Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный]

– Что это? – беспокойно спросил Самсон. – Неужели…

– Это Дембовец, – прервал Шарлей, – грангия[344], принадлежащая монастырю цистерцианцев в Каменце. Когда я сидел у демеритов, мне, бывало, доводилось здесь работать. В порядке наказания, как вы справедливо полагаете. Потому-то я и знаю, что это место сухое и теплое, как бы созданное для того, чтобы выспаться как следует. А утром, думаю, удастся что-нибудь и перекусить.

– Я так понимаю, – сказал Самсон, – что цистерцианцы тебя знают. И мы попросим у них гостеприимства…

– Ну, не так уж все хорошо, – снова обрезал демерит. – Треножьте коней. Оставим их здесь, в лесу. А сами – за мной. На цыпочках.

Цистерцианские собаки успокоились, лаяли уже гораздо тише и как бы равнодушнее, когда Шарлей ловко выламывал доску в стене овина. Через минуту они были в темном, сухом, теплом чреве, приятно пахнущем соломой и сеном. Спустя еще минуту, взобравшись по лестнице на перекрытие, они уже закапывались в сено.

– Спать, – промурлыкал Шарлей, шелестя соломой. – Жаль – на голодный желудок, но с ужином предлагаю повременить до утра, тогда наверняка удастся стырить какую-нибудь пищу, хотя бы яблоки. Впрочем, если очень надо, могу пойти хоть сейчас. Вдруг да кто-нибудь из вас не выдержит. А, Рейнмар? В основном я имел в виду тебя как личность, которой сложновато сдерживать примитивные инстинкты… Рейнмар!

Рейневан спал.

Глава двадцать вторая,

в которой оказывается, что наши герои очень неудачно выбрали место для ночлега, также подтверждается – хоть и гораздо позже – общеизвестная истина, что в исторические времена даже самое мельчайшее событие может быть чревато историческими последствиями.

Несмотря на усталость, Рейневан спал скверно и беспокойно. Прежде чем уснуть, долго ворочался в колючем, остистом сене и вертелся между Шарлеем и Самсоном, заработав несколько проклятий и тычков. Потом стонал во сне, видя кровь, вытекающую изо рта пронзенного мечами Петерлина. Вздыхал, видя нагую Адель де Стерча, сидящую верхом на князе Яне Зембицком, постанывал, видя, как князь играет ритмично приплясывающими грудями, лаская их и тиская. Потом, к его ужасу и отчаянию, место, освобожденное Аделью, заняла на князе Светловолосая Николетта, то есть Катажина Биберштайн, объезжающая неутомимого Пяста с неменьшей, чем Адель, энергией и прытью. И с неменьшим в финале удовлетворением.

Потом были полунагие девицы с развевающимися волосами, летящие на метлах по подсвеченному заревом небу в окружении стай каркающих ворон. Был ползающий по стене стенолаз, беззвучно разевающий клюв, был отряд мчащихся по полям прикрытых капюшонами рыцарей, кричащих что-то непонятное. Была turris fulgurata, башня, разваливающаяся от удара молнии, был падающий с нее человек и человек, охваченный пламенем, бегущий по снегу. Потом был бой, гул пушек, хряст самопалов, громыхание копыт, ржание лошадей, звон оружия, крики…

Разбудили его топот копыт, ржание лошадей, звон оружия, крики. Самсон Медок своевременно прикрыл ему рот рукой.

Двор грангии заполняли пешие и конные.

– Ну, попали, – проворчал Шарлей, разглядывая майдан сквозь щель между бревнами. – Ну прямо как в говно.

– Неужели погоня? Из Зембиц? За мной?

– Хуже. Это какое-то, холера, сборище. Толпища людей. Я вижу вельмож. И рыцарей. Псякрев, надо же! Именно здесь. В этой пустоши. На безлюдье.

– Сматываемся, пока не поздно.

– Увы, – Самсон указал головой в сторону овчарни, – поздно. Вооруженные плотно окружили территорию. Похоже, чтобы никого сюда не допустить. Да, думаю, и выпустить тоже. Слишком поздно мы проснулись. Просто чудо, что нас не разбудили… запахи; мясо жарят с самого рассвета…

Действительно, со двора доносился все более ядреный запах печеного.

– На вооруженных, – Рейневан и для себя отыскал наблюдательную щелочку, – одежды в епископских расцветках. Возможно, Инквизиция.

– Прелестно, – буркнул Шарлей. – Прелестно, курва! Единственная наша надежда на то, что они не заглянут в овин.

– Увы, – повторил Самсон Медок. – Пустая надежда. Они как раз направляются сюда. Давайте-ка заберемся в сено. А в случае чего прикинемся идиотами.

– Тебе легко говорить.

Рейневан догребся сквозь сено до досок потолка, отыскал щель, приложился к ней глазом и увидел, что в овин вбежали кнехты, к его всевозрастающему ужасу проверяющие все закоулки, протыкающие глевиями даже снопы и солому в сусеке. Один поднялся по лестнице, но на перекрытие не взошел, удовольствуясь поверхностным осмотром.

– Хвала и благодарение, – прошептал Шарлей, – известному солдатскому растяпству.

Увы, этим дело не кончилось. После кнехтов в овин набились слуги и монахи. Глинобитный пол привели в порядок и подмели. Насыпали ароматных пихтовых веток. Притащили скамьи. Установили сосновые крестовины, на них уложили доски. Доски накрыли полотном. Прежде чем внесли бочонки и кружки, Рейневан уже понял, чем дело пахнет.

Прошло немного времени, прежде чем в овин вступили вельможи. Сделалось красочно, посветлело от оружия, драгоценностей, золотых цепей и застежек, словом, от вещей, совершенно не соответствующих неприглядному помещению.

– Зараза, – шепнул Шарлей, тоже прижавшийся глазом к щели. – Надо ж было так случиться, чтобы именно в этом сарае они устроили тайное сборище. Фигуры – дай Боже. Конрад, вроцлавский епископ, собственной персоной. А рядом с ним – Людвик, князь Бжега и Легницы…

– Тише…

Рейневан тоже узнал обоих Пястов. Конрад, уже восемь лет еписковавший во Вроцлаве, поражал своей истинно рыцарской осанкой и свежим лицом, поразительным, если учесть его страсть к перепоям, обжорству и разврату, повсеместно известным и уже ставшим притчей во языцех пороком церковного вельможи. В том наверняка была заслуга крепкого организма и здоровой пястовской крови, потому что другие знатные мужи, даже напивавшиеся меньше и по шлюхам ходившие реже, в Конрадовом возрасте уже обзавелись животами до колен, мешками под глазами и красно-синими носами – если таковые у них еще сохранились. Отсчитавший уже сорок весен Людвиг Бжегский напоминал короля Артура с рыцарских миниатюр – длинные волнистые волосы ореолом окружали его одухотворенное, как у поэта, однако вполне мужское лицо.

– Прошу к столу, благородные господа, – проговорил епископ, на этот раз снова поразив всех звонким юношеским голосом. – Хоть это овин, а не дворец, угостимся чем хата богата, а простую крестьянскую пищу сдобрим венгрином, какой и у короля Зигмунта в Буде не всегда подают. Думаю, это подтвердит королевский канцлер его светлость господин Шлик. Ежели, разумеется, таковым найдет сей напиток.

Молодой, но очень серьезный и богато одетый мужчина поклонился. Его лентнер был украшен гербом – серебряным клином на красном поле и тремя кольцами различной тинктуры.

– Кашпар Шлик, – шепнул Шарлей, – личный секретарь, доверенное лицо и советник Люксембуржца. Солидная карьера для такого желтоклювика…

Рейневан вытащил соломку из носа, сверхчеловеческим усилием сдержав желание чихнуть. Самсон Медок предостерегающе зашипел.

– Особо сердечно приветствую, – продолжал епископ Конрад, – его преосвященство Джордано Орсини, члена кардинальской коллегии, ныне легата Его Святейшества папы Мартина. Приветствую также представителя Орденского государства, благородного Готфрида Роденберга, липского старосту. Приветствую нашего почтенного гостя из Польши, а также гостей из Моравии и Чехии. Здравствуйте все и рассаживайтесь.

– Глянь-ка, сюда аж чертова крестоносца принесло, – ворчал Шарлей, пытаясь ножом расширить щель в перекрытии. – Староста из Липы. Где ж это? Не иначе, как в Пруссии. А кто ж другие-то? Там вон вижу господина Путу из Частоловиц… Вон тот широкоплечий с черным львом на золотом поле – Альбрехт фон Колдиц, свидницкий староста… А тот, с одживонсом в гербе, не иначе как кто-то из краваржских панов.

– Сиди тихо, – прошипел Самсон. – И перестань ковырять… Щепочки могут нас выдать, да если еще и в кружки попадут…

Внизу действительно поднимали кубки и пили за здоровье друг друга, слуги мотались с кувшинами. Канцлер Шлик похвалил вино, но трудно было сказать, не из дипломатической ли вежливости. Сидящие за столом были, казалось, хорошо знакомы. За некоторым исключением.

– А кто, интересно, – полюбопытствовал епископ Конрад, – ваш юный спутник, monsignore Орсини?

– Мой секретарь, – ответил папский легат, маленький, седенький и приятно улыбающийся старичок. – Николай из Кузы. Предрекаю ему большую карьеру на службе нашей Церкви. Vero, он весьма помог мне в исполнении моей миссии. Ибо как никто умеет опровергнуть еретические, а в особливости лоллардские и гуситские тезисы. Его преосвященство краковский епископ может подтвердить.

– Краковский епископ… – прошипел Шарлей. – Зараза… Это ж…

– Збигнев Олесьницкий, – шепотом подтвердил Самсон Медок. – В Силезии ведет закулисные переговоры с Конрадом. М-да, ну и влипли мы. Сидите тихо, как мышки. Потому как если нас обнаружат – нам конец.

– Коли так, – проговорил внизу епископ Конрад, – то, может быть, преподобный Николай из Кузы и начнет? Ибо ведь именно такова конечная цель нашего собрания: положить конец гуситской заразе. Прежде чем подадут еду и вино, прежде чем мы наедимся и напьемся, пусть-ка нам юный священник опровергнет учение Гуса. Слушаем.

Слуги внесли на носилках и свалили на стол целиком испеченного быка. Сверкнули и пошли в ход кинжалы и ножи. Молодой Николай из Кузы встал и заговорил. И хоть глаза горели у него при виде жаркого, голос юного священника не дрогнул.

– Искра есть вещь малая, – начал он вдохновенно, – но, попав на сухое, города, стены, леса превеликие губит. Щавель, казалось бы, тоже невеликая и неприметная вещь, а всю кринку молока проквасит. А дохлая муха, говорит Екклесиаст, приведет в негодность сосуд благовонного ладана. Так и скверная наука с одного починается, едва двух либо трех слушателей вначале имея, но помалу-понемногу канцер сей в теле расположается, или, как говорят, паршивая овца все стадо портит. А посему искру, стоит только оной появиться, гасить надобно и кислоту до квашни не допускать, скверное тело отсекать, паршивую овцу из овчарни изгонять следует! Дабы дом весь, и тело, и квашня, и скот не погибли.

– Скверное тело отсекать, – повторил епископ Конрад, отдирая зубами кусок бычатины, истекающий жиром и кровавым соком. – Хорошо, истинно хорошо излагаете, юный господин Николай. Все дело в хирургии! Железо, острое железо – самая лучшая против гуситского канцера медицина. Вырезать! Резать еретиков. Резать без жалости!

Собравшиеся за столом единогласно выразили согласие, бубня с полным ртом и жестикулируя обгладываемыми костями. Бык понемногу превращался в бычий скелет, а Николай Кузанский одно за другим опровергал гуситские заблуждения, поочередно обнажая всю вздорность Виклифова учения: отрицание преображения, отрицание чистилища, отрицание культа святых, их изображений, недопустимость устной исповеди. Наконец дошел до причастия sub utraque special[345] и опроверг ее тоже.

– В одной, – кричал он, – лишь форме в виде хлеба должна быть для верных комуния. Ибо говорит Матфей: «Хлеб наш насущный дай нам на сей день»[346]; panem nostrum supersubstantialem дай нам днесь, сказал Лука: и взял хлеб и, возблагодарив, преломил его и подал им, говоря: «Сие сеть Тело Мое»[347]. Где здесь о вине речь? Воистину один, и только один, есть Церковью одобренный и подтвержденный обычай, чтобы простой человек в одном только виде принимал. И этого каждый исповедующийся придерживаться обязан!

– Аминь, – докончил, облизывая пальцы, Людовик Бжеский.

– По мне, – рявкнул львом епископ Конрад, бросив кость в угол, – так пусть гуситы принимают комунию хоть в виде клистира, со стороны задницы! Но эти сукины сыны хотят меня ограбить! Верещат о безоговорочной секуляризации церковных богатств, о якобы евангелической бедности клера! Получается: у меня отобрать, а меж собой растащить? О нет, клянусь муками Господними, не бывать тому! Через мой труп! А сначала через их еретическую падаль! Чтоб они подохли!

– Пока что они живут, – едко проговорил Пута из Честоловиц, клодненский староста, которого всего пять дней назад Рейневан и Шарлей видели на турнире в Зембицах. – Пока что они живут и здравствуют, полностью вопреки тому, что им пророчили после смерти Жижки. Дескать, друг другу глотки перегрызут. Прага, Табор и Сиротки. Ничего похожего. Если кто-то на это рассчитывал, тот жестоко просчитался.

– Опасность не только не уменьшается, но даже возрастает, – басовито загремел Альбрехт фон Колдиц, староста и земский гетман вроцлавско-свидницкого княжества. – Мои шпики сообщают о крепнущем сотрудничестве пражан и Корыбута с наследниками Жижки: Яном Гвездой из Вицемилиц, Богуславом из Швамберка и Рогачем из Дубе. Не скрываясь говорят о совместных военных операциях. Господин Пута прав. Ошиблись те, кто рассчитывал на чудо после жижковой смерти.

– И нечего, – с усмешкой вставил Кашпар Шлик, – рассчитывать ни на новое чудо, ни на то, что проблему чешской схизмы за нас прикроет Пресвитер Иоанн[348], который придет из Индии с тысячами лошадей и слонов. Мы, мы сами должны это сделать. Именно по этому вопросу меня прислал сюда король Жигмонд. Мы должны знать, на что реально он может рассчитывать в Силезии, Мораве, в Опавском княжестве. Хорошо было бы также знать, что на этот счет думают в Польше. Об этом, надеюсь, нам сообщит его преосвященство краковский епископ, непримиримое отношение которого к польским сторонникам виклифизма широко известно. А мое присутствие здесь доказывает одобрение политики Римского короля.

– Мы в Риме знаем, – вставил Джордано Орсини, – с каким пылом и самоотверженностью борется с ересью епископ Збигнеус. Мы знаем об этом в Риме и не замедлим вознаградить.

– Следовательно, – снова улыбнулся Кашпар Шлик, – можно считать, что Польское королевство поддерживает политику короля Жигмонда? И поддержит его инициативы? Действенно?

– Очень бы хотел, – фыркнул раскинувшийся за столом крестоносец Готфрид фон Роденберг, – воистину был бы очень рад услышать ответ на этот вопрос. Узнать, когда же мы можем ждать действенного участия польских войск в антигуситском крестовом походе. Из уст объективных хотелось бы мне это узнать. Так что я слушаю, monsignore Орсини. Все мы слушаем!

– Конечно, – улыбнувшись, добавил Шлик, не спускавший глаз с Олесьницкого. – Все слушаем. Чем окончилась ваша встреча с Ягеллой?

– Я долго беседовал с королем Владиславом, – проговорил несколько опечаленным голосом Орсини. – Но, хм-м… Без всякого результата. От имени и по уполномочию Его Святейшества я вручил польскому королю нешуточную реликвию… один из гвоздей, коими наш Спаситель был прибит к кресту. Vere, если такая реликвия не в состоянии христианского монарха воодушевить на антиеретический крестовый поход, то…

– То это – не христианский монарх, – докончил за легата епископ Конрад.

– Вы заметили? – насмешливо поморщился крестоносец. – Лучше поздно, чем никогда.

– Видимо, – вставил Людвиг Бжегский, – на поддержку поляков вера рассчитывать не может.

– Польское королевство и польский король Владислав, – в первый раз открыл рот Збигнев Олесьницкий, – поддерживают истинную веру и Петрову Церковь. Максимально возможным способом – денариями святого Петра. Этого ни один из представленных здесь вельмож о себе сказать не может.

– А-а! – махнул рукой князь Людовик. – Болтайте что хотите и сколько хотите. Тоже мне – Ягелло христианин! Это неофит, у которого под шкурой постоянно сидит дьявол!

– Его язычество, – выкрикнул Готфрид Роденберг, – очевиднейшим образом проявляется в дикой ненависти ко всей немецкой нации – опоре Церкви, в особенности же к нам, госпитальерам Светлейшей Девы, antemurale christianitatis[349], своей грудью защищающим католическую веру от нехристей. Кстати, уже двести лет! Правда и то, что этот Ягелло – неофит и идолопоклонник, который, чтобы истерзать орден, не только с гуситами, но и с адом самим готов стакнуться. Да и вообще не о том нам сейчас рассуждать надо, как убедить Ягеллу и Польшу присоединиться к крестовому походу, а вернуться надобно к тому, о чем мы в Пресбурге тогда, еще два года назад, на Трех Царей, совещались, как бы нам на самою Польшу с крестовым походом вдарить. И на куски разодрать этот гнилой плод, этого ублюдка городельской унии[350]!

– Ваши слова, – очень холодно проговорил епископ Олесьницкий, – похоже, стоят самого Фалькенберга. И неудивительно, ведь не секрет, что и пресловутые «Satyry» надиктовали Фалькенбергу не где-нибудь, а именно в Мальборке. Напоминаю, что названный пасквиль осудил собор, а сам Фалькенберг вынужден был отречься от своих позорных еретических тез под угрозой костра. Прямо-таки странно звучат они в устах человека, говорящего об antemurale christianitatis…

– Не злобствуйте, епископ, – примиряюще вставил Пута из Частоловиц. – Ведь факт же, что ваш король гуситов поддерживает. Явно и тайно. Мы знаем и понимаем, что поляки крестоносцев держат в шахе, а в том, что их в шахе держать приходится, ничего удивительного, если честно говорить, нет. Однако же результаты такой политики для всей христианской Европы могут оказаться губительными. Вы ведь сами знаете.

* * *

– Увы, – подтвердил Людвиг Бжегский. – А результаты мы видим. Корыбутович в Праге и с ним несколько рот поляков. В Мораве Любко Пухала. Петр из Лихвина и Федор из Острога. Вышек Рачиньский рядом с Рогачем из Дубе. Вот где они, поляки, вот где на этой войне мелькают польские гербы и слышны польские боевые кличи. Вот как Ягелло поддерживает истинную веру. А его эдикты, манифесты, указы? Мозги нам пудрит, вот что.

– А тем временем свинец, лошади, оружие, снедь, товары всякие, – угрюмо добавил Альбрехт фон Колдиц, – непрерывно текут из Польши в Чехию. Как же так, а, епископ? По одной дороге денарии, которыми вы так похваляетесь, шлете в Рим, а по другой – порох и снаряды для гуситских пушек? Согласитесь, очень это похоже на вашего короля, который, как говорят, Богу ставит свечку, а черту огарок.

– Над некоторыми проблемами, – признался после недолгого молчания Олесьницкий, – и я задумываюсь. Чтобы дело шло к лучшему, я приложу старания, пособи мне Боже. Но не хочется бросаться словами, повторяя одни и те же аргументы. Так что скажу кратко: доказательством намерений Польского королевства является мое здесь присутствие.

– Кое мы воспринимаем положительно, – хлопнул по столу епископ Конрад. – Но что оно такое сегодня, это ваше Польское королевство? Вы, что ли, господин Збигнев? Или Витольд? Или Шафраньские? Или, может, Остророг? Или же Ястжембцы и Бискупцы? Кто в Польше правит? Ведь не король же Владислав, дряхлый старец, который даже с собственной женой управиться не в состоянии. Так, может, и верно, Сонка Гольшанская в Польше командует? И ее любовники, Челок, Хиньча, Куровский, Заремба? И кто там еще эту русинку хендожит?

– Vero, vero, – печально покачал головой легат Орсини. – Стыдоба, чтобы такой cornuto[351] был королем…

– Вроде бы серьезный тинг, – наморщил лоб краковский епископ, – а сплетнями забавляемся, словно бабы. Или жаки[352] в борделе.

– Не станете же вы отрицать, что Сонка Ягелле рога наставляет и позорит его всячески.

– Буду отрицать, ибо это vana rumoris[353]. Слухи, распускаемые и подпитываемые Мальборком.

Крестоносец вскочил из-за стола, красный и готовый ответить, но Кашпар Шлик остановил его резким жестом.

– Рах! Оставим эту тему, есть дела и поважнее. Насколько я понимаю, вооруженное участие Польши в крестовом походе в данный момент дело сомнительное. Что делать, хоть и с сожалением, но принимаем к сведению. Однако клянусь ракой святого Якуба, присмотрите, епископ Збигнев, за тем, чтобы были реально исполнены пункты договоренности в Кежмарке и Ягелловы эдикты из Трембовли и Велуна. Эти эдикты вроде бы закрывают границы, торгующим с гуситами грозят наказанием, а меж тем товары и оружие, как справедливо заметил господин свидницкий староста, по-прежнему из Польши в Чехию идут.

– Обещаю, – нетерпеливо прервал Олесьницкий, – что приложу старания. И это не пустые слова. Сносящихся с чешскими еретиками в Польше будут карать, существуют королевские эдикты. Jura sunt clara[354]. Однако господину свидницкому гетману и его преосвященству епископу напомню слова Писания: «Почему вы видите пылинку в глазах брата, а в своем бревна не замечаете?» Половина Силезии торгует с гуситами, и никто ничего против этого не предпринимает.

– Ошибаетесь, ясновельможный князь Збигнев, – перегнулся через стол епископ Конрад. – Ибо предпринимаем. Уверяю вас, что предприняты определенные меры. Жесткие средства. Без эдиктов, без манифестов, без всяких пергаментов обойдется, но некоторые defensores haereticorum[355] на собственной шкуре почувствуют, что значит с еретиками кумоваться. А других, уверяю вас, бледный страх охватит. Тогда мир увидит разницу между истинной и показной деятельностью. Между истинной борьбой и запудриванием, как вы выразились, мозгов.

Епископ говорил так ядовито, в голосе его было столько запекшейся ненависти, что Рейневан почувствовал, как волосы шевелятся у него на макушке. Сердце принялось биться так сильно, что он испугался, как бы собравшиеся внизу не услышали. Однако у тех, внизу, на уме было нечто иное. Кашпар Шлик снова успокоил собравшихся и прекратил споры, а затем призвал к конкретному и спокойному обсуждению ситуации в Чехии. Спорщики в лице епископа Конрада, Готфрида Роденберга, Людвига Бжегского и Альбрехта фон Колдица умолкли, а заговорили молчавшие до того чехи и моравцы. Ни Рейневан, ни Шарлей, ни Самсон Медок не знали никого из них, однако было ясно – или почти ясно, – что это паны из круга пльзенского ландфрида и верного Люксембуржцу моравского дворянства, сгруппировавшегося вокруг Яна из Краваржа, хозяина в Ийчине. Вскоре оказалось, что один из присутствующих и есть тот самый знаменитый Ян из Краваржа собственной персоной.

Именно Ян Краварж, видный, черноволосый и черноусый, с лицом, цвет которого доказывал, что он больше времени проводит в седле, нежели за столом, больше других мог сказать о теперешней ситуации в Чехии. Его никто не прерывал. Когда он говорил спокойным, даже немного бесстрастным голосом, все, склонившись, молча вглядывались в карту королевства Чехии, разложенную на столе, на том месте, с которого слуги убрали начисто обглоданный скелет быка. Сверху детали карты не были видны, так что Рейневану оставалось положиться на воображение, когда хозяин Ийчина говорил об атаках гуситов на Карлштайн и Жебрак, правда, безуспешных, и на Швигов, Обожище и Кветницу, к сожалению, вполне удачных. О действиях на западе против верных королю Зигмунту панов из Пльзна, Локтя и Моста. Об атаках на юге, в данный момент удачно отражаемых католическим объединением пана Олдржиха из Рожмберка. Об угрозе Иглаве и Оломунцу, созданной союзом Корыбутовича, Божка из Милетинка и Рогача из Дубе. Об опасных для северной Моравы действиях Добка Пухалы, польского рыцаря герба Венява.

– У меня пузырь переполнился, – прошептал Шарлей. – Не сдержусь.

– Может быть, тебе позволит сдержаться знание того, – прошептал Самсон Медок, – что если тебя обнаружат, то второй раз ты отольешь уже на виселице.

Внизу заговорили об Опавском княжестве. И тут же разгорелся спор.

– Пшемка Опавского, – заявил епископ Конрад, – я считаю сомнительным союзником.

– Из-за чего? – поднял голову Кашпар Шлик. – Из-за его женитьбы? Из-за того, что он якобы взял в жену вдову Яна, князя Рацибужа? А она ягеллонка, дочь Димитра Корыбуты, племянница польского короля и родная сестра Корыбутовича, доставляющего нам столько неприятностей? Уверяю вас, господа, короля Жигмонда совершенно не волнует этот союз. Ягеллоны – семейство волчье, там чаще грызутся, чем стакиваются. Пшемек Опавский не сойдется с Корыбутовичем только потому, что это его шурин.

– Пшемек уже заключил союз, – возразил епископ. – В марте, в Глубочках. И в Оломунце в день святого Урбана. Воистину быстро Опава и моравские паны договариваются с еретиками, быстро заключают союзы. Что скажете, пан Ян из Краваржа?

– Не наговаривайте ни на моего тестя, ни на моравское дворянство, – буркнул в ответ хозяин Ийчина. – И знайте, что благодаря пактам с Глубочком и Оломунцем мы имеем сейчас мир в Мораве.

– А гуситы, – высокомерно усмехнулся Кашпар Шлик, – получили свободный торговый доступ в Польшу. Мало, ох мало же вы понимаете в политике, пан Ян.

– Если бы нас… – загорелое лицо Яна из Краваржа покраснело от злости, – если б нас своевременно… Когда на нас шел Пухала… Если б нас Люксембуржец поддержал, нам не пришлось бы ни о чем договариваться.

– Чего уж теперь вздыхать. Если бы да кабы, – пожал плечами Шлик. – Главное, что из-за ваших переговоров гуситы получили свободные торговые пути через Опаву и Мораву. А упомянутый Добко Пухала и Петр Поляк держат Шумперк, Уничув, Одры и Доляны, фактически блокируют Оломунец, обдирают рейдами и терроризируют всю округу. Это у них там мир, а не у вас. Паршивый вы сделали интерес, пан Ян.