От Гудзона до Иртыша крыша едет не спеша

Зато какой рёв раздался из встроенного шкафа, а потом был подхвачен всей комнатой, когда на свет божий вывалился Ахмет в паутине и с драгоценным ящиком. Под старыми башмаками, рваными куртками отыскал деньги.

– Какой раздолбай туда засунул? – возмутился. – Какой идиот?

Поносил себя любимого последними словами.

Пережив нервное потрясение, дипломники сходу, не отвлекаясь на вино и карты, без перекуров пересчитали содержимое. И страшно удивились. Но не тому, что бесследно исчезла целая тысяча, хотя за неделю на такие деньги надо было пропустить через себя банок триста «Яблочного». Были поражены факту: как много осталось! Целых три тысячи с копейками!

Одним махом поделили данную сумму и разъехались по домам отдыхать после шабашки.

– Расскажи это американцам, – смеялся в трубку Миша, – у них шарики за ролики зайдут от такого варварского изврата к самому святому – к деньгам!

– У Ахмета с моей двоюродной сестрой дачи рядом. По сей день прыгает. Недавно стал чемпионом Татарстана. Больше четырёх тысяч прыжков. Каких только передряг не было. Однажды, рассказывал, парашют толком не раскрылся, но повезло – в болото упал. Сверху гора снега, внизу жижа, даже не поломался… И жизнерадостный всегда…

– Хранит судьба…

– Никогда по головам не шёл, об деньги не измазался, никого не кинул…

Полюби через стёклышко

В воскресенье обитатели отстойника один за другим разошлись. Миша остался один, повалялся без дела и направился в долину сексшопов. Так обозвал злачное место Антон Хохлов.

– Русский мужик в Нью-Йорке не бывал, коли той клубнички не едал, – говорил назидательно.

Будучи в студенчестве в Москве, Миша с трудом (купил билет с переплатой) прорвался на выставку «Сто картин музея “Метрополитен”». Эль Греко, Гойя, «Портрет русской балерины» Пабло Пикассо, импрессионисты и другие европейцы, хранящиеся за океаном. Музей находится на Манхеттене, на Пятой авеню, это Миша разузнал. Даже номер дома запомнил – 1000. Если Таню удастся вытащить в США, обязательно надо сводить на шедевры живописи и скульптуры, а пока почему бы другую экзотику не отведать. Ту, что на том же Манхеттене под боком у Бродвея. Бродвей гремит на весь мир своими театрами, мюзиклами, другой развлекаловкой высокого пошиба. Именно здесь Метрополитен-опера, на Бродвее престижные выставки проводятся, мюзиклы каждый вечер в большом количестве. Здесь Фёдор Шаляпин демонстрировал нью-йоркским любителям музыки, как может петь русский бас, и концерты сверхпопулярного в США Сергея Рахманинова проходили с бешеным успехом.

Это что касается уникальности Бродвея, однако параллельная ему авеню не менее популярна у жителей Нью-Йорка и его гостей. Во времена оные данная улица борделями славилась. В борьбе за нравственность на проституцию в Нью-Йорке наложили ограничения. Постановили: хорош смертный грех разводить, переходим на здоровые рельсы. Однако на каждый болт с секретом всегда есть ключ с подходом. В альтернативу проституции расцвели сексшопы.

Зарулил Миша в один с сугубо познавательными целями. В предбаннике развалы интимных товаров. Фильмы, журналы, причиндалы для гурманов. Американцы и здесь обошли запрет. Скажем, красотка в печатной продукции без всего дана. Да не совсем. И не лоскуток белья на фотографии интим прикрывает. Нет. Залеплено. Не моги каждый всякий глаза почём зря задарма пялить. Купи, отлепляй и хоть ложкой ешь. Право первой ночи, так сказать, обеспечено законом штата.

Миша ничего покупать не стал, прошёл вглубь заведения. Залище!.. Конца края не разглядеть. По периметру индивидуальных кабинок понаделано – собьёшься считать… И в центральной части зала не меньше. Штук сто пятьдесят или даже двести с хвостиком. Афроамериканцы на обслуге, то бишь – негры. Один салфетками торгует, другой со шваброй вдоль кабинок шныряет в поту чёрного лица, то в одну освободившуюся занырнёт, орудием подтирания поелозит, то в другую… Стоять некогда…

Миша в кабинку зашёл, на стул сел, доллар сунул в машинку, запускающую сервис. В него два телевизора входят. Один над другим. На верхнем в каждом углу порно продукция себя рекламирует. Выбирай в зависимости от секснаклоностей. Можно научной терминологией описать товар на экране, можно проще изложить. Короче, в одном углу «М» и «М» изображены, в другом – «Ж» и «Ж», в третьем – банально-классический «М» и «Ж» вариант, а четвёртый с привлечением зоологии.

Выбирай, кнопку дави и переводи зрение на нижний телевизор, где тебе три минуты демонстрируется кино в соответствии с половыми пристрастиями… Никакой лирики с признаниями при луне и без оной. Исключительно деловой подход без сю-сю, му-сю и телячьих нежностей. Как говорится: пришёл, увидел, наследил. Только что изнутри процесс не показывают. Артисты вовсю стараются, личным примером вдохновляя зрителя…

Вышел Миша из кабинки. В салоне народ по-деловому снуёт, деньги не жалеет. Среди публики процентов двадцать-тридцать женщин зафиксировал глазом инженера-аналитика и удивился: «А они чё здесь делают?»

Позже на логические полки разложил явление интереса слабой половины американского человечества к сексшопстрастям и пришёл к выводу. В Штатах Соединённых на улице не познакомишься с интересующим полом. Мужики на женщин смотреть боятся. Расценит твой взгляд как сексуальное домогательство и суши гамбургеры – закатают в казённый дом с зарешёченным видом из окна. Едешь в автобусе, не вздумай место даме уступать! Какая бы ни была староколенная с клюкой, сиди, как парализованный. Боже упаси дёрнуться место уступить, помочь войти-выйти или чемодан внести-вынести. Пусть у неё хоть пуп от натуги развязывается, никаких джентльменств не проявляй. Дави на корню позывы галантности. Перед входной подъездной дверью даму вперёд себя не пропускай, тугая не тугая дверь, ни за что слабому полу не открывай, сама пусть корячится. Какая бы раскрасавица ни встретилась на пути, смотри как на пустой нуль. Иначе можешь в криминальную историю вляпаться! Профессора Кузнецовы, кои упоминались ранее, в первый день загремели бы со своими интеллигентскими замашками в американскую каталажку и научные достижения перед математикой не спасли.

Страдают от таких законов не только граждане мужественного пола, слабосильные защищаемые тоже к сексшопам прибегают. Она и рада внимание на себя обратить, да он глаза в пол уткнёт от тюрьмы подальше. Потому американки наряжаются как попало. На кой ляд из кожи лезть? Идёт такая краля, на плечах шикарная дублёнка, на ногах кроссовки спортзальные. В сумме – как на корове седло. Иначе не скажешь. Ей бы сапоги на высоких каблуках, походку от бедра, она будто подстреленная идёт. Или платье за тысячу долларов на ней, а к нему носки, в коих только на лужайке за бабочками прыгать. В автобусе при всём честном народе дама запросто может брови выщипывать… Казалось бы, полно народа, мужчины, а ей наплевать с высокой горы…

Иная русская женщина на троечку, но наведёт марафет-макияж – тут подкрасится, там подмажется и – обаяшка. Смотришь и жизни радуешься. Здесь считают, зачем макияжиться, коли мужики в упор не видят. Ещё и демонстративно физиономии постные воротят?

И получается: где уж нам уж выйти замуж – нарисуем, будем жить.

Вышел Миша из телевизионной будочки, глядь – ещё один тип кабинок предлагается. За пять долларов. Взялся за познавательский гуж – продолжай экскурсионные траты. Сунул в машинку деньги в соответствии с таксой. В этой кабинке телевизора с возбудительным киноискусством не было, зато жалюзи открылись, и… вот те раз, слушай песня на заказ – за стеклом живая деваха. Да не просто живая! Фигурашка! И самый-самый чуток одета. Музыка заиграла, она хоп-хоп – пару раз вильнула тем местом, что пониже спины, сценический наряд – бюстгальтер, трусики – долой, согласно сценарию предстала во всей телесной наглядности. Где надо гладко, где надо рельефно.

«Малазийка!» – определил Миша. Нет, географию установил, как жалюзи упали. А то подумаете – у малазиек национальные особенности под минимум одежды запрятаны. Лет двадцати от роду. Небольшенькая с отличной тазобедренной конструкцией, плавными обводами всех выпуклостей. Миша предположил: будет исполнять танец живота, демонстрировать гибкость тела, возможности сочленений опорно-двигательного аппарата. Отнюдь, никакого танца, как повихляла лениво бёдрами, избавлялась от лоскутков одежды, так и замерла. Стоит в наряде Евы-прародительницы, глазами хлопает.

«Пяти долларов мало?» – по-американски расчётливо подумал Миша.

Малазийка будто мысли клиента прочитала, цапнула телефонную трубку и маячит: хватай свою.

Только сейчас Миша разглядел – с его стороны тоже аппарат для речевого контакта. Как вошёл не заметил его, всё внимание малазийка на себя взяла.

«Секс по телефону?» – подумал и сказал по-русски в трубку:

– Аллё!

Ответ прозвучал английском, был он краток и конкретен:

– Двадцать долларов!

При этом собеседница показала на прорезь в стекле. Дескать, бросай и продолжим общение.

«С каких это щей-борщей?» – недовольно подумал Миша.

А вот с каких. Малазийка села на столик, что стоял у неё за спиной, в смелой позе, и принялась пальцах разъяснять: я буду делать так, а ты у себя эдак. В результате получится как в той песне «и тебе, и мене хорошо!»

Миша пожал плечами, дескать, не понимаю, гражданочка, что вы от меня хотите. Жалко было двадцать баксов совать куда попало.

– Ноу андестенд инглиш! – сказал Миша в трубку.

Да при чём здесь английский?! – возмутилась девица всем своим обнажённым видом. Мол, при чём здесь английско-американские разговоры.

– Русо туристо облика морале! – сказал Миша, вспоминая знаменитый фильм «Бриллиантовая рука». Про себя подумал: чем же всё это закончится?

Финал получился прозаичным, пока перепирались, сеанс иссяк, жалюзи закрылись.

Или малазийка поняла: с «облика морале» навару не будет. Нажала на педаль: прощай, голубка, до новых журавлей. Уступи «русо туристо» место щедрой клиентуре.

Побрёл Миша прочь из шопа, двигаясь навстречу ручейку сосредоточенных мужчин и женщин, спешащих к телевизорам и малазийкам…

Солнце над Манхэттеном светило нежаркое, денёк разгорелся в самый раз для прогулок, но радости в душе не было, закралась в сердце тоска зелёная. Миша побрёл по Манхеттену куда глаза глядят и уткнулся в художественную самодеятельность, которая тоже потребовала с него денег. Там малазийка, здесь афроамериканец. Штук пять негров на тротуаре концерт устроили, вместо барабанов вёдра полиэтиленовые из-под строительных смесей, трое ритм ладошками выколачивают, четвёртый выделывает пляску руками-ногами, и всей подвижной фигурой – на голову встаёт, винтом на ней крутится… Но самый главный в ансамбле народной музыки пятый, тот, что с прохожих за погляд деньги сