Осколки

Тогда он посмотрел на меня внимательно и сказал, что мальчики института мне это не дадут сделать. Мальчики в аудитории от души засмеялись. А я засомневалась, но больше вопросов не задавала. У меня всегда была заниженная самооценка.

На протяжении всей учёбы этот тип больше не встретился, но какое-то неуловимое присутствие духа Чеширского кота из КГБ ощущалось в институте во всём.

Потом пошло выступление преподавательского состава МИФИ.

Нас долго и настойчиво уверяли в нашей избранности. Под конец мы все раздулись как лягушки из басни Лафонтена, но лопаться начали уже в дальнейшей жизни, когда наступил кризис возраста и переоценка ценностей.

А пока мы были самыми умными, самыми передовыми и в авангарде лучших в великой стране.

Словом, задурили нас надолго, отравив своими бреднями. А многих и навсегда.

Первые же лекции в огромных просторных аудиториях не обошлись без конфуза.

При выходе из лекционной аудитории молодых девиц прогнали через строй нагловатых ерничающих парней старших курсов. Они сбежались смотреть на юных девственниц, отпуская разудалые шуточки, перебрасываясь друг с другом двусмысленными замечаниями, причмокивая, присвистывая и от души потешаясь над нашим смущением. Мы чувствовали себя как на невольничьем базаре где-нибудь в Геленджике.

В этот момент захотелось одеть чадру. Правда ощущение быстро прошло и никогда более не возвращалось. Однако в глаза смотреть мужчинам с тех пор я так и не научилась. Напугали.

А вот в мои настойчиво заглядывали. Причём так неожиданно, что я останавливалась, как вкопанная. Глаза были наглыми и смеющимися, будто знали что-то такое обо мне, чего я сама не знала. Натыкалась я на них и на институтской лестнице, и на дорожке, ведущей в МИФИ, и в нашей читалке. Но в читалке хоть можно было спрятаться за перегородкой, уткнувшись носом в лекции и поджав под себя ноги – их тоже разглядывали.

Обладатели смеющихся глаз вовсе не собирались останавливаться и знакомиться. Просто их забавляли наивные девицы, решительно взявшиеся за учёбу.

Мальчикам МИФИ ничего не было чуждо, и они не очень обременяли себя соображениями морали. А как иначе, если вступительная речь была такой вдохновляющей.

Поехали мы с институтскими подругами в дом отдыха от МИФИ в Коллонтаево.

Ходили мы на лыжах весь день, а наши мальчики не вылезали из номеров студенток педагогических вузов. Веселье там шло полным ходом, и пили тож…

Вечерами морозное небо в Коллонтаево оглашалось криками будущих хозяев жизни, и высокие звёзды слушали в дупель пьяный хор двадцати глоток:

Опа, опа, жареные раки…

Приходи ко мне на ночь,

Я живу в бараке.

Незамысловатый репертуар не менялся.

Потом, поиздержавшись на дам-с, молодые гусары прибежали к нам денег просить, обещая вернуть в институте, хотя до этого с нами не были знакомы.

Видимо мужики-халявщики рассчитывали, что мы, истосковавшись по их вниманию в Коллонтаево, клюнем на возможное продолжение знакомства в институте.

Ну, это как клянчить деньги на баб у жены, уверяя её что всё равно к ней вернутся, никуда не денутся.

Короче, мы, девочки, очень скоро обнаружили, что в МИФИ при всём многообразии представителей мужских особей вокруг нас стОящие экземпляры попадались редко.

Как и в жизни.

А если и попадались, то цвести им долго не давали. Обрывали первоцветы рано. Не знаю кто. Может быть Маруськи Сидоровы.

Но бывали и такие, что свои первоцветы не доверяли кому попало, а доносили сокровища по назначению, сиречь под крыло влиятельному тестю. Некоторые из первоцветов, особо целеустремленные, к крынке со сметаной подходили сразу, а иные в нерешительности кружились в брачном танце вокруг да около какое-то время. Наиболее хитроумные заставляли эту крынку саму бегать за ними и лезть в рот.

Ну, во всяком случае, пополнение армии зятьёв успешными карьеристами в семьях генералов всех родов войск, а особенно КГБ-эшных, а также работников Внешторга, дипломатов и прочей советской голопятой, так сказать, элиты шло полным ходом. Приезжие первоцветы, что попроще, соглашались и на простую мамзель с московской пропиской. Базар жизни шёл полным ходом.

Но были трагические исключения.

Одна бедная девушка, не разобравшись, что к чему, покончила жизнь самоубийством, отвергнутая. Прощались с ней в институте как раз против того места, где на доске отличников висела фотография вероломного любовника, некоего Ашкенази. Другая бросилась с балкона на вечеринке, когда её молодой муж, студент МИФИ, тоже роковой отличник Караганов, привёл туда же свою новую подругу.

Мальчики резвились с размахом.

Как я теперь понимаю, настоящее бескорыстное чувство вспыхнуло на нашем курсе один раз.

И фамилия его была Волков. Он блестяще учился, но перешёл к нам на факультет, чтобы быть рядом с ней, чем всполошил весь деканат. Серьёзные дяди из деканата учуяли, что молодому таланту мешают учиться. Разобравшись, что это не Маруська Сидорова, а своя, они вызвали Надю на ковёр. Отцы-иезуиты не стали поджаривать несчастную на огне, потому как Надя клялась искренне, что к этому безобразию никакого отношения не имеет. Над ней сжалились, и они пошли по жизни дальше вместе.

Были и другие экземпляры посложнее, но недоступные и с весьма высокой самооценкой.

Вспоминается, как однажды в перерыве между лекциями я заглянула в пустую аудиторию, где стоял рояль.

Села, заиграла ноктюрн Шопена. Практики давно не было, и мои деревянные пальцы тарабанили неуклюже по клавишам, вызывая воспоминания о давних музыкальных штудиях. Но даже в таком исполнении трудно было испортить гениальную музыку. Я забылась – за роялем со мной раньше это часто случалось.

И вдруг дверь открылась, и вошёл высокий темноволосый юноша с умным незаурядным лицом и проницательным взглядом. Ласково улыбаясь, попросил разрешение послушать.

Смущённая, я кое-как доиграла до конца, а потом мы разговорились. Говорил в основном он хорошо поставленным голосом и очень уверенно.

И в этой уверенности, а особенно в интеллигентной манере общения чувствовалось резкое отличие от многих студентов МИФИ, какая-то породистая особость, которая обычно сопровождается хорошим вкусом во всём в жизни.

А сердце моё учащённо билось, и я едва осмеливалась взглянуть ему в глаза. Неужели принц?

Получив ответы на вопросы, давно ли я играю и каковы мои музыкальные предпочтения, он вдруг неожиданно и как бы между прочим вплёл в разговор упоминание о своей невесте. Она учится в музыкальном училище и тоже играет.

Меня грамотно спустили с небес, послав сигнал ни на что не надеяться и деликатно обозначив причину интереса исключительно к музицированию, а не ко мне, чтобы я знала своё место.

Странно, но это вспоминается до сих пор. Я тогда позавидовала его невесте.

Остальных студенток МИФИ их боевые друзья заранее предупреждали вести себя прилично, не выходя из роли боевых подруг. И во многих случаях потому, что папы и мамы боевых подруг не стали крупными начальниками, ну вроде того КГБ-эшного губошлёпа.

Роль боевой подруги поневоле пришлось и мне примерить на себя.

Я как раз завершала чертёж цветка лилии со сложным сечением, и при следующей выдаче милые женщины, раздатчицы чертежей из хранилища, предупредили, что мой чертёж активно использует некий студент. Может быть ваш знакомый?

Знакомым оказался препротивнейший тип. Он юлил и хихикал, не зная, что сказать в своё оправдание, но почему-то решил, что в качестве компенсации можно проехать со мной в автобусе по дороге из института домой. Не помогло. Чертёж ему больше не выдавали.

Разумеется, это уж совсем был отброс.

МИФИ действительно авангард не только в области науки, но и в области человеческих отношений. Прообраз этих отношений реализован сегодня один к одному по всей стране.

Помню, дала свои лекции для подготовки к экзамену одному студенту. Когда же сама обратилась к нему с аналогичной просьбой, получила спокойный отказ. И такой случай в моей практике был не единичным.

Некоторые экземпляры мужских особей МИФИ заслуживают особого упоминания.

Наш школьный учитель математики всё время восхищался мальчиками старшего класса. Среди них был некто Алексей Баданов – объект повышенного внимания девичьего коллектива моего класса.

Я только и слышала: Баданов, Баданов, Баданов… Он поступил в МИФИ на год раньше меня, и на вечере выпускников школы нас познакомили.

Снисходительный взгляд через полуопущенные веки, небрежный кивок в мою сторону избалованного и утомлённого красавца с лицом английского лорда.

К тому времени цель нашей жизни для меня хоть и была таинственной загадкой, но я голову над ней не ломала и чудеса не подозревала. Словом, ещё безмятежно спала.

В институте красавец-лорд еле-еле кивал при встрече. Мои подруги, заметив эти кивки, с благоговейным шёпотом выясняли степень нашего родства. Видимо Дориан Грей отечественного разлива производил сильное впечатление. Но его высокомерие и самолюбование удерживали меня от попытки подойти заговорить первой.

И вот, спустя много лет в Большом зале Консерватории на вечере хора МИФИ на сцене среди хористов – студентов и преподавателей – я увидела обезьяну.

Седой старый сатир с изжёванным лицом, морщинами на лбу и глубокими складками от носа к углам рта просто пугал очевидностью прожитой развратной жизни. Это была маска-портрет Дориана Грея в конце романа.

Кто он, и почему его вообще с таким неприличным лицом выпустили на сцену?

Сатир улыбнулся кому-то в зале, и я с ужасом узнала Баданова.

Не знаю, какому тестю он себя преподнёс, но видно жизнь была бурная.

Однако не все находились в глубокой спячке как я.

Помню, весёлая стайка девушек из моей группы покупала билеты в театр Сатиры и между делом травили анекдоты. Девушки МИФИ тоже иногда любили невинно расслабиться.

«Пани Ковальска, пани Ковальска, Вы что, не девушка?!»

«А что, уже?»

«Давно уже!»

«Тогда – ой, ой, ой!»

Не засмеялась только я.

Сначала на мои вопросы отшучивались, а потом Танька Сакали с досадой объяснила, что я – дура.

Я и сама об этом догадывалась с первых дней пребывания в Alma mater, путаясь в лабиринтах тёмных переходов солидного здания.

В один злополучный день в поисках своей лекционной аудитории, но уже опоздав, решила прислушаться к теме начавшейся лекции. Для этого, как мне казалось, надо было прижать ухо к непрозрачному матовому стеклу плотно закрытой двери аудитории.

Но когда ухо коснулось стекла, лектор почему-то замолчал.

«Видимо надо прижаться поплотнее, слишком тихо говорит» – решила я.

Отклячив зад и вывернув голову набок, прижалась изо всей силы и услышала негромкий смех.

Но лектора опять не было слышно.

Я отпрянула от стекла и немного подождала. Слышу, опять лекция продолжилась.

«Ага, лови момент. Надо услышать, о чём он».

Как только вернулась в предыдущую позицию, лектор опять замолчал, а аудиторию потряс взрыв хохота.

«Не везёт мне. Наверно, что-то смешное чертит на доске. Веселая лекция.

А прижмусь-ка я лицом к стеклу. Может, что увижу».

И вот моё лицо плашмя жмётся изо всех сил к стеклянной двери, растопыренные ладони упираются туда же, нос превращается в лепёшку, губы расползаются в свиной пятак, а глаза сосредоточенно вращаются, выискивая воображаемую доску, где должно быть чертят интересную картинку.

Гомерический хохот двухсот глоток. Смеётся уже весь факультет. А мне сквозь матовое стекло ничего не видно.

Громовые раскаты потрясают лекционный зал, как только прижимаюсь к стеклу. И так несколько раз подряд.

Видимо тема была настолько интересной, живой и остроумной, что вышедшие после звонка из аудитории студенты более старшего курса – это оказался не мой факультет – шли с весёлыми лицами и почему-то смеялись, завидев меня.

В таком святом неведении абсолютно во всём, кроме леса формул и каскада лабораторных работ, семинаров и изматывающих сессий, пролетели почти шесть лет.

И я вылезла из джунглей сумматоров, интегралов, дифференциалов, теории графов, теории вероятности, мат. статистики и прочих премудростей с всклокоченной головой, блуждающим взглядом, поцарапанная, одичавшая, но целая и невредимая во всех остальных смыслах.

Готовый специалист!

До сих пор не знаю, какой мудрости отдать предпочтение -

«знание – сила!» или «во многия знания многия печали»?

Воронков

Сережка Воронков, мой однокурсник, гулял по-черному – бесстыдно, беспробудно, никем не брезгуя.

При этом был хорош собой, блестяще учился и имел во всем поразительно пытливый ум.

Перевелся он к нам из института радиоэлектроники, где математику давали в меньшем объёме. Поэтому, часто пересекаясь со мной в читальном зале Ленинки, поначалу задавал элементарные вопросы. Ровно через год он уже не нуждался ни в чьей помощи.

А диплом Воронкова, со слов его руководителя, вполне тянул на кандидатскую.

После окончания института Сергей проштудировал юридические статьи и добился комнаты от предприятия как молодой специалист.

Оказывается, есть такой закон. Только многие ли о нём знали?

Да, он был порочен. Всё познавал на собственном опыте с размашистой неосторожностью, абсолютно лишенный лукавства и лжи, как будто чуждый инстинкту самосохранения или как будто не получил этих навыков в семье. Казалось, он спешил с какой-то обречённой отчаянностью, предчувствуя недолгую жизнь.

Марина была курсом младше. Обожала его исступленно, безоглядно.

Мы видели, как в ожидании конца лекции, затаив дыхание и почти окаменев,

эта молодая девушка, никого не замечая, стояла как верный пес, устремив взгляд на заветную дверь аудитории.

Сколько прошло лет, а я до сих пор помню ее дрожащие от волнения руки.

Он на ней женился, начал приводить домой шлюх и…… прямо в ее присутствии.

Она в слезах и отчаянии жаловалась друзьям.

Затем они разошлись.

Сергей несколько лет писал диссертацию, проведя множество сложных экспериментов и расчетов. И однажды, неосторожно оставив на диссертационном фолианте включенный электрический чайник, отлучился в соседнюю лабораторную комнату. Когда он вернулся, от диссертации остался один пепел. Повторить опыты больше не было возможности, а диссертационные записи почему-то были в единственном экземпляре.

После этого Сергей как-то сник, стал много пить, ушел в себя и через три месяца в полном одиночестве умер от разрыва сердца.

Он принёс много горя тем, кто его любил. Но он был такой, какой был – грешный, жадный до жизни, неосторожный и нерасчётливый. И не нам его судить.

Говорят, Марина вышла замуж, и вроде всё как у людей.

Но!

Она до сих пор вспоминает его и жадно выспрашивает у общих приятелей, как он умирал.

Ужас.

Одиночество

У нее был период в жизни, когда она с нетерпением ждала ночь, чтобы забыться от безысходной действительности. В мире снов было лучше, чем в монотонной яви. Ей было уже за тридцать, а не было ни детей, ни мужа, ни любовника. Будущее проступало контурами отчаянного одиночества.

Когда один непутевый развратник, весьма расчетливый, решил, наконец, вписаться в рамки семейной жизни, то в поисках достойного примера он в разговоре с ней почему-то сравнил себя с благородным Дэвидом Копперфильдом, который ищет свою Агнесс.

Она хотела возразить, что современные умницы Агнесс с их врожденной скромностью, целомудрием и нерасчетливостью остаются одни-одинёшеньки. Но промолчала.

Он женился на той, что с рыбьей немотой годами сидела рядом с ним, пережидая все его романы, и всем своим видом убеждая его в том, что ей ничего от него не надо, кроме него самого, (но это последнее, разумеется, в скобках).

Сходство с Агнесс было весьма спорным, тем более, что на этом сидении все достоинства его тени и заканчивались.

При случайной встрече поинтересовалась, как течет его семейная жизнь.

– Tы же знаешь, я всегда ляпаюсь, – был ответ.

Да, она это знала.

Саша Селезнев

«… мне и рубля не накопили строчки,

краснодеревщики не слали мебель на дом…»

Саша Селезнев был гениальным программистом. На его примере реализовалось редкое совпадение профессии и хобби. Это знали все. И когда Сашу послали в наше посольство в Сирию для наладки программного обеспечения (Software) на три месяца, то по истечении этого срока пришел запрос оттуда на задержание его ещё на неопределенное время, потому что он не только справился с основным заданием, но уже приступил к оптимизации системы на уровне железок (Hardware).

Был он как волк-одиночка – всегда молчаливый и сосредоточенный на своих программах. Часто оставался на работе на всю ночь у компа, а утром встречал коллег с красными от бессонницы глазами, после бесчисленных чашек крепкого чая. Это была его жизнь, и другой ему не надо было.

Часто я обращалась к Саше за советом, если в моей задаче наступал ступор.

И вот что удивительно – он всякий раз не только указывал верный путь, точно схватывая проблему, но и освещал вопрос шире. Как и бывает с талантливыми людьми, он всегда был щедр на профессиональную помощь.

Поэтому, когда Саша обратился ко мне по поводу какой-то детали в моей программе клавиатурного драйвера, моему ликованию не было границ. Как же, сам Селезнёв спрашивает!

Он, к примеру, оптимизировал язык СИ так, что программа в загрузочном виде занимала в семь раз меньше места, чем аналогичная в оригинальном варианте языка.

Когда нас сокрушительно разгоняли в начале девяностых, я почувствовала тоску, что навсегда расстаюсь с таким профессионалом, о чем ему и сказала. В этом не было ничего личного. Просто так складывалась жизнь – мне в одну сторону, ему в другую.

Мне по возрасту уже пора было перемещать центр интересов на своих маленьких детей, да и другие бытовые проблемы встали со всей очевидностью.

Ему же предстоял поиск новой работы. Не сомневаюсь, что на новом месте он быстро получил признание как в УИС АПН.

Саша был разведен. Где-то воспитывался его единственный ребенок. Говорили, что развод с женой переживал сильно и в женщинах был разочарован.

Похоже было на правду, т.к. ни одной одинокой коллеге нашего Управления Информационных Систем переломить ситуацию не удалось. А попытки, и весьма изощренные, имели место.

Жил он после развода в комнате в коммунальной квартире и в быту, видать по всему, был неприхотлив.

Как-то признался, что любит походы с палатками и посиделками у костра больше всего на свете. Саша вообще-то о себе никогда ничего не рассказывал, ибо по природе был замкнут.

В светло-голубых глазах его всегда светилась мысль и внутренняя сосредоточенность.

Приблизительно к концу моего пребывания в АПН мне удалось в отделе фильмографии договориться о напечатании лично для меня книги Стивена Коэна о Бухарине. Тогда все о ней говорили, но в продажу книга еще не поступила. Любезная сотрудница отдела фильмографии пошла мне навстречу и через два-три дня принесла отпечатанный оттиск.

Передавая его, она извиняющимся тоном попросила оттиск вернуть, потому что господин Фалин, тогдашний глава АПН, случайно увидев напечатанное, изволил потребовать всё себе.

Я в сердцах выругалась и высказалась о бесцеремонности вельможного хапуги. Чтобы не подводить милую женщину, договорилась вернуть книгу через три дня.

Книга оказалась ничего особенного,– так, конъюнктура момента.

Один ловкий конъюнктурщик Коэн рассказал нам о великом пролетарском проходимце Бухарине. Меня больше всего поразило, что этот попрыгунчик, пока в ЧК вышибали зубы у его ближайшего друга и соратника, – лучше сказать подельника, – Сокольникова, премило отдыхал в походе по горам Кавказа.

Но вернемся к Фалину, труженику на ниве советской идеологии, для которого, конечно же, такие люди как я вообще не люди.

Перезревший фрукт советской эпохи, «…попивая вино тайком, проповедывал воду публично…», а потом вовремя смылся.

Короче – быстренько перебрался на оплеванный им же Запад и уже давал интервью о своих великих «прозрениях» и о том, как он пытался, превозмогая себя ради блага Родины, идя наперекор своей совести (!), всю свою «подвижническую» жизнь повенчать розу здравомыслия с жабой социализма.

Но его ламентации так и остались криком в пустыне! Так он, бедный, и бился в тенетах ради отечества по мере своих скромных сил. Словом, жертва режима.

Весь этот бред весьма образованный – а чем еще было заниматься, если не стеснялся у других из под носа книги воровать, пока на него другие работали – Фалин нёс на фоне своего очаровательного, утопающего в зелени дома в Западной Германии.

Саша так и остался нищим, хотя был кладезем недюжинных возможностей.

Фалин, никакой пользы никому кроме себя не принеся, поимел всех и вся.

И разве что-нибудь изменилось?

Мишина

На первом курсе надо было принюхаться всем ко всем.

Понимали это не все. Ведь возникали союзы, кратковременные или долгие на всю жизнь, и

молодёжь инстинктивно искала друзей, без которых дальнейшее существование было невозможно.

Зачастую одиночество – благо. Но мы ещё этого не осознавали.

Поэтому начались первые посиделки, предлогом для которых были любые праздники, а сутью в конечном итоге – поиск своей половины.

Естественно, встреча организовалась на женской половине группы, как наиболее остро сознающей бег времени. И было это в маленькой квартирке Наташи Стекольщиковой на Речном вокзале.

В две убогие смежные комнатки набилось до тридцати человек молодых и ищущих.

Шум, гам, смех, шутки – всё то, что посылает друг другу сигнал: «моё – не моё».

Тут, как водится, только гляди в оба.

Кто-то бросает лёгкие пальцы на клавиши пианино.

Да, нас, девиц, «…лёгкие пальцы на нежные струны бросать…» учил ещё Овидий. Это мы знаем.

Утончённая музыка должна подчеркнуть ухоженность и красоту этих пальчиков, кистей рук и запястий. Здесь отличилась Маринка Полищук. Она решительно вытеснила меня с вертящегося стула, превратив глупые и пресные арпеджио школьной недотёпы в игривую мазурку Шопена. Царственно и небрежно, а главное ненавязчивым каскадом звуков переливалось и сверкало – лови мою романтическую душу.

Потом – короткое застолье с неприхотливой снедью. Тут уж глаза в глаза с подхваченной вовремя шуткой и остроумным парированием в ответ. Главное быстро и экспромтом.

Встали, потянулись и пришло время гитары.

Гитара вместе с Косыревым исторгла из своего чрева полублатной шансон. Он пел, еле открывая губы и полуприкрыв глаза, как бы нехотя откровенничая с невидимым слушателем. Предполагалось донести до общества – цель нашей жизни для Косырева уже не таинственная загадка. И для него, такого разочарованного вечного странника, тоже должна была найтись своя понимающая грудь, на которой он наконец отдохнёт.

Некоторые сидели в углу, мрачно размышляя, зачем они здесь.

Ребятки ещё не проснулись для жизни и пришли по инерции.

В другой угол вжался скучающий Игорь Бурлаков. Игорь сразу понял, что баб не предвидится. Поэтому на всякий случай запасся никому не известным дружком себе под стать. Оба бывалых завсегдатая далеко не таких постных пирушек, быстро оценив ситуацию, по-деловому заняли дислокацию на той части стола, где громоздился армянский коньяк. Игорь не любил зря тратить время. Они вдвоём налегли, причём стоя, на восхитительный и дорогой напиток. Оба, изредка бросая скользящий взгляд на веселившихся детишек, как бы увлечённо о чём-то говорили между собой и как бы по инерции наливали рюмка за рюмкой бесплатную выпивку.

Ну, а чем ещё заниматься настоящим мужикам в ясельной группе?

Ну и наконец, всем пирушкам венец – танцы. Танцы – манцы –зажиманцы.

А места то и нет в окраинной хрущёвке.

Поэтому на середину вышла самая смелая – Наташка Мишина. И предыдущие номера померкли.

Под звуки зажигательной румбы Наташка выдала всё, чем полна была её целеустремлённая натура.

Не сходя с места, ловко извивая полноватный стан, пытаясь в тщетном усилии что-то раздавить на полу то одной ножкой, то другой, она источала всем флюиды надежды на неземное блаженство.

Народ безмолвствовал. Вся женская половина во главе с хозяйкой скисла.

Боже, сколько лет прошло, а я до сих пор помню: метались её бёдра

«… Как пойманные форели,

То лунным холодом стыли,

То белым огнём горели…»

Бёдра Мишиной, обтянутые тёмной материей с искринкой, полные, упругие как крутой холодец, била мелкая дрожь. То они замрут, то опять под призывные звуки румбы начиналось их умопомрачительное вращение. Дивилась я такой прыти и стояла, разинув рот.

Во второй части выступления нам демонстрировали поэтические таланты.

Прислонясь к стене и мечтательно запрокинув голову, рациональная Мишина проникновенно читала Лорку.