Осколки

Наконец, пригласили экспертов. Один из них мне и сказал: «Да какой снаряд! Просто ваш директор не хочет тратиться на мощный двигатель в узловой комнате воздуховодов, который гонит воздух по всем рукавам по всему музею. А система в полном порядке».

Вот те на – на подушке ордена!

А мы– то мерзли зимой и задыхались летом под треск старинных икон.

Видела и обмороки посетителей от нестерпимой духоты в музее.

Мне говорили о радости от рыбок на полотне Матисса. Никакой радости не испытывала, глядя на плохо освещённую картину. Но когда её повесили на выставке на сером фоне, осветив светом софитов, картина наполнилась счастьем. Тут то и стало ясно, как мадам Каракатица не уважает рядовых посетителей. Не только полотна Матисса, но и Сезанна были так плохо освещены, что пропадало всякое их восприятие. Над картинами Сезанна вообще отсутствовал ряд ламп – перегорели, и никакие сигналы смотрителей не помогали.

Ещё можно вспомнить о порванном во время транспортировки полотне Рембрандта. Тихо отреставрировали и забыли.

И о странной подготовке к выставке гравюр и рисунков, среди которых был «Автопортрет» Рембрандта, гравюры Дюрера и много других ценных произведений небольшого формата. Сложенные на полу друг за другом в ряд и прислоненные к стенам зала с закрытыми дверями, оставались они наедине с одним единственным служителем. В углу лежала папка с рисунками Рембрандта, без печати, абсолютно открытая – бери, не хочу.

Каждый шедевр стоил сотни тысяч долларов, и, несомненно, требовалась двойная, если не тройная, охрана на период подготовки стендов.

А я, принятая на работу всего лишь три месяца тому назад, стояла одна среди этих сокровищ и размышляла, чему обязана такой чести – то ли глупости руководства, то ли особому доверию.

И напоследок о нравах номенклатурных персон Отечества.

В этом культурном заведении туалетная бумага в каждой кабинке появилась только после приезда Джины Лоллобриджиды, (…заграница нам поможет…).

Спасибо ей большое. До неё предлагалось каждому входящему отрывать от общего рулона перед входом в кабинку. Осторожно, не промахнись. Рассчитай всё точно.

Видимо, Джина пришла в шок от такого сервиса, «…и раб судьбу благословил…».

Как в капле воды, содержащей весь химический состав океана, в этом храме искусства отразилась образина Империи: государство первично, проблемы его граждан – вторичны.

Конечно, вины Каракатицы в ряде музейных перипетий непосредственно не усматривается, однако всему коллективу именно она задавала тон, а потому и косвенно тоже виновата.

Перефразируем вопрос Познера.

Мадам Каракатица, когда Вы встретитесь на том свете с Иваном Цветаевым, как Вы думаете, о чём он Вас спросит? И заинтересуют ли его все ваши титулы и награды?

Портртет 7

Бежавшие из ада пожарищ и тотального разорения, спасая свою жизнь, люди поначалу были счастливы крохотному пристанищу. Есть своя, пускай и служебная, комнатёнка. Ничего, уберём, отмоем, понемногу устроимся. Так думали несчастные.

Здесь-то они и попадали в железные тиски рабства.

Селили вновь прибывших в скученные коммунальные квартиры, набитые такими же бедолагами.

Очередь в туалет, к газовой плите и ванной были причинами бесконечных раздоров.

Дворник с пяти утра начинает скрести улицы, а зимой несколько часов такой работы, и его рабочую телогрейку хоть отжимай. На спине одежды проступает пот в виде кристаллизованной соли.

Любая верхняя роба становится измызганной за несколько дней. Но о стиральной машине и не мечтайте – всё приходилось отмывать собственными руками.

Часто после уборки человек не мог помыться, т.к. ванная была занята. Кто-то уже мылся, кто-то стирал, и надо было вставать в очередь. Но смертельно усталый, еле державшийся на ногах раб не мог ждать и заваливался спать. А во второй половине дня – опять выходить на работу, особенно зимой в снегопад.

Этот бесконечный труд на жалкие гроши, оправданные с иезуитской логикой тем, что раб имеет крышу над головой, за которую не платит, доводил отверженных до отчаяния. Уныние и депрессия потерявших свой дом, сад, дачу, всё нажитое, не говоря уже о работе и социальном статусе – многие были солидного возраста – не поддаётся описанию.

