Хрустальный мальчик

Стоял постылый жаркий день конца июля, и за окнами постепенно плавился бетон. Нынешний год смело можно было называть самым жарким в череде последних восьми-десяти; дожди почти не шли, поэтому земля растрескалась и совсем высохла; казалось, что и глубинные её пласты обратились в пыль. В небе лениво витала жёлтая дымка, на крышах притаились в тени дымоходов сонные и вялые коты. Жизнь в городке приостановилась. Кинотеатры почти не работали, в магазинах вовсю шумели новомодные дорогие кондиционеры, а у лотков с мороженым полулежали на этих же самых лотках измученные студенты и домохозяйки, которым необходим был любой заработок.

Дед Анны сидел напротив старинного телефона и задумчиво рассматривал коллекцию своих удочек. Он отказывался признавать, что и над ним берёт свою власть возраст; отказывался пасовать перед болезнью и немощью, и, будь у него хотя бы на одну чайную ложечку больше сил, он вышел бы в объятия к летнему зною, чтобы доказать самому себе, сколь крепок пока его организм.

Но дед Анны никак не мог собрать всю необходимую мощь в кулаке. Он вяло рассматривал удочки, гонял по столу маленькие гайки и о чём-то напряжённо думал. В июне Анна и её родители не приехали; не появились они и в начале июля, и дед неожиданно обнаружил, что дом слишком тих и скучен. Он слонялся по комнатам, как покинутый призрак, и частенько останавливался в дверях комнаты, где ночью умерла его жена. Дорого бы он отдал за самую ничтожную возможность снова с ней поговорить – даже не поговорить, а хотя бы услышать её голос. Но тело давно вынесли из этой комнаты в гробу, и с тех самых пор деда не беспокоили никакие паранормальные явления, что его только радовало, пока на летние и зимние каникулы к нему приезжали сын с семьёй. Но теперь ни сына, ни семьи тут не было, и дед с радостью согласился бы на компанию самого завалящего привидения.

Телефонная трубка на стене дрогнула. Дед ошеломлённо и радостно подпрыгнул на стуле, и гайки посыпались на пол, когда он услышал характерное дребезжание, когда он, к счастью своему, понял, что означает это дребезжание. На негнущихся ногах дед, как молодой, подскочил к телефону, сорвал трубку и выдохнул:

– Да?

– А-а-а-а! – заорали в трубке радостным девичьим голосом.

Дед отвёл трубку от уха подальше и гаркнул:

– Сдала?

– А-а-а-а! – снова отозвалась Анна в такой же тональности. Выдохнув, она взвизгнула: – И в первую волну попала!

Дед едва было не выронил трубку и радостно хохотнул.

– Прямо-таки в первую? – донельзя довольным голосом уточнил он.

– Ага-а, – Анна говорила важно, как капитан, вернувшийся из ответственного плаванья с добрыми вестями, – сама себя в списке зачисленных видела. Мама с папой всё время мне на уши приседали, мол, страшно, а вдруг не попаду, вдруг не зачислят, потому что в этом году у всех были баллы высокие, не только у меня; но я отвезла документы туда, куда хотела, сидела ждала, сама тряслась, и тут такая радость!

Дед шумно выдохнул.

– А приедешь когда?

Анна была так счастлива, что её голос звенел, как спущенная тетива тугого лука.

– Да я уже еду! – радостно проинформировала она старика. – И на этот раз без папы с мамой; они отказались, потому что им надо прояснить свои отношения, – Анна заговорила куда-то в сторону, и деду пришлось крепче прижать трубку к уху, – ну, как ты мог бы уже понять, они опять поругались, и я даже спрашивать у них не намерена, надолго ли. Скажу сразу, это из-за меня, но я ни слова не говорила и вообще была тише воды ниже травы. Они сами себе что-то в головы забрали, сами поругались и теперь не разговаривают. Ну, думаю, к воскресенью они отойдут, а если нет…

– Ты когда приедешь? – требовательным тоном перебил её дед.

– Да завтра, завтра! – тотчас отозвалась Анна, – билеты у меня есть, где автобус останавливается, знаю, так что ты не волнуйся, я сама доеду и тебя порадую. Ты скажи… как там у вас… лес?

– Лес? – дед вскинул брови. – Да что ему сделается-то? Высох разве что из-за жары этой проклятой, но в остальном стоит бодрячком, ха-ха!

– О, отлично! Тогда я, как приеду, сначала с тобой поговорю, а потом мы вместе к лесу пойдем и перед ним похвастаемся, как тебе идея?

– Странная больно…

– Нормальная! – Анна, кажется, даже подпрыгивала от радости в своей холодной квартире в большом городе. – Жди!

И деду впервые с тех пор, как его навеки покинула юность, было физически сложно усидеть на месте. Он был радостным и слегка беззаботным, совсем как мальчишка, которому впервые в жизни сказали «Да» в ответ на приглашение пойти на свидание. И дед, посмеиваясь сам над собою, засекал время, терпел, но никак не мог удержаться, чтобы не взглянуть в окно и не посмотреть: нет ли Анны вдалеке?

И он так старался её не упустить, что как-то глупо и совершенно бестолково её проморгал – упустил.

А отошёл-то он только на секундочку: взглянуть, не поспела ли ещё вода в древнем чайнике с металлической насадкой (которая походила на свиной пятачок и издавала пронзительный свист, когда чайник давно была пора снимать с плиты)! Дед был совершенно уверен, что времени у него полно и даже с излишком, и потому, когда он вовсю развернулся над шумящей плитой, для него совсем неожиданным оказался звук голоса Анны, вдруг послышавшийся от порога.

– Э-э… дедушка? Дедушка, это я! Я вернулась!

– Ужели так быстро? – и дед уцепился за притолоку, выглядывая наружу.

Анна, в лёгком летнем сарафане, что было жёлтым, как солнце, и в такого же цвета соломенной шляпе, совсем взрослая девушка, с распущенными блестящими волосами, при рюкзаке и двух чемоданчиках весьма солидного вида стояла на пороге и хлопала глазами: видимо, привыкала к полутьме помещения. За спиной у неё весело дул ветер, взмётывая лёгкие старые шторы, и свет рассыпался кругом её фигурки на бесчисленное множество мелких зайчиков. Анна со стуком поставила чемоданы на пол и деловито хлопнула в ладоши.

– Та-ак… гляжу, ты меня не особенно ждал.

– Уж оскорбить кого ты всегда рада, – притворно заворчал дед, приближаясь к ней, – а как подумать своей головой, так это ты ещё у нас не умеешь… в твои-то годы твоя бабка…

– Я про папу знаю, – утомлённо перебила деда Анна и развязала широкие ленты шляпки, которые были пышным бантом завязаны у неё под подбородком. – Но я-то не бабушка!

Дед отступил на шаг назад и молча залюбовался. Уж что верно, то верно: Анна ни в бабку не пошла, ни в него, ни в отца своего, ни в мать: какая-то уж совсем своеобразная она была. И если раньше казалось, что есть между всеми ними, даже Машкой, какое-то едва уловимое семейное сходство, то теперь этого сходства совершенно точно найти не удавалось. Анна из маленького плюгавого цыплёночка вымахала почти что в женщину, и дед с удивлением понимал, что теперь не сумеет говорить с ней как с ребёнком.

Оно и не было нужно: Анне исполнилось восемнадцать лет, хоть она ни на восемнадцать, ни даже на шестнадцать не тянула. У неё было совсем юное свежее личико подростка, только глаза взрослые и внимательные – но их особенное выражение нужно было ещё рассмотреть внимательно – а внимательности недоставало многим наблюдателям.

– Ух, устала, – Анна продолжала разгружать свои чемоданы, – дедушка, ты, честное слово, не думай, что я сама всё это сюда натащила! Если бы была моя воля, я б только с рюкзаком сюда и приехала, – с грохотом вышеупомянутый рюкзак упал на деревянный пол, и Анна деловито присела около него, расстёгивая многочисленные карманы и отделения. – Но мама с папой… ладно, от мамы, допустим, я похожего ждала и была готова, но папа-то!.. – она вытащила из потайного отделения пачку мятных конфет и предложила дедушке пару.

– Моими-то зубами это грызть? – отмахнулся дед. – Прошло моё время!

– Ну, как хочешь, – Анна высыпала оставшиеся конфетки из пачки прямо в рот и продолжила говорить. – Папа сказал, мол, неизвестно, какая будет погода, так что и впрямь лучше взять тёплый комплект. Тут мама начала кричать, что надо два, а лучше – четыре, на всякий случай, а на какой такой случай, я от неё не добилась, правда. Ещё она сказала, что постельное бельё тоже надо брать своё, потому что наше, прошлогоднее, наверняка нестираное лежит…

– Да а зачем его стирать по сотне раз, если на нём всё равно никто не спит? – пожал плечами дед. – Как вы уехали, я его вычистил, оно просушилось, и больше я его в руки не брал ни разу.

– Ну, маме и это не понравилось, – Анна увлечённо копошилась в своём рюкзаке, выставляя на стол одну за другой толстые баночки консервированной фасоли, горошка, кукурузы, огурцов и прочего.

– Господи, а это зачем? – схватился за голову дед.

Анна ненадолго посмотрела на него невидящими глазами и пожала плечами. Вроде как и расстроенной она могла показаться, но по дрожащим губам её старик видел: ухмыляется, чертовка!

– То же самое отвечу, – заунывным голосом произнесла Анна, – о том маму с папой спрашивай, я не знаю. Как по мне, они уж слишком обо мне беспокоятся. Я им и в лицо об этом, а они жутко расстроились и чуть было билет у меня не отобрали. Обидно было бы, если бы они его всё-таки отняли: я же сама на него заработала, между прочим!

– Уж и работать начала? Бойкая ты девчонка, Анна, оказалась, а по виду и не скажешь!

– Многое не таким оказывается, как оно с виду, – заметила Анна тоном всеведущей наставницы. – Мне деньги нужны были, чтобы… ну, просто нужны, – она продолжала копаться в своём рюкзаке, – так что я после того, как экзамены сдала, в кафе на неполном дне работала. Немного наработала, правда, – она печально поглядела на кошелёк, зажатый в кулаке, и вздохнула, – ну да ладно! Главное, что опыт есть, нестрашно!

– Успеешь ли и учиться, и работать? Специальность у тебя нелёгкая, – покачал головой дед. – Чтобы животным помогать, немало надо и ума, и такта, и знаний…

– Работать всё равно пришлось бы рано или поздно, – пожала плечами Анна, – не век ведь на родительской шее сидеть? Я и подумала: пора, девочка, слезать, свои ноги есть, и пусть пока не особо крепко они стоят, сила в них вскоре прибавится.

Дед не сводил с Анны взгляда. Она светилась радостью, лучилась ею, сияла, как подсолнух на рассвете, но сияние было отражённым, рассеянным, слабело и гасло оно, не распространяясь вширь. И брови Анны оставались слегка – самую малость – нахмуренными, и видел дед, что именно в этой маленькой морщинке и сидит всё беспокойство, которое она принесла с собой в дом сегодня.

Когда солнце перевалило через точку зенита и тени стали потихоньку удлиняться, Анна с дедом сели обедать. Анна и тут не могла успокоиться: вертелась, словно её на булавку насадили, крутила головой, болтала без умолку и так чиркала ногой по полу, что у деда заболела голова. Весёлые солнечные зайчики с любопытством заглядывали в комнату сквозь щели в занавесках и танцевали у Анны на носу, а она забавно щурилась и совсем не выглядела сейчас на свои восемнадцать.

– Больно шебутная ты, Анна, – вынес, наконец, свой вердикт дед.

– А? – она уронила ложку в полупустую тарелку и удивлённо захлопала глазами. – Это ты почему так думаешь, дедушка?

– Да видно же, – вздохнул тот, – вертишься, покою себе найти не можешь. Как будто вовсе не ко мне ты приехала.

Анна покраснела и сжала в кулаках концы скатерти.

– Да что это с тобой такое? – возмущённо закричала она. – Конечно, к тебе я приехала, а к кому бы ещё?

Дед прищурился: столь явная ложь в словах резала ему слух, даже больно было. Солнечный луч, как шпага, лежал между ним и Анной на столе и бросал медовые искорки ей в полупустую тарелку.

– Ну, я вот, положим, и не знаю, – сказал он, – но тебе это точно известно.

– Без понятия, – Анна сердито отвернулась и задрала нос кверху, – что ты такое, дедушка, выдумываешь! Сам ведь знаешь, что у меня в этом городе нету совсе-ем никаких друзей! – она широко развела руками, как будто собиралась обхватить целый мир, решительно взялась за ложку и повторила: – Совсем.

Дед только покивал, будто соглашаясь, и снова взялся за свою ложку. Анна попыхтела ещё для вида немного, а затем склонилась над тарелкой и уничтожила суп так быстро, что он и моргнуть не успел, как будто она зверски проголодалась – только добавки Анна и не подумала попросить. Она торопливо вымыла за обоими посуду, оттащила, наконец, свои огромные чемоданы и толстый рюкзак в старую комнатку, где прежде спала, приезжая на каникулы, и вернулась уже куда более спокойной и серьёзной. Только не истинное это было спокойствие – сдержанность, сформированная усилием воли. Дед сидел на прежнем месте, чинил рыболовную сеть, что вытащил из кладовой, и краем глаза всё следил и следил за Анной.

И вправду она была беспокойная – шебутная. С самого начала слишком уж себе на уме. Таких родителям всегда надо под контролем держать; им глаз да глаз необходим, чтобы на чужую тропинку вдруг не свернули, не ошиблись, не наворотили таких дел, какие никогда не исправишь, даже если очень-очень постараешься. А они вот этого огонька в Анне и не разглядели, упустили девчонку из-под самого носа – но и когда им рассматривать-то было, если Анна всё время то в лесу, но над книжками сидит? Тошнотворный запах тревоги, сдобренный пылью, забивался деду Анны в ноздри, и глаза у него так и слезились от желания чихнуть, но он сдерживался, хотя казалось уже, что невозможно это, и Анну не переставал рассматривать с вниманием подлинного учёного.

Анна вышла из комнат только лишь с лёгкой корзиночкой в руке. В корзиночке лежал красивый, пышный, высокий каравай, несколько сдобных булочек и пачка мятных конфет.

– Будешь? – снова спросила она у деда, протягивая ему конфеты.

– Да куда моим зубам такое-то разгрызть! – невесело рассмеялся старик. – А вот от булок я б не отказался, но ведь и не предложишь ты их дряхлому…

– Я б предложила, – серьёзно кивнула Анна, – но нельзя. Это лесу подношение.

– Ох ты? – вздёрнул бровь дед. – И где же ты наслушалась, как и что лесу дарить надо? Лес не любит ваши булки магазинные, ему своими руками сготовленное приносят, а если обмануть пытаются, лес гневается. Он легко обман распознаёт.

– Я это не покупала, – Анна сердито повела плечом и набросила на корзинку край тонкого, расшитого алыми узорами полотнища, – а сама испекла. Я дома всему этому училась, и очень много я хлебов пожгла да попортила, прежде чем что-то толковое начало получаться.

– Это всё для леса ты делаешь? – прошептал дед изумлённо. – Зачем же?

И снова Анна покраснела, но не от стыда: от гордости, скорее, или от нежелания врать и невозможности признать правду. Она тихо просипела себе под нос:

– Жалко мне его. Один… совсем один он теперь, и никому он даром не нужен, разве что мешать ему, грубить и настроение портить.

– Как о живом человеке говоришь, – проницательно подметил дед, а у самого у него сердце как будто подвесили на тонкой верёвочке, вот-вот готовой оборваться.

Анна неопределённо вздохнула и удобнее перевесила корзинку на руке. В глазах её зажглось безумное нетерпение, и дед поднялся из-за стола, бросая свою рыболовную сеть, ведь ясно ему было, что Анна, даже если он сейчас откажется с нею пойти, сама уйдёт: дорогу она знает неплохо.

На улице их поджидала, как это ни было бы удивительно, не иссушающая жара, к которой дед, как к старинному врагу, привык, но которую от этого больше жаловать не стал. Впервые на небе появились мелкие тёмненькие тучки, и они закрыли бледное солнце своими полупрозрачными телами, и воздух сразу посвежел, а от земли кверху стал подниматься жар, который она торопилась отдать, пока была возможность. На крышах домов и в тени наличников заинтересованно стали приподниматься на лапках кошки; из будок выплетались, шатаясь на каждом шагу, позёвывая и далеко высовывая длинные розовые языки, усталые заспанные собаки. Даже птицы, которых держали многие горожане, оживились и засновали по маленьким дворам с весёлой суетливостью.

– Аккурат под твой приезд, – удивлённо сказал дед, – словно тебя жара и выжидала, чтобы оставить нас в покое, наконец.

Анна взглянула на него с абсолютной бесхитростностью ребёнка. Совсем не выглядела она на свои восемнадцать лет, и деду даже не верилось, что столько времени уже прошло с тех пор, как она родилась. Анна никогда особых неприятностей никому не приносила, в отличие от Машки: ту в школе задирали, мачеха проходу на давала; та вечно по углам жалась и даже с семьёй не разговаривала, но видно было всем, что у Машки проблемы, Машке надо бы помочь – никто не помогал только. А вот у Анны, казалось, великолепно шли дела, и не особенно волновались ни мать, ни отец её, ни даже сам он, дед, осуждавший сейчас эту слепоту и это безразличие, хотя никто из них и не знал, чем Анна живёт, какая она.

Анна шагала чуть впереди него по пыльной раскалённой дороге, так и пышущей жаром, и он, глядя Анне в спину, всё спрашивал: то ли себя самого, то ли её (хоть это и было бесполезно, ведь Анна мысли читать не умела): кто же она такая? Зачем его в лес ведёт? Почему так к лесу душой прикипела, хоть и не меньше местных знает о том, какие чудеса тут творились, хоть сама свидетельницей таких чудес стала, как минимум, один раз?

Только дед ни единого вопроса ей не задал. Анна шагала впереди него и с ним не разговаривала. Дед слегка наклонил голову, не сбиваясь с ритма, пристально всмотрелся в неё сбоку и обомлел. У Анны были закрыты глаза, словно бы она спала на ходу, и шла она верно. Ни разу не пропустила она ни одного поворота замысловато вихляющей дорожки, не споткнулась, не врезалась в редких велосипедистов, которые гнали им навстречу на опасной скорости, потому что в этой глухой части городка сложно натолкнуться на машину… А тучи плотнее кучковались на небе; уже и не видно было меж ними солнца, и воздух наливался свежим запахом: это напоминал о себе собирающийся дождь.

– Давай-ка на сегодня назад повернём, Анна, – не выдержав, заговорил дед.

Анна тут же распахнула глаза. Совсем не казалась она сонной, будто бы это не она дремала, пока брела по тропинке и не пропускала ни поворота. Бодрая улыбка появилась на её лице.

– Зачем бы это? – спросила она.

– Ну так дождь же, Анна, – дед указал пальцем в небо, – дождь скоро займётся.

– А-а, – беспечно отмахнулась она, – не будет никакого дождя.

– Природа врать не умеет, Анна, – строго напомнил дед, – дождь будет, говорю ведь, и повезёт ещё, если не ливень. Давай-ка поворачивать!

– Нет! – она ускорила шаг и наклонилась вперёд всем корпусом, будто бык, берущий разгон перед тем, как поддеть рогами соперника. – Надо сегодня туда прийти, обязательно надо!

– Чего ты туда так рвёшься? – не вытерпел дед. – Лес не ходячий, не явится по твою душу и не слопает! Давай-ка поворачивать домой, Анна, мои кости уж слишком старые, дождь им не на пользу.

– Да не будет никакого дождя, знаю! – вспылила Анна и ещё шагу прибавила. Теперь она и вовсе словно летела над поверхностью земли, лишь самую капельку касаясь её ботинками. – А если не веришь ты мне, дедушка, то ты можешь и домой возвращаться, я скоро вернусь. Я просто… просто показать тебе хотела… – её голос сорвался, и она стремительно отвернулась. Через несколько мгновений она опять обрела силы говорить и буркнула: – Хотела показать, насколько красив лес, который все в этом городе позабыли и позабросили… который всем нужен только для того, чтобы в нём в конце лета буйствовать да опушку оголять… куда эти деревья идут? Из них наш кинотеатр построили… из них и супермаркет рядом, через дорогу, строят… всё это людьми перемалывается, а что заместо этого придёт, никого не волнует… пока поздно не станет, никто не пожалеет!

Дед замер на полушаге. Печальная догадка его оправдалась, обрела плоть и стала уже не догадкой, а истиной.

– Не твои это слова, Анна, – прошептал он.

– Я читала много, – через плечо сказала Анна, – и жалко мне смотреть на то, что здесь делается. Я слышала, раньше в лесу иначе совсем всё было… хотела я лесу напомнить об этих временах, потому что он живой, потому что он откликается, дедушка, я похожее уже делала!

Дед лишь губу закусил. Послушно шагал он за Анной и даже ругать её так, как сына своего, а её отца, бывало, ругал, если он похожие глупости начинал говорить, не мог. Анну словно зажгли изнутри, и теперь она шагала, как светильник ночной, со своей корзинкой и всем теплом человеческим в неведомое лесное царство. Дед этот лес исходил вдоль и поперёк, кажется, пока ещё молод был и суставы послушно гнулись, а мускулы были сильны. Он и в болото чуть было не провалился однажды, и волка ему пришлось убить выстрелом с расстояния в четыре человеческих шага, потому что иначе врукопашную с этим волком схватился бы, и в шестнадцать лет как-то едва не замёрз под тоненькой елью, с дороги сбившись и товарищей потеряв. Многое он о лесе знал, но все эти знания его, которые он годами накапливал и тщательно берёг, чтобы Анне в целости и сохранности передать, были что ничтожный сундучок против огромной пещеры с сокровищами.

Так и дошли они до леса в угрюмом молчании. Ещё издали опушка встретила их могучим воем: как будто все волки, что бродили меж деревьев, неожиданно собрались и одновременно приказали Анне на своём языке: «Уходи!» Недобрый это был знак, и дед бы это понял, даже если бы впервые к этому лесу приблизился. Но Анна лишь заправила волосы за уши и ещё увереннее пошла вперёд. Вскоре взошли они на опушку, хоть ветер, из леса дующий, так и норовил их сшибить и провезти носом по траве. Деревья сердито и жалобно стонали, их корни и ветви трещали, и листья сыпались один за другим. Опустела, облысела полянка за прошедшие годы – правду Анна сказала! Глядя кругом, дед видел: отступила линия леса, прогнулась под натиском растущего города. И дороги отсюда казались шире и больше потому, что действительно они увеличились, и вдали можно было рассмотреть сумрачные махины строительных лесов, по которым переползали рабочие, коверкающие останки леса.

Анна не стала подходить к дрожащим, будто от ярости, толстым древесным стволам. Она опустилась на колени прямо в вытоптанную сухую траву, молитвенно сложила ладони и поставила перед собой корзинку. Ветер сдул с корзинки край полотенца, откинул полотенце в сторону, а потом и вовсе его к небу подбросил, но Анна даже не дёрнулась. Она закрыла глаза и шепнула (дед всё отчётливо слышал, словно бы не бесновался у него в ушах дьявольский сердитый шум):

– Госпожа Древоборица, госпожа Дароносица, Землерой, друг мой хороший, все духи, имен которых я не знаю, все, кто меня слышит сейчас, примите этот дар, пожалуйста, от меня, от Анны, человеческой дочери, как от доброй знакомой вашей, не отвергайте его…

Порыв ветра стих. Холод постепенно сдавался, уступая место ласковому теплу, и тучи вдруг просветлели: пробился сквозь их броню свет солнца. Кроны деревьев успокоились, и темнота, что клубилась промеж их стволов далеко впереди, боязливо припала к земле. Уже через пару мгновений ветер умолк, как будто никогда и не ревел он кругом, и тучи совсем исчезли, рассеявшись по светло-голубому небу, и солнце опять весело и бесстрашно заблистало, всюду раскидывая длинные лучи. Анна сидела в спокойной траве, сложив руки у груди, растрёпанная, но с сияющим и наконец-то спокойным лицом. Видел потрясённый дед, как она ещё что-то шепнула, но слов он не разобрал – и потому снова тяжкий камень лёг ему на сердце.

– Вот и всё, – обернулась к нему Анна, – видишь, лес не гневается – погода хорошая. И почему этого раньше никто не заметил?

Дед молча смотрел, как поднялась она с колен, оставив в траве свою корзинку, и спокойно пошла обратно – в сторону дома. С губ его само по себе сорвалось:

– Что, туда не пойдёшь?

– Чуть позже, – усмехнулась Анна, – я ещё не все вещи разобрала.

Неосознанно дед проворчал:

– Ох и шебутная! Натворит ведь делов, натворит!..

Первая красавица

Красота – сила, без сомнения, страшная, способная вдохновлять своих почитателей на многие подвиги, равно как и на ужасные злодейства. Красота ценится, бережётся, уважается, привлекает внимание – и подчас неприятности.

С тех пор, как последняя привлекательная дедова сестра вышла замуж, он не знал ни беспокойства, ни назойливого внимания, которое так и рвались оказать совершенно посторонние люди. Дед вовсю наслаждался жизнью и даже радовался, что жена не подарила ему ни единой дочери. Беспокойные и любопытные парни, бесспорно, тоже порой навлекали на крышу отчего дома неприятности, в частности, из-за того, что они зарились на чужих или слишком прелестных красавиц. Были у его сыновей и поклонницы, причём не всех дед сумел бы назвать хотя бы адекватными, не говоря уж о том, чтобы назвать их умными. Поклонницы эти таскались за ладными и видными юношами по улицам, вздыхали, склоки даже устраивали, но деда их возня не трогала, покуда она не на его глазах происходила да вреда семье не несла.

И не знал он беды и беспокойства, связанных с любовными метаниями, вернее, не вспоминал о них и даже позабыл, сколь тяжело их выносить бывает, если бы не свалилась на его голову цветущая, прекрасная и совершенно неуправляемая в свои-то восемнадцать лет Анна.