Суждено выжить

На месте встречи ни раненых, ни убитых не оказалось. Немцы даже сумели замести свои следы. Наоборот, лежал убитый красноармеец с ножевой раной в шее.

Старший лейтенант ехидно допрашивал меня: «Где же убитые немцы? Были ли они вообще?» Вопросы сыпались один за другим. «Немец шел сдаваться, а вы испугались, ранили его и притащили», – шутили командиры взводов.

На все эти вопросы и злые шутки у меня доказательств, кроме притащенного раненого немца, не было. Командир роты намеревался дать команду возвращаться обратно, как по нам ударили автоматные очереди.

Я бросился в сторону от тропы и залег в снег. Появились новые раненые и убитые. Командир роты лег почти рядом со мной. Он уже без ехидства спросил меня: «Откуда здесь появились немцы?» Я ответил: «Надо об этом спросить самих немцев. Они лучше моего знают». Самолюбие холеного старшего лейтенанта было задето. Он сквозь зубы процедил: «Поднимай своих людей и заходи с фланга для разведки боем. Если сумеешь прорваться, неси боеприпасы в свой батальон».

Задание было рискованным. Выполнять его надо, война. Закон – тайга, прокурор – медведь. Из восьми человек нас осталось пятеро – троих ранило.

Я отполз от старшего лейтенанта. Четыре человека ползли за мной. Короткими перебежками мы выполняли задание старшего лейтенанта. Преодолели не менее километра. Всюду были немцы. Они наш полк отрезали и окружили. Когда вернулся, роты автоматчиков уже не было. Они ушли обратно. Нам дорога в тыл была закрыта, поэтому мы заняли оборону и ждали пополнения.

Лежали в сделанных в снегу ячейках, изредка стреляя короткими очередями. Место это было вчерашнее, где трое немцев, по-видимому, минировали, где остались мы вдвоем с Синицыным. Наше положение было незавидным. Если немцы узнают о нашей численности, они нас за полчаса изотрут в порошок.

Пополнений все нет. Сзади появились четверо с термосами. Они несли завтрак на передний край. Я крикнул, чтобы они ложились. После моего окрика немцы открыли по ним огонь, но безрезультатно. Они все залегли. Мы с аппетитом позавтракали и пообедали. Наполнив желудки кашей и свиным салом, выпили по четверке водки. По телу разлилось тепло.

С наступлением темноты пришло пополнение, более роты, и сходу пошли на прорыв в атаку.

Немцы закрепились здорово. Наша атака была отбита с большими потерями. На следующее утро еще прибыло пополнение, в том числе и рота автоматчиков.

За день два раза ходили в атаку на прорыв. Оба раза немцы нас отбивали. Лишь вечером в километре от нас прорвали немецкую оборону. Боясь удара с тыла и окружения, немцы трусливо побежали.

На ночь нас всех оставили на своих местах. Лишь утром поступило распоряжение сняться. Свои боеприпасы мы не забыли. Все пятеро остались целы. Отыскали мешки и пошли в батальон. Навстречу нам шел Скрипник с двумя бойцами. Он сказал: «Иду в штаб полка докладывать обстановку. Наш командир батальона капитан Назаров вместе со своей первой ротой сегодня на рассвете был захвачен немцами в плен».

«Как?» – удивленно крикнул я. «А так!» – почти крикнул в ответ Скрипник и начал короткий рассказ. Немцы увели без единого выстрела почти 80 человек.

«На рассвете появился легкий туман. Немцы в наших шапках и маскхалатах с правого фланга проникли в наши окопы. Впереди шли владеющие русским языком. Наши приняли их за своих. Шли они не спеша. Наставляя в спины автоматы, обезоруживали и с поднятыми руками уводили людей. На стыке первой и второй роты политрук Макеев, по-видимому, по предчувствию крикнул появившимся немцам: «Хенде хох». Немцы открыли по нему огонь, тем себя и разоблачили. Макеева тяжело ранили, но он успел бросить в них две противотанковые гранаты. Поднял тревогу. Немцы без потерь убежали. Назаров в это время находился в первой роте и попал, как гусь в щи».

«Вот это дела», – промямлил я и коротко рассказал Скрипнику о выполнении задания комбата Назарова и всех приключениях. Замполит ушел в штаб полка, а я в окопы, где занимал оборону батальон.

Скрипник вернулся после обеда и вызвал меня в штаб батальона. Не слушая мой рапорт, он сказал: «Приказ командира полка. Вы назначены командиром первого батальона». Он подал мне погоны капитана. «Вопрос с твоим званием решен. Можешь носить погоны. Прицепляй погоны, я привел фотографа, сейчас он тебя сфотографирует». Я прицепил погоны, фотограф щелкнул три раза затвором ФЭДа.

Погоны я снова снял и положил в карман из скромности, боясь получить кличку самозванца. Скрипник возражать не стал. Наладили связь, и я связался с Козловым. Тот приказал оставить линию обороны, перебазироваться к высоте 4386, так как немцы все основные силы отвели туда, боясь угрозы окружения, ночью этот участок они покинули.

«Оборону занимай на опушке леса. Перебазируемся, посылай с подробной информацией связного. Ясно?» «Ясно», – ответил я.

Вечером батальон снялся из окопов. Продрогшие люди шли быстро. Семь километров преодолели за один час. Заняли оборону на опушке леса. Немцы стреляли, не жалея патронов. Яркие белые ракеты беспрерывно висели в воздухе, освещая покрытое снегом пространство. Мы, наоборот, не показывали своего присутствия. Рядом с нами по другую сторону лежневки стоял в обороне полк нашей дивизии. На рассвете по рации я вызвал командира полка. Доложил, что батальон занял оборону на опушке леса в болоте. За ночь изрядно продрогли. Одежда и обувь у всех намокла. По всей занятой линии обороны под снегом вода.

Козлов сказал: «Выдайте людям двойную порцию водки. Накормите горячим. Ждите моих указаний. Второй и третий батальоны должны подойти. Без моего разрешения в бой не вступать». «А если немцы будут атаковать?» – спросил я. «Не будут, – ответил Козлов. – Им не до жиру, быть бы живу».

Завтракать и обедать людей по очереди уводили к полевым кухням примерно за 1,5 километра от занятой обороны. Промерзшие до костей, хмурые люди от выпитой 200-граммовой порции водки, съеденных горячих блюд становились веселыми.

После обеда появился начальник штаба дивизии полковник Иванов. Он обошел все три батальона. Его сопровождали майор Басов и замполит Барышев. Я доложил об обстановке в батальоне и предупредил Иванова о большом риске для жизни появляться на переднем крае в полковничьей каракулевой папахе да разгуливать на виду у немца. На мое замечание Иванов не ответил. Он крикнул: «Поднимай людей в атаку».

Козлов подтвердил распоряжение Иванова и сказал: «Артиллерия и минометчики поддержат огоньком, начинайте».

В небо взвились красные ракеты. Люди под крики командиров отделений и взводов поднимались и не спеша шли. Большинство ждали отмены команды, чтобы продлить свою жизнь.

Пьяный Иванов зычным голосом закричал: «Полк, в атаку за мной, за Родину, за Сталина». Он бежал впереди всех, размахивая пистолетом. Я бросился за ним, пытаясь остановить его и отвести в лес. Его папаха служила хорошей мишенью для немцев. Иванов обругал меня, назвал молокососом и обещался после боя наказать. Я следил за наступающим батальоном и не упускал из вида Иванова.

Не дойдя 50 метров до немецкой линии обороны, начальник штаба дивизии споткнулся и неуклюже упал вперед головой. Я подполз к нему и лег рядом. С хрипотой в горле Иванов прошептал: «Оставь меня. Веди народ в атаку. Со мной все кончено». «Куда вы ранены?» – спросил я. «В грудь», – ответил полковник. Остановил двух человек и приказал донести раненого в санчасть. Оставив Иванова, побежал.

Наши ребята ворвались в немецкие окопы. Шла рукопашная схватка, которой немцы боятся больше, чем ада. Занята первая, следом за ней и вторая линия обороны.

Враг бежал, оставляя раненых и большие трофеи. Шли по тонкому болоту с суховершинной черной ольхой. Почти по всей площади под снегом была вода. На валенки намерзал толстый слой льда.

Идти становилось невыносимо трудно. Каждый валенок был тяжелым, весом до 20 килограмм. Солдаты снимали валенки, стучали ими о деревья, обивая лед, и снова шли вперед.

Отступающие немцы были обуты в сапоги, на которые лед не намерзал. Они оставили нас далеко позади и снова заняли оборону в поле.

К немцам прибыло большое пополнение, поэтому атаковать нам было бессмысленно. Я доложил Козлову. Он приказал наступление пока прекратить и занять оборону. В случае атаки немцев ни шагу назад. Наше положение было незавидным. Старые солдаты роптали: «Лучше смерть, чем лежать сутками в снежнице».

Я сказал Козлову, что людям хотя бы по очереди, но надо отдохнуть. Он ответил: «Держи карман шире, после войны будут предоставлены люксы в гостиницах. Сейчас держись, цепляйся за болотные кочки, не только руками, но и ногами, даже зубами. На отдых не ориентируй. В резервах людей нет. С холодом борись водкой, не хватит – подброшу. Ясно?» Я ответил: «Ясно».

Наступил январский вечер. Небо, сплошь покрытое облаками, тускнело, а затем почернело. Солдаты ломали сухой ольшаник, делали из него настилы. Ложились по 10-12 человек, плотно прижимаясь друг к другу. По краям – бодрствующие. Облачность начала рассеиваться, появились окна со звездами. Мороз стал постепенно усиливаться.

В 22 часа Козлов сообщил по связи: «Начальник штаба дивизии полковник Иванов умер». Он обвинил меня, почему я не смог сохранить полковника. Я хотел объясниться, но Козлов не дал мне вымолвить ни слова в оправдание. Он считал, что Иванов погиб только по моей вине.

Ночью мы с замполитом Скрипником пытались уснуть, но не могли. Холод проникал сквозь полушубки, искал везде лазейки. Он добирался до тела. Становилось невыносимо холодно. Через каждые полчаса мы вскакивали и командовали себе: «На месте бегом марш». Топтались до тех пор, пока не нагревались. Затем снова ложились. Лишь к утру выспавшийся связной сделал нам шалаш из плащ-палаток, в котором мы, выпив водки, согрелись и уснули. Днем солдаты мастерили себе над настилами шалаши из хвороста, обкладывая снегом. «Русские солдаты могут приспособиться даже в аду, не только в этом болоте», – говорил Скрипник.

Три дня лежали в обороне в этом болоте, ожидая пополнения для наступления. Немцы торжествовали. Они в рупор спрашивали температуру воды под снегом. Интересовались нашим отдыхом на болоте. В ответ им играли "Катюши" на одних басах, и они умолкали.

Людей в батальоне становилось все меньше и меньше, а пополнения не было. Лишь на четвертый день утром прибыло в полк 350 человек. Это был разновозрастный сброд от 18 до 60 лет. Многие не умели пользоваться автоматами.

Снова началась артподготовка. Наши минометы, артиллерия и "Катюши" открыли по немцам ураганный огонь. Несколько наших снарядов зацепилось о вершины деревьев и разорвалось над нашими головами. Один из них – над рацией, где сидели замполит Скрипник и радист. От радиста и рации остались только небольшие кусочки. Тело Скрипника разорвало на две части. Связь с управлением полка была нарушена. Приготовившиеся к атаке люди ждали появления красных ракет.

Возглавить наступление полка командиры батальонов боялись. Поэтому полк в атаку вовремя не поднялся, была нарушена связь и с другими батальонами. Из штаба полка появился связной, прибывший в пополнение молодой лейтенант. При встрече он поставил меня по стойке смирно. Не дав мне выговорить и слова, он закричал: «Старшина, на кого вы походите? Посмотрите сами на себя. Да что это такое. Просто огородное чучело. Полушубок прожженный. На плечах висит один погон. Второй, перебитый осколком пополам, болтается, половина на пуговице, а другая висит, зацепленная за тренчик».

Я стоял с полуоткрытым ртом и слушал. Лейтенант был словоохотливый и лил слова, как из рога изобилия. Чем бы этот поединок кончился, трудно сказать. Выручил лейтенант, командир 3 роты. Он подошел и крикнул грозному, аккуратно одетому и в начищенных хромовых сапогах лейтенанту: «Смирно, доложите, кто вы такой?» Лейтенант выполнил команду, встал по стойке смирно и отрапортовал: «Связной штаба полка».

«Ты с ума сошел, вместо оперативной передачи распоряжений командира полка поставил по стойке смирно командира третьего батальона, полчаса издеваешься. Еще раз повторяю, говоришь ты с командиром батальона». Лейтенант, ошарашенный такой внезапностью, приложил руку к головному убору и начал докладывать командиру роты: «Товарищ комбат». Командир роты со всей силы рявкнул на него: «Ты что, удрал из психбольницы?» Лейтенант совсем растерялся, словоохотливость пропала, начал заикаться.

Я вытащил из кармана капитанские погоны и показал ему. Он извинился и передал приказ командира полка в 11 часов наступать. Наступление возглавит 1 батальон. Связной штаба полка обошел все три батальона.

В 10 часов появился майор Козлов. Он собрал всех командиров батальонов и рот. Был разработан простой план атаки. Врага бить в лоб. Атаку начать во время артподготовки. Наша задача перерезать дорогу, ведущую на станцию Любань, и укрепиться на ней. Создать немцам впечатление, что они отрезаны от своих тылов.

Глядя на карту и обозначенную на ней немецкую линию обороны, которая на всем протяжении была взята нашими, немцы одинаково, как и мы, занимали оборону на неподготовленных рубежах.

Я попросил у майора Козлова разрешения двумя ротами пробраться в тыл и ударить немцам по затылку.

Козлов внимательно выслушал мой план и сказал: «Действуй всем батальоном. Обходи болотом, пересечешь их оборону по резко выраженной пойме небольшой речушки. Ты прав, что они нас не ждут, и их там нет. Действуйте немедленно, а то опоздаете».

Мы подняли народ и по болоту, почти по колено в воде, прошли 2 километра. Наши начали артподготовку, послышались крики "Ура". Мы вышли в пойму небольшой речушки, не встретив никого, попали в немецкий тыл. Достигли дороги, по которой почти беспрепятственно в оба конца двигались немецкие солдаты, ехали грузовики и лошади. Не вступая в бой, пересекли дорогу. Зашли в тылы укреплений и сходу ударили.

Немцы нас не ожидали. Мы перерезали дорогу в двух местах и укрепились в немецких огневых точках.

Полк выгнал к нам отступающих в беспорядке немцев. Мы их встретили достойно, взяли в плен 45 человек. Убежать посчастливилось немногим. Батальон соединился с полком. Начали расширять захваченный плацдарм.

Немцы вновь укрепились в поле, перерезая дорогу своей обороной. Снова атака, многие ей радовались. Говорили: «К одному концу – или наркомзем, или наркомздрав».

Мы бежали с криками "Ура". Немцы, не допустив нас к себе и на 200 метров, показали спины, убежали в лощину к лесу. Только на обеих сторонах дороги залег небольшой отряд, косили наших из автоматов и пулеметов. Мы с фланга начали их атаковать, чтобы обеспечить проход всему полку. Я выскочил на дорогу и кинул гранату в пулеметчика, косившего наших ребят. Почувствовав сильный удар во всех конечностях и острую боль в ноге, беспомощно упал на дорогу. Сначала я не мог понять, куда ранен. Но знал, что ранен. Ко мне подбежал связной и стащил меня на обочину. Он снял с меня брюки до колен и начал перевязывать со словами: «О, как он тебя хватил, гад. Почти целую очередь закатил в тазобедренный сустав. Но и сам валяется дохлый, твоя граната у него прямо на голове взорвалась».

Связной около километра тащил меня на себе, а потом встретил ездового транспортной роты Тарновского. Цыган привез боеприпасы и на обратном пути доставил меня в медсанбат.

Уже через час я лежал на операционном столе. Оперировала молодой врач. Она, как мясник, резала мою ногу и говорила: «Все в порядке, опасного ничего нет. Через три месяца снова будешь солдатом». Боли я почти не чувствовал. Мне казалось, что резали не мое тело, а кого-то постороннего.

Медсанбат располагался в уцелевшей деревне. После операции меня в жарко натопленной деревенской избе положили на мягкий матрац на раскладушку и накрыли пахнувшим лекарствами одеялом в пододеяльнике. Такого комфорта я не ощущал три года. Девушки-медсестры по очереди подходили к больным и спрашивали: «Вы, может, пить хотите или есть?» После всего пережитого это было настоящим блаженством.

Боли я не чувствовал, но ногу поднять не мог. Она для меня была непослушной, чужой. Разрывы снарядов, свисты пуль, человеческое "ура", стоны и крики людей были для меня позади. Что ждало в будущем, я не думал, только наслаждался, как в раю, комфортом.

Вечером в медсанбат приехал замполит полка подполковник Барышев. Он поздравил раненых с одержанной победой. Пожелал быстрого выздоровления. Подошел к моей раскладушке. Взял мою руку и крепко пожал: «Выздоровеешь, возвращайся в нашу часть, извини за несвоевременную оценку. Все поправимо, ты еще молод, вся жизнь впереди. Пиши на мое имя письма. В нужде поможем, в беде не оставим. Ранение легкое, скоро поправишься».

Я поблагодарил Барышева за оказанное доверие. Попрощавшись, он ушел. Ночью из медсанбата на крытых грузовых автомашинах нас перевезли в эвакогоспиталь. Он был организован в железнодорожном клубе. Тяжелораненых, не раздевая, рядами уложили на носилках. Утром начался опрос и заполнение историй болезни. Очередь дошла до меня, я сказал фамилию, имя, отчество, все анкетные данные. «Воинское звание?» Опрашивающий врач посмотрел на уцелевший старшинский погон, сказал: «Старшина». Я хотел сказать: «Капитан», держа руку в кармане шинели, где лежали капитанские погоны, но промолчал. Доказать я ничего не мог. Красноармейская книжка, которая была единственным документом, подтверждала мое звание старшины. Если бы я назвался капитаном, меня бы сочли самозванцем или сумасшедшим, потерявшим рассудок после пережитого. Если показать погоны, то люди могли подумать, что я снял их с убитого.

В тот же день нас погрузили в железнодорожные санитарные теплушки, и мы поехали в тыл, подальше от рыскавшей смерти. Я лежал на верхних нарах и чувствовал каждый стык рельс под колесами. На каждом была страшная боль в бедре. Оперировавший врач посчитала, что кости таза и бедра целые, поэтому ни шины, ни гипса не наложила, а рентгеновского аппарата там почему-то не было.

У меня что-то не то было с костями сустава: или они перебиты, или в них трещины. Это я, лежа в санитарной теплушке, чувствовал по боли.

Санитарный поезд шел, медленно тарахтя неуклюжими теплушками, разрезая ночную тишину. Паровоз двигался без света. Прифронтовой машинист, как крот свою нору, знал на ощупь каждый погонный метр дороги на пути следования.

В теплушке было тепло, заботливые медсестры ласково спрашивали каждого раненого, откуда он. Искали своих земляков, и они находились. Тогда завязывался разговор. Вспоминали друзей, товарищей. Кто убит, кто ранен, кто женился и кто развелся. Ехали мы долго. Люди спали, храпели, видя приятные сны, что-то сквозь сон шептали. Один я из всего вагона не мог уснуть из-за боли.

Наконец нас привезли на станцию Тихвин, и началась разгрузка.

Глава тридцать четвертая

Тихвин, старинное здание монастыря. Большой молельный зал, заполненный сотнями кроватей, на которых сидят и лежат раненые. Кровати расположены гнездами или группами по шесть. Каждая шестерка считается палатой, не изолированной стенами от других. Кельи, где когда-то жили и молились монахи, теперь служат врачам. Это кабинеты, операционные, склады бинтов и лекарств и изоляторы для людей, пораженных газовой гангреной. Если по-настоящему разобраться в сложном лабиринте монастыря, в котором не одно столетие проходили богослужения, как по заказу он подходил для огромного госпиталя со всеми удобствами для врачевания и размещения обслуживающего персонала.

Огромный зал с куполообразным потолком был насыщен специфическими запахами лекарств и гниения человеческих тел, перемешанными с ударяющими в нос остротами: карболовки, йода, эфира и гипса. Тяжелораненые были расположены в одной половине зала, легкораненые – в другой. Меня положили посередине. При первой перевязке ведущий хирург отнес меня к легкораненым и рекомендовал ходить на костылях. Он говорил, вроде кость цела. С помощью сестры я пробовал вставать. Кружилась голова. Потревоженная больная нога парализовала все тело. Сестры говорили, что это от большой потери крови: «Не волнуйтесь, пройдет».

На третий день пребывания в госпитале, вопреки моему желанию, меня унесли в баню. Стыдясь своей худобы, я не позволил санитаркам мыть себя. Наливая воды, на скользком банном полу поскользнулся и упал. Встать я уже не смог. Недомытым меня унесли в палату. В народе говорят – смерть причину ищет. Началось все с бани. Аппетит пропал. Температура тела с каждым днем повышалась. Через день на госпитальном трамвае возили в перевязочную.

Меня детально обследовали только тогда, когда мое существование было близко к концу. Я уже дышал на ладан, когда делали рентгеноскопию. Из рентгеновского кабинета мое готовое к смерти тело потащили в операционную. Положили на стол, привязали ремнями руки и здоровую ногу. Вокруг меня суетились люди в марлевых масках и белых халатах. Бренчали медицинские ножи и пилы. Чьи-то сильные руки, как клещи, зажали мою голову. На рот и нос напялили маску с наркозом. Повелительный голос приказал считать. Я начал задыхаться от удушливого порошка. В горле щекотало, да так неприятно, будто меня надували дыхательным табаком. В голове молнией пронеслась мысль: умираю, задушат. Рывок обеими руками. Руки свободны. Стоявшие у головы двое от неожиданных толчков в грудь оба упали на пол. Удар здоровой ногой – и все на полу. Я вскочил с операционного стола и ринулся бежать, но сознание мое тут же отключилось. Превратился в экспонат, жертву экспериментальной хирургии ведущего хирурга.

Проснулся в небольшой палате закованным до шеи в гипсовый панцирь. Во рту пересохло, в ушах стоял звон. Органы обоняния ощущали самый неприятный запах, когда-либо вдыхаемый мной. В свободную от гипса левую ногу была воткнута здоровенная игла со шлангом, протянутым к объемистой стеклянной банке, подвешенной над моей кроватью к потолку. Из второй такой же банки была воткнута игла в правую руку. У кровати сидела дежурная сестра. Смотрела на меня ласковым взглядом, временами тяжело вздыхала. Первая мысль: «Я умру, я безнадежен, скоро все будет кончено. Зачем этот маскарад из висящих банок и воткнутых в тело здоровенных игл?» Я вытащил иглы из ноги и руки. Хотел повернуться на бок. Ощутил сильную шоковую боль в ноге и невольно крикнул. Чтобы больше не кричать, не показывать своей трусости и слабости перед окружающими больными, я крепко сжимал зубы, но стоны вопреки моему желанию вылетали изо рта. Сестра попыталась воткнуть иглы обратно. Я осторожно отстранил ее и с трудом выдавил из себя: «Не надо, сестричка!» Она что-то ласково говорила мне, улыбалась и пыталась снова и снова воткнуть иглы в мое тело. Я активно оборонялся. Самолюбие сестры было задето. На глазах у нее появились слезы. Она еще раз сделала попытку, получила решительный отпор, не выдержала и убежала.

Течения времени для меня не существовало. Я находился в какой-то кошмарной апатии. У моей кровати появились врачи: ведущий хирург госпиталя и начальник отделения, тоже хирург, здоровяк. Его фигура подходила больше грузчику, чем врачу. До моего слуха, как сквозь стену, дошел вопрос: «Как ваше самочувствие?» Я попытался ответить, что хорошее, но ничего из этого не получилось. Из горла самопроизвольно вылетел нечленораздельный хриплый звук. Подумал: «Спрашиваешь у мертвого о здоровье».

Он ласково, но в тоже время повелительно сказал: «Надо выполнять все предписания врачей. Самодурство, хулиганство, непринятие уколов и лекарств могут привести к печальным последствиям. Мы не скрываем, вам сделана сложная операция. Полностью удален тазобедренный сустав. Если будете выполнять все требования врачей и медсестер, через три месяца будете бегать, танцевать и прыгать».

Мне казалось, я сплю и все это вижу во сне. Он сам воткнул мне в руку и ногу иглы. Уколов я не чувствовал. Находился в полном безразличии. Только временами через какие-то периоды наступала невыносимая боль. Из горла сами вылетали звуки, похожие на стон.

Ведущий хирург спрашивал меня: «Сколько вам лет? Много ли вы пили водки? Где служили?» Я с неохотой и невпопад отвечал на его вопросы. Путал слова. Временами вместо них вылетали стоны.

Несмотря на протесты врачей, мою кровать окружили больные. Один из них спросил: «Доктор, скажите, пожалуйста, какое отношение имеет водка к его ранению?» И показал на меня пальцем.

Врач улыбнулся, громко сказал: «Если вы уйдете на свои места или, по крайней мере, отойдете от нас на почтительное расстояние, я отвечу на ваш вопрос». Все больные ушли от кровати.

«Вот этот истощенный, но правильно сложенный человек вчера в операционной устроил нам кордебалет. За свою двадцатилетнюю работу я ничего подобного не видел. На моем счету десятки тысяч операций. Он оборвал все ремни у операционного стола, сбил с ног санитара и фельдшера, здоровенных парней. Ударил ногой в грудь хирургической сестре, сломал у нее два ребра. В дополнение и меня сшиб с ног. Без костылей, наступая на больную ногу, вышел из операционной и по коридору прошел десять метров. Сделать это может наркоман, алкоголик или обладатель большой физической силы. На него наркоз долгое время не оказывал никакого действия. Он говорит, что спиртные напитки до армии не пил. В армии ими тоже не злоупотреблял. Наркотиков за свою жизнь не принимал. Значит, остается последнее».