ничего там не понял бы.

– То есть… я вот тебе рассказываю о том, как я живу, чего хочу, на что надеюсь, а ты не понимаешь совсем? – лицо Анны вытянулось, и тонкий солнечный луч, скатившись с её плеча, озарил большие мягкие страницы.

Землерой присел на корточки и сосредоточенно запустил пальцы в траву. Земля у него под руками вздыбилась, и начал расти, урча, небольшой тёплый холмик, из которого выглядывали тоненькие кончики молоденьких корней. Анна аккуратно заправила карандаш за ухо и прикрыла рукой распахнутый от изумления рот.

– Ну, не то чтобы я совсем ничего не понимаю, – сказал Землерой, – понять вроде как что-то и получается, иногда слышится знакомая нотка… словно играют у меня над ухом полузабытую мелодию, и я, как улавливаю перелив, который сохранился в памяти, рвусь вспомнить что-нибудь дальше, но ничего у меня не получается, и от этого тяжело на душе становится… и горестно как-то, – с печальным вздохом заключил он. – Ты решай-решай, – Землерой аккуратно пробрался к Анне ближе и опустился подле неё на колени, – не болтать со мной пришла, а просто вместе побыть.

Анна сердито стукнула кулаком по сборнику, и карандаш чуть было не вывалился у неё из-за уха.

– Да ты сам меня отвлекаешь! – возмущённо пожаловалась она.

– Вот уж нет, обвинять меня зазря ты бросай, – важным голосом порекомендовал ей Землерой, – ты говоришь, я тебе отвечаю. Если я буду молчать, ты ведь и обидишься, я же тебя давно знаю!

Анна умолкла, и рука её зависла над мягкой страницей. Буквы и цифры, и пустые квадратики, предназначенные для того, чтобы в них вписывать решение, сливались в один безнадёжно чёрный и унылый ряд. Анна тяжело вздохнула.

– Знаешь, Землерой, – шепнула она тусклым голосом, – мне… мне страшно.

Холодный ветер прошуршал над травой, и в глубине кроны затряслись тонкие веточки, унизанные молодыми листьями. Землерой подался к ней ближе и пытливо всмотрелся в неё серебристо-серыми полупрозрачными глазами.

– Вот как? – шёпотом спросил он. – И чего же ты, Анна, страшишься?

Анна неловко соединила руки над сборником. Холодная тень надвинулась на неё и окутала, как плащ.

– Боюсь, что у меня ничего не выйдет, – прошелестела она, – что я вот тут сижу, горблюсь над этими дурацкими сборниками, делаю всё, чтобы по-моему вышло, чтобы родители не злились на меня, чтобы и я сама получила то, чего желаю, но… но иногда мне кажется, что я обманываю сама себя. Что я вовсе не такая умная, как мне мои глупые сборники говорят. Вот приду я на настоящий экзамен, и всё забуду. Или окажется, что я вообще ничего с самого начала не знала. Или ещё что-нибудь, такое же глупое. Мне страшно, Землерой, – она закрыла лицо руками, – ведь, если я оступлюсь, у меня не получится… не получится остаться в этом городе навсегда… только на лето буду приезжать, да и то – на каких-то два месяца, это вообще не лето никакое, а так, огрызок от него… И я… я… и что дальше-то? Что станется с нашей… с нами?

Землерой снова поднял голову к небу.

– Ничего не станется, – спокойно сказал он.

– Да как это «ничего»?! Ты не слышал, что ли? – закричала Анна и отбросила сборник. – Если я экзамены не сдам, или плохо сдам, или…

Она удивлённо замолкла, поперхнувшись воздухом. Землерой сидел совсем близко, прижимая кончик пальца к её губам, и в его глазах искрилась привычная добрая насмешка.

– Только и слышу я от тебя, что «если» да «кабы», – усмехнулся он, – ты боишься теней и за ними не видишь света, Анна. Нельзя так жить, иначе совсем потеряешь способность различать цвета. Не будешь их видеть даже тогда, когда я рядом.

Анна медленно отползла назад и тяжело выдохнула.

– Но мне страшно…

– А ты не бойся, – хладнокровно посоветовал Землерой, – каждый раз, как кругом тебя сгущается выдуманный мрак, закрой глаза, до боли крепко сожми веки, и шагай так, чтобы видеть настоящую темноту. Когда видишь её такой, какая она есть, перестаёшь страшиться надуманного. Анна, у тебя есть время, и ты действительно стараешься, я ведь знаю, мне многое рассказывают духи полевые да луговые, я от травы об этом слышу, от солнца, птиц и муравьёв. Анна, вздохни и открой глаза пошире, чтобы исчезли с твоего пути эти глупые фантазии. Вот, – он протянул ей толстый мягкий сборник и снова раскрыл его на той странице, над которой Анна трудилась, – просто делай. И не бойся ничего. Я рядом.

Анна трясущимися руками взяла сборник и неуверенно его сжала. По рукам её скользнула тень. Землерой мягко обхватил её за плечи и повернул к себе спиной. Мир перед Анной перевернулся, и она испуганно схватила ртом воздух, когда обнаружила, что лежит головой у Землероя на коленях, смотрит в густую крону великого дерева, и солнце дразнит её, перебрасывая зайчиков с щеки на нос, а потом – на подбородок. Землерой вложил ей в руки сборник и поднял его у Анны над головой, заслоняя её от отвлекающего сияния.

– Ну и вот, – сказал он, – теперь спокойно?

Анна осторожно выдохнула. Сердце постепенно успокаивалось, снова билось, как ему полагалось. Она кивнула.

– Да.

– Ну и учись, – Землерой спокойно, расслабленно повёл плечами, – а я здесь, если что. Не дам тебе расслабляться, пускай я и не такой строгий учитель, как твоя мать.

– Ты болтаешь! – одёрнула его Анна. – Когда болтают, я сосредоточиться не могу!

– А ты не слушай, – весело велел Землерой, – я говорю, чтобы мне самому не заскучать. Решай, решай, твоя голова не скоро отяжелеет.

Анна сжала в пальцах карандаш. Уложив голову к Землерою на колени, она оставляла отметки в чуть вытянутых окошечках для ответов, постукивала кончиком грифеля по листу, когда не сразу могла сыскать нужное решение, и ни о чём больше в целом свете не думала. Землерой о чём-то говорил у неё над головой не переставая, но его голос для неё звучал так же, как звучит журчание слабенького ручейка, и она не воспринимала ни одно из многочисленных слов, которые он произносил. А Землерой, кажется, рассказывал ей одну из десятков тысяч историй, случившихся некогда в этом лесу, историй, свидетелем которых он сам был либо о которых ему рассказали собратья-духи. Землерой мягко, почти невесомо расчесывал кончиками пальцев её волосы, бормотал чуть слышно и убаюкивающе, словно бы старался усыпить её:

– И давным-давно повелось так, что разные миры не сближаются. Есть между ними зыбкая граница, её не переступишь и не увидишь, но она надёжная, крепче, чем любая стальная дверь в вашем человеческом мире. И духам легче, и людям. Они не видят и не слышат друг друга, если уж только мы не об исключениях говорим, и если не особенный день на дворе нынче. Например, детишки маленькие духов очень хорошо и слышат, и видят, и чувствуют, и оно понятно, почему. Душа у ребёнка ещё не крепко за тело зацепилась; спустилась она из сфер, которые когда-то и самим духам были домом, и поэтому дети многое замечают из того, что взрослые считают фантазией. У детей и сны чаще бывают вещими, необычными. А в особенные дни даже взрослые могут духов заметить, и им приглядываться не приходится. Даже те взрослые видят, что в обычных семьях родились: ну, знаешь, не приносили их матери в подоле три поколения, не родились они седьмым сыном или седьмой дочерью от седьмого ребёнка в семье. В такие необычные дни граница между мирами почти стирается. И без того она подвижная, блуждает туда-сюда, то толще становится, то тоньше, а когда два мира совсем близко друг к другу подходят, она чуть бы не пропадает. Остаётся только ленточка с волосок толщиной, и светится она необычным светом, но люди её не видят: даже дети не видят, даже особенные, кто в подоле принесён по традиции, кто седьмым ребёнком седьмого ребёнка зовёт себя, у кого в роду были ведьмы и колдуны. Ведьмы и колдуны – это тебе не сказки, Анна, – Землерой провёл кончиками пальцев по её волосам и как будто о чём-то задумался. – Ведьмы и колдуны вполне себе на свете существуют, но только для тех из них, кто не по своей воле этот дар… или проклятие… кто знает, как оно по-вашему будет вернее… те из них от собственной силы покоя не знают и никогда не бывают счастливы, да и не показывают её никому, чтобы не мучили их просьбами: а сделай то, а послушай, а посмотри, а посоветуй чего… Так вот, Анна, в такие особенные дни духов всякий и увидеть, и услышать может, а некоторым даже и притронуться доводится, только не знаю я, удача это или нет. Дух-то может и не желать, чтобы его кто-нибудь там – и неважно, кто, трогал.

Анна шевельнулась у Землероя на коленях, переворачивая страницу, и он ненадолго примолк, но через мгновение рука его снова заходила по её волосам, задумчиво перебирая пряди. В свете солнца они сияли, словно нитки драгоценных камней.

– В особенные дни и духи к людям тянутся: из любопытства, из тоски… порой смотришь на вашу короткую, бестолковую жизнь, и не понимаешь: стоит ли наше бессмертие невозможности изменить нашу судьбу? Как ни старались бы мы сидеть тихо, не смыть чёрных пятен греха с нашей совести. Прирождённые духи как были, так и останутся преступниками, они не стоят прощения, а вот я… – Землерой протяжно вздохнул, – кто знает, быть может, и я не стою, ведь это я тебя к нам, к духам, завлёк, и ты теперь не можешь в своём собственном мире себе места отыскать. Да, наверное, крепко я перед тобой провинился, и совесть моя теперь так же черна, как и у других в нашем лесу. И твоя совесть стала чёрной, Анна, оттого, что ты со мной водишься и предопределённой тебе участи не знаешь. Когда мы с тобой на празднике вашем побывали, когда Сверчок на меня пояс накинул, когда побежала ты за мной и нашла здесь, в лесу, сказала ты, что неважно тебе, куда идти и какой, главное – чтобы я был рядом. Радует это, Анна. Удивительное оно чувство – радость. Сейчас, когда я его ощущаю, понимаю вполне себе ясно, что прежде никогда оно не было мне доступно таким же, как сейчас. Ты говоришь, твой мир без этого города и без нашего леса теряет краски и сплющивается… Анна, я всё понял, что ты сказала. Я все цвета различаю и хорошо в пространстве ориентируюсь даже тогда, когда ты не со мною, но, если разлучены мы, если один я в этом лесу, нет у меня и половины всех моих чувств. Их как будто отрезают от меня, отрубают топором всякий раз, как нам с тобой приходится расставаться, и, стоит нам встретиться, они снова накатывают на меня, и это больно, это мучительное счастье, Анна. И всё-таки… я так жду того дня, когда они снова ко мне вернутся, когда снова тебя увижу, что и это страдание для меня дороже любых прежних удовольствий. Что там, все эти удовольствия меня не радуют больше ни капельки, Анна. На росу весеннюю и смотреть не хочется. Нет у нас, у духов, календаря, по которому живёте вы, люди, и я, чтобы знать хоть приблизительно, когда ты вернёшься, брожу по лесу, стерегу, где охотник пройдёт, а где – грибник, слушаю их разговоры. Бывает, они точный день называют, и я сижу в ветвях высоко над ними, вспоминаю, когда ты должна вернуться и сколько мне ещё ждать. А вот в последние два года, Анна, не приходится мне это делать. Слишком крепка стала наша с тобой связь: я чувствую, что ты возвращаешься, что ты ближе, чем обычно, думаешь обо мне… вот почему не должна ты теперь к моему дереву бежать и искать меня. Я сам к тебе выхожу, я твоё присутствие улавливаю, слышу, как твой голос смешивается с ветром. Слишком крепка стала эта связь, Анна, чтобы Древоборице и всем остальным оно могло понравиться, но ведь ничего с этим мы делать не станем, правильно? Когда ты меня после вашего праздника нашла и отказалась уходить, я уже тогда понял, что ты всерьёз и я тебя вот так просто не прогоню. Поэтому, Анна, учись себе спокойно, ты не ошибёшься, ты вернёшься сюда, вот что я тебе могу точно сказать. Не умею я предсказывать будущее, но, если будущее – твоё, мне что-то мерещится… и не могу я тебе сказать ничего точного, да и прорицание никогда не даёт твёрдого знания. Но чувствую я: то, чего ты сейчас желаешь, у тебя получится, пусть потом тебе и предстоит вытерпеть жестокие испытания. Они будут сгибать тебя и бросать на колени, Анна, но знаю я: ты не склонишься. Ты удивительный человек, Анна. Или так мне кажется потому, что других людей я и не знаю?

Анна вдруг подняла руку выше и медленно вплела карандаш в волосы Землероя.

– Ты что это такое делаешь? – удивлённо пробормотал он.

Анна сладко потянулась и забросила руки за голову. Взглядом она указала на широкую, могучую крону. Краешки многих листьев были подсвечены оранжево-алыми бликами.

– Домой мне пора, – сказала Анна и выпрямилась, – совсем не заметила, как время пролетело! И голова не тяжёлая… – она испытующе прищурилась, – Землерой, это ты мне помогал всё время, значит, да? Я-то думала, что просто так что-то бурчишь, тебя и слушать не надо…

– Хорошо, что ты не слушала, – сказал Землерой, – и вправду тебе пора, Анна. Мать твоя, может, обеспокоится, а, может, рассердится.

– Она и то и другое сделает, – бойко ответила Анна, – я её получше твоего знаю. Я сейчас пойду… только… только, прежде чем я тебя покину, ты ответь мне на один вопрос, и смотри, отвечай честно, понял?!

– Я ведь тебе говорил: духам лесным врать без надобности, – добродушно проворчал Землерой. – Ну, что такое важное тебе захотелось у меня выведать?

Анна скрестила руки на груди, и её пальцы побелели от напряжения, загибая мягкие страницы большого сборника.

– Когда мы с рыжей девчонкой той… в которую ты на нашем празднике обернулся однажды… когда мы с ней к речным хозяйкам ходили и венки запускали… ты ведь с нами тогда был и всё видел, правильно?

Землерой молча кивнул и загадочно сощурился. Походил он сейчас на довольного кота, перележавшего на солнце.

– И она мне сказала, что мой венок к противоположному берегу прибило, потому что я с вашим миром, с миром духов, связана крепче, чем со своим, – продолжила Анна. Сосредоточенные морщинки прорезались и углублялись у неё на лбу. – И ты тогда это всё подтвердил…

– Подтвердил, – кивнул Землерой, – помню, было дело.

– Но я, наверное, не совсем это поняла или неправильно поняла, – Анна опустила голову, и на щеках у неё появились розоватые пятнышки румянца, – вы оба сказали, что судьбой я с миром духов связана, но из всех духов я очень хорошо только тебя и знаю. И, если судьба моя с твоей сплетена, а ты… ну, ты… – Анна прерывисто вздохнула и свернула сборник в трубку, – значит ли это… то же самое… что для девушек значат их венки… когда они тонут? – Анна вскинула полные слёз расширенные глаза и потребовала: – Отвечай скорее, а то я на тебя обижусь!

Землерой подошёл к ней ближе и застыл напротив. Меньше ладони разделяло их.

– А ты сама как думаешь? – тихо поинтересовался он.

– Ничего я не думаю! – задыхаясь, выкрикнула Анна и попятилась. – Потому у тебя и спрашиваю!

Потемнели светло-серые полупрозрачные глаза Землероя, и с веток дерева сорвались молоденькие слабые листья с совсем тонкими юными прожилками.

– Ну, подумай, значит, – с какой-то странной надменностью, которая звенела, как железо, произнёс он, – ведь есть у тебя ещё время. А потом, как надумаешь, мне не забудь сказать.

– Я, может, сейчас и надумаю! – вспылила Анна. – Но ты меня гонишь почему-то, как будто видеть меня тебе надоело!

– Тебе домой пора, – непреклонно произнёс Землерой, – и рассердится, и расстроится твоя мать, не забывай, так что беги, пока закатное солнце тебе ещё путь указывает. В темноте в лесу легко заблудиться.

– Ты не проводишь меня?.. – Анна потрясённо уронила руки вдоль тела, и сборник чуть было не вывалился из её ладони.

– Мне тоже надо подумать, – тихо сказал Землерой.

Тень закрывала его лицо, словно наброшенный капюшон, и ничего она не могла разобрать, кроме таинственного блеска полупрозрачных серебристо-серых глаз. Одна искорка за другой вспыхивала и стремительно тонула в окружающем мраке.

Анна неловко отступила на пару шагов и дрожащей рукой поискала за пазухой шерстяной клубочек. Холодный он был и неподатливый, не просился в руку, как обычно, а словно стремился вырваться из ладони и укатиться прочь по дороге в какие-нибудь глухие неизведанные кусты, куда ни один благоразумный человек, пусть даже духом охраняемый, без пояса и без молитвы не сунется.

– Я долго буду думать, – напоследок сказала Анна и повернулась к Землерою спиной.

– Я подожду, – донёсся до неё слабый шёпот, смешанный с вздохами ветра.

Листья дружным вихрем спорхнули с веток и заклубились в странном танце, и Анна, обернувшись, никакого Землероя не увидела. Не заметила она даже призрачных следов, что могли бы доказать: вот, совсем недавно он здесь стоял и она могла его и видеть, и слышать, и даже прикоснуться к нему.

Анна и вправду думала долго. О том, что у речных хозяек случилось, она до самого конца лета не заговорила, и не заговорила об этом даже зимой, когда у Землероя были совсем усталые, грустные, полусонные отчаявшиеся глаза.

Зато решение, которая она приняла, и впрямь было взвешенным и обдуманным. Если бы мать Анны знала, как серьёзно Анна размышляла над случившимся, как спорила с собой, как готовилась к важнейшему разговору, она, наверное, подумала бы, что её дочь всё-таки не так безнадёжна и обладает хотя бы толикой рассудительности.

Но матери Анны, конечно, не понравилась бы эта тайна.

Триумф

Дед Анны был человеком-жаворонком.

Именно из-за этого он частенько ругался с женой – стопроцентной упрямой совой, – когда та ещё была бодра, не измучена болезнью, когда они и не думали о смерти, а потому не боялись конца.

Дед Анны вставал с рассветом. Когда наступала зима, он поднимался ещё раньше, чем успевало выглянуть солнце.

А потому одним жарким, сухим и мучительным утром конца июля, что плавно перетекал в август, он быстро узнал о переменах в жизни своих родственников. У деда Анны их было, на самом деле, порядочно: он даже и не мог припомнить имена всех многочисленных племянников, племянниц, двоюродных сестёр и братьев, не говоря уже о том, чтобы воскресить в памяти хотя бы лица их потомков. Для деда Анны существовала только одна семья – та, что он создал сам, и только с этой семьёй он и желал иметь дело, пусть порой сын, его супруга и две внучки приводили его в недоумение.