Мне вспоминается одна немолодая женщина то ли из Сухуми, то ли из Батуми, со всей семьёй притулившаяся в выделенной ей комнате. Она приходила к своему технику-смотрителю Ковалевской, сидела рядом с ней и горько рассказывала, рассказывала, рассказывала о потерянной и разорённой жизни. Глаза её всегда были полны горя и смотрели как-то внутрь себя, отрешённо. На своей малой Родине она была уважаемым кадровиком, здесь – опущенной ниже плинтуса.

Некоторые держались бодрее, а иные, как правило молодые студенты, знали, что эта полоса в их жизни когда-нибудь кончится. Но все – и те, кто отчаялся, и те, кто ненадолго прибился – работали за временный угол.

Иногда богатые толстосумы выкупали эти коммунальные квартиры, если дом был хорошим, старинным. И тогда счастливчикам везло. Богатый дядя занимался их расселением, и люди получали однушки на периферии. Но таких было единицы.

Так, отработав семь лет каторжного труда, наконец– то приобрёл квартиру украинец Николай Бульботко,– молчаливый, ушедший в себя и ни с кем не общавшийся. Он чистил, скрёб и днём, и ночью, а уединившись в своей конурке, рисовал картины, где маленькие человеческие фигурки летали на пространстве холста в разных позах и вверх головами, напоминая картины Шагала. И было в них одиночество.

Студент Нагаев в такую переполненную коммуналку ухитрился привести молодую, красивую жену.

А она ухитрилась там родить. Молодость, беззаботная и нерасчётливая.

Счастью их не было предела, пока молодая женщина не уразумела, что к чему.

Каждый день кухонных склок, изощрённого издевательства пьяницы Ткачук, которая по пятам ходила и приказывала угрожающим хриплым голосом бывшей зэчки, что ей делать, куда что ставить, когда пользоваться плитой, сделали своё дело. Да были и другие тяготы.

Молодой бесхарактерный муж не смог её защитить. Она развелась с ним и ушла с сыном к матери.

Пожилой рабочий из геологоразведочной партии прибился к нам с сыном и дочерью, покинув какую-то среднеазиатскую республику, где у него была четырехкомнатная квартира. Квартиру пришлось срочно бросить. Он был вдовцом.

Сначала он держался, но после того, как сосед по коммуналке соблазнил его дочь, запил. Мужчина лежал на кровати, вперив взгляд в потолок, и дико выл, выплёвывая нечленораздельные звуки. Он ничего не понимал и ни на что не реагировал. Страшное зрелище предельного пьяного отчаяния.

Рядом в соседней комнате лежала, грустно свернувшись калачиком, его беременная дочь.

И тогда брат подкараулил спящего негодяя и нанёс ему ножевые ранения.

Жена умерла, дочь обесчещена, сын на пороге тюрьмы, сам разорён.

Не помню, что там дальше было. Сына судили, а потом вся семья куда-то уехала.

Однажды в нашу контору устроилась дворником приехавшая из Прибалтики русская женщина.

Аккуратная, чистенькая, ухоженная.

Ах, как там плохо. Ах, как их притесняют. Нет, лучше жить на Родине. Голодать, холодать, но со своими людьми, где тебя понимают. Так она верещала, пока её не поселили в квартиру, где Ткачук правила бал. Та с первых дней в свойственной ей манере обозначила, кто в доме хозяин.

Она гоняла её с таким отеческим неистовством, что бедная свернула свои пожитки и бросилась назад в проклятую Прибалтику. К тому же ворочать грязные контейнера и вставать ни свет, ни заря, вылизывая чужие плевки, оказалось слишком большим испытанием любви к этой самой Родине.

Вспоминается плотник Алберт, армянин. Высокий худой мужчина лет сорока, с породистым лицом и большими выразительными глазами. Его глаза всё время излучали тоску и уныние. Он часто спускался в подвал к техникам, чтобы позвонить по телефону своим детям. Приехал он в Москву вместе с детьми, поселился в служебном помещении. Дети, пока он работал, оставались одни, и он контролировал их по телефону. Долго и подробно, то по-русски, то переходя на армянский, Альберт заботливо вникал в их уроки и во всё, чем они занимались. Я слышала голос ласкового отца, и было ясно – вот смысл его жизни.

Долго можно продолжать в таком же духе. Но многое уже и позабылось.

Как-то муниципальные придурки, у которых деньги куры не клюют, нашили оранжевые дворницкие робы и штаны. Отверженным приказали их одеть, не спросив у последних об удобстве и практичности маскарадных костюмов.

И вот однажды, сияя оранжевым оперением, всю Большую Никитскую заполонили взрослые люди. Лишённые в жизни и так своего лица, они по приказу идиотов сверху расстались и с последней своей индивидуальностью. Шли они гурьбой на собрание дворников, ловя на себе невольные взгляды прохожих – то ли клоуны, то ли выпорхнувшие из диких джунглей экзотические ярко-оранжевые попугаи. Особенно нелепо смотрелись штаны. Они топорщились во все стороны и придавали походке неуклюжий вид. В старой одежде, хоть и потёртой, но у каждого своей, не было той обезличенности. Теперь же издали было видно – идет бесправный изгой, на которого можно натянуть что угодно.

На собрании какой-то очередной оракул из ДЕЗ'а начал нас учить жизни.

Мы узнали, как надо работать, особенно в преддверии Дня Города. В этот священный и никому, кроме Лужкова со товарищи, не нужный праздник, на который каждый год ухлопываются миллионы, улицы должны блестеть и сверкать, и чтобы ни одной бумажки ни на тротуарах, ни на стенах, ни на трубах. Матушка наша стояла с ним рядом и умиротворенно кивала головой. Первый раз на сцене она превратилась в слушателя.

– Если есть какие-то проблемы, мешающие вам в повышении производительности труда, – ласково верещал солидный дядька,– не стесняйтесь, излагайте, и мы вместе подумаем.

Ого, так с нами ещё никто не обращался. Ну что ж, можно попробовать.

И тогда в наступившей паузе, вспомнив, о чём мечтал для художников великий Пиросмани, и подчиняясь странному порыву, я встала и заговорила: « Давайте построим большой дом и поселим туда из скученных коммуналок всех дворников. У каждого в нём будет своя однушка со своими туалетом и ванной. И никому не придется больше стоять в очереди в ванную и туалет, а после работы дворник сможет заснуть в тишине и покое. Будем жить там дружно и ходить друг к другу в гости, а старшие товарищи будут передавать свой трудовой опыт младшим братьям. И всем будет хорошо».

Сзади давилась от хохота наша весёлая нищая фронда – молодые, ироничные ребята.

А высоко на сцене с отвисшими ртами стояли онемевший дядька из ДЕЗ'а и растерянная матушка-голубушка.

Меня пожалели, осторожно попросили сесть и не шутить так рискованно.

Ей богу, клянусь, я говорила серьёзно. Видимо по причине временного помутнения сознания.

Портртет 8

Оксана Овсянка приехала в Москву из молдавского городка Бельцы. Она была сиротой. Одинокая хрупкая девушка лет двадцати четырёх. У неё была белая, как бы прозрачная кожа, белокурые волосы, голубые глаза. Перетаскивать тяжелые контейнеры и сгребать лопатой снег – это было не для Оксаны.

Поначалу она устроилась в ГРЭП техником. Задумка была такая: обойдя ведомства своего участка, познакомиться с мужчиной своей мечты и т.д.

Для этого каждый день Оксана, облачившись в боевое оперение и придав лицу боевой раскрас, обходила ведомства с единственной целью донести до руководства всяких офисов и фирм круг их прав и обязанностей в такой серьёзной и запутанной сфере как ЖКХ. Разумеется, без неё решить множество задач в этой области руководству будет затруднительно. Заодно происходило и нормальное рабочее знакомство с руководящим контингентом фирм.

Беседа велась в доверительной атмосфере, спокойно и проникновенно, но не без готовности откликнуться на лёгкий флирт. Последнее, разумеется, просто дань искусству и во вторую очередь. Не затем же она пришла. Но, хотя забота о делах превыше всего, Оксана не сухарь и в пределах приличия может немного расслабиться, пошутить, поговорить о жизни и выпить чашечку кофе.

Но то ли мужики в центральном округе были под стать аварийным домам, то ли по причине их пугливости, но дальше кофе и проникновенных бесед проникновения не шли. Дверь за Оксаной вежливо закрывалась и существа в штанах, так и не осознав чуть-чуть не свалившегося на них счастья, опять утыкались в скучные дела.

Одновременно Овсянка заводила друзей и на стороне. И как-то быстро обросла ими. Это были весёлые, лёгкие на подъём девушки с такими же проблемами как у неё и крепкие молодые люди с солидными машинами, всегда готовые откликнуться на беззаботную вечеринку без всякого серьёзного послевкусия на следующий день.

Короче, или товар оказался не по купцам, или девушке просто не повезло, а может поставленная задача была гораздо сложнее в реальности. Судите, кому как нравится.

Все эти отчаянные поиски Оксана проделывала так увлечённо, что основная работа пришла в полное запустение.

Обнаружив развал в делах, начальство быстро перевело Овсянку в дворники.

Через некоторое время, изрядно измотавшись от непосильного рабства, она взяла отпуск и уехала в Турцию. Увы, как потом выяснилось, не просто загореть и поплавать.

Прошёл месяц, и пришедшая к техникам подруга Оксаны объявила, что Овсянка ненадолго вынужденно задерживается, а вместо неё будет работать нанятый человек. Чтобы не было скандала, не сообщайте руководству. Я, как её техник, пошла навстречу.

Прошёл другой месяц, за ним третий, четвёртый. А из Турции шли и шли телеграммы с просьбой подождать ещё немного. Скандал разразился к концу шестого месяца, и Оксана вернулась.

Странная, ещё больше похудевшая, растерянная и с какими-то красными пятнами на лице.

Именно в это же время в газетах напечатали о высылке из Турции занимавшихся проституцией русских девушек, которые по соответствующей статье успели отсидеть в турецкой тюрьме.

Её вызвали на ковёр к начальнице вместе со мной.

Я вошла в кабинет, когда там уже дрожали стены и звенели оконные стёкла.

На стуле у сиятельного стола, согнувшись и втянув голову в плечи, горько рыдала заблудшая овца.

Рыдания перемежались всхлипами. Изредка, когда удавалось вставить слово, плачущий голос умолял простить и не казнить, потому как от помутнения разума всё и приключилось. Никогда больше этого не повторится, клянусь мамой.

И эта покорность растоптанного существа была как раз то, что нужно. Единственно верная линия поведения, тонко схваченная Оксаной, давала шанс на милость.

– Как ты посмела! – гремела матушка – Как ты додумалась до такого?! Всё! Выгоню тебя на улицу, чтобы ты знала, почём фунт лиха. А я то, доверчивая, приголубила, работу дала, поверила. Слишком я добрая, вот вы все и пользуетесь. Выгоню и точка.

Всхлипывания Овсянки перешли в рыдания, а матушка бушевала дальше.

В сенях высочайшего кабинета притихли сотрудники. Секретарша перестала печатать, экономисты и бухгалтера отложили свои подсчёты, инженеры замолчали. Все ждали, чем закончится драма.

– Разве после такого твой техник-смотритель может тебя принять назад?! – гремела Косинова – Так подвести коллектив, оказаться такой неблагодарной, а мы то как хорошо к тебе относились. Обмануть нас как последних дураков. Сколько ни делаешь добра людям, ничего не ценят.

И вдруг, не снижая накала, поворот в мою сторону: «Что скажете? Можно ли такую простить и принять назад?»

Это был точный выстрел в лоб и неожиданный. Он как бы говорил, что не удастся вам, уважаемая, отсидеться там в углу. Либо присоединяйтесь к экзекуции, либо я не знаю, что с вами сделаю.

Я замерла в мучительном и лихорадочном размышлении, что ответить.

Согласиться – предать рыдающее, униженное и растоптанное существо.

Призвать милость к падшей – гром и молнии на мою голову, ведь и у меня рыльце в пушку. Я попала в коварно расставленные сети. Неугомонный режиссёр, одной рукой сдавив горло своей жертве, другой дотянулся и до меня.

И как бывает, тихий, коварный голос внутри убедительно и настойчиво начал приводить аргументы в пользу первого ответа: «Подумай, опять придётся с нею мучиться. Ведь ты ждала целых полгода, прикрывая её отсутствие и рискуя нарваться на грандиозный скандал. В конце концов, она сама виновата».

А другой возражал, что куда же она пойдёт, если выгонят. Тоже нехорошо получается.

А Змей-Горыныч ждал. Надо было срочно на что-то решиться.

В наступившей тишине слышны были только всхлипы падшего ангела.

Не скажу, что мой ответ внёс ясность в ситуацию, но, прозвучав как панегирик уму и справедливости матушки, разрядил её.

– Вы как всегда правы, – промямлила я – и ваша оценка верна. Я с ней полностью согласна.

Какая оценка и с чем согласна, это уж пусть сама додумывает.

Змей-Горыныч медленно ослабил свою хватку, соображая, на чьей же я стороне.

Оксану помиловали и перевели от меня к Ковалевской. Но Овсянка на работу так и не вышла, наняв вместо себя другую. Ковалевская закрыла глаза, а Оксана сохранила за собой служебную комнатушку, из которой выходила опять на поиски мужчины своей мечты.

Через некоторое время ей сделали анализы и обнаружили красную волчанку.

Стресс, пережитый в Турции, дал какой-то роковой толчок организму и инициировал начало болезни.

Она приходила к нам, чтобы позвонить своим друзьям. Их у неё было много. Весело и непринуждённо назначала вечеринки, встречи и просто болтала. А потом нам грустно признавалась, что горстями пьёт таблетки и скоро от печени ничего не останется. Сказала, что эта болезнь не излечивается и прогноз печален.

Оксана стала хорошо одеваться и однажды пришла в норковой накидке до пояса. Казалось, она просто хотела жить, уже не думая о серьёзной встрече, жить столько, сколько ей ещё отпущено.

Бегая по участку как бездомный пёс, спеша забежать с продуктами к детям, я привыкла к вытянутой вперёд спине с откляченным задом. Так двигаться получалось быстрее. Голова при этом опущена вниз, и глаз невольно не поднимается выше асфальта.

И однажды глаза наткнулись на пару стройных женских ног на высоких каблуках и в чёрных чулках.

Ножки шли мне навстречу, элегантно постукивая каблучками. Шаг был неспешный, и каждая ножка изящно ступала, вытягивая носочек и выгибая крутой подъём.

Глаза сами по себе начали скольжение вверх к бёдрам. Сначала они дошли до маленьких изысканных коленок, потом до края символической юбки и упёрлись в восхитительные крутые бёдра. А там своя божественная симфония. Бёдра покачивались в такт длинным ножкам и также неспешно.

Взгляд, постепенно возвращаясь к реальности, заскользил выше. И там, на вершине всего этого великолепия как завершение чудной картины, в лучах яркого майского солнца на длинной шее в ореоле пышных белокурых волос гордо красовалась изящная головка.

У красавицы были пухлые губки и маленький прямой нос, на котором сидели солнцезащитные очки с крупными стеклами. Эти стёкла глядели на меня, и губки снисходительно усмехались моей оторопи. Мне навстречу плыла Оксана. Когда я опомнилась, она была уже далеко.

Так русская Травиата ещё долго жила у нас своей весёлой и безнадёжной жизнью, а потом я встречала её всё реже и реже, пока она совсем не исчезла.

Портртет 9

Она, ругаясь, визжала как резаный поросёнок, крыла матом, курила и уходила в запои. Но последнее только по выходным и праздникам.

На работе была деловой и серьёзной. Как-то надо было куда-то деть виртуальные пять миллионов рублей. Что-то, связанное с годовым списанием средств. Неграмотная Танька Мусина, склонившись над простынями отчётов, колдовала, рассчитывала, перебрасывала часть средств туда-сюда, хваталась за голову, опять переделывала, и, наконец, липовый отчёт для ДЕЗ'а был готов и все пять миллионов пристроены.

Она была падка на лесть и обожала подхалимов. Их Танька выслушивала снисходительно, покуривая сигарету, и под конец отдавала руководящие указания дружески-безапеляционным тоном.

Но того из своих подчинённых, кого почему-либо невзлюбила, готова была растерзать на куски, и тогда визг, сдобренный матом, мог разорвать барабанные перепонки. Заводилась она с пол оборота. Энергия била ключом.

Однажды в телефонном разговоре с какой-то городской службой Танька кричала, объясняя им своё требование так, что её эмоции перехлёстывали слова, а мысль рвалась как арабский скакун, закусив удила. Не находя быстро нужного слова, но не желая сбавлять наступательный темп, она заменяла его словом «ЭТО» и неслась дальше на ураганной волне. Абонент на другом конце провода должен был сам додумывать, что означало это «ЭТО».

В минуты покоя Мусина призналась, что ничего не видела в жизни, кроме леса, поля да тяжёлого сельского труда. В ответ я возразила, что ежели бы начинала свою жизнь сначала, то лучше леса и поля придумать нечего. А если под сельским трудом понимать собственное хозяйство, то чем грязные троллейбусы и душное метро с отравленным воздухом предпочтительнее?

Я для неё всегда была не своя. Но до определённого момента.

Однажды, проходя мимо, она увидела, как я беснуюсь у бункера. Наш бункер втихаря загрузили строительным мусором, вынесенным из театра им. Маяковского, что на Малом Кисловском переулке.

Хитрая администратор театра увиливала, не признавая свою причастность, а мне грозил баснословный штраф. Но не столько штраф меня пугал, сколько возмутило бесстыдное и высокомерное отрицание вины. Разошлась я тогда не на шутку, и крик был на всю улицу. Правда без мата по причине необученности, о чём тогда весьма сожалела.

Вот Танька тогда и застала сцену вселенской ярости. С этих пор ко мне подобрела,побежала докладывать начальнице, и другая Танька тоже растаяла. Неисповедимы пути твои, Господи. А я то думала, надо просто хорошо работать.

Мусина была умна, сметлива и хитра.

Она пришла в ГРЭП с кондитерской фабрики «Большевик», где дослужилась до командования тремястами работниц. Но неосторожно уличила в воровстве масла при закладке продуктов самую главную начальницу. А так как в жизни ещё была не бита, то наивно бросилась за правду на собрании. Но тут её и ушли.

Сбежала она в поисках лучшей доли из своей глухомани в Москву на кондитерскую фабрику в шестнадцать лет и поселилась в общежитии при фабрике.

Вечерами после работы у стен общежития под окнами молодых работниц собирались такие же молодые ребята с соседнего завода. Они звали своих подружек и заводили новые знакомства с бесшабашностью нерасчётливой фабрично-заводской среды.

Вот Танька однажды и встала к окну.

Ей было шестнадцать лет, и она была хороша, очень хороша.

Белокожая, с пухлыми губами, тонким, изящным носиком, с округлыми формами невысокой фигурки, с искрящимися глазами и лукавой улыбкой. Танька могла покорить кого угодно.

Мусин влюбился буквально с первого взгляда и понял: это навсегда.

Бессмертные Бизе и Мериме рассказали нам, как это бывает.

Он был среднего роста, тщедушен, с невыразительным, незапоминающимся лицом.

Совсем не красноречив, скорее напротив.

Но безумной силе его любви могли бы позавидовать абсолютно все молодые люди моей образованной молодости. Там, в институте, в этом смысле царил дух практичности и осторожности. Но об этом не здесь.

И хотя, забегая вперёд, замечу, она не смогла родить – сказалось нелёгкое детство с перетаскиванием всяких тяжестей по хозяйству, а может быть и простуда – он даже мысли не допускал о разводе.

И вот здесь началось самое интересное. Татарская мама Мусина категорически восстала против русской Таньки. В ход были пущены все средства. Татарский курултай всех родственников собрался для строгого предупреждения наметившемуся отщепенцу.

Над обильными татарскими пловами, сочными манты, бэлишами, горами отварного мяса и прочих кушаний старшие заговорили.

Ему напомнили о заветах предков, о великой истории татар, о необходимости почитания в мусульманских семьях старших младшими. Ещё приводили многочисленные примеры распавшихся браков с русскими, и многое другое было сказано нерадивому молодому татарину.

Всё было тщетно. Миша их почтительно слушал, слушал, но с Танькой встречаться не перестал.

Тогда мать начала срочно подыскивать татарскую невесту. Благо этого добра во всех нациях нашей вечно воюющей державы стало предостаточно.

Потянулись татарские невесты, скромные, с глазами опущенными долу, безмолвные – одна краше другой. Но стоило появиться сватам в дверях, как Миша Мусин выскакивал в окно. И сваты уходили оскорблённые. Татарская родня Миши решила: парень пропал.

Шли месяцы и даже годы. Против воли матери Мусин не мог жениться и не мог бросить Таньку по причине безумной неугасающей любви. Он был безнадёжно ею болен.

Однажды в компании приятелей парень немного поддал и в таком виде наткнулся на особо ретивого милиционера. Он попал в обезьянник отделения милиции Левобережного района. Мусин успел сообщить о приключившемся с ним матери и Таньке поутру следующего дня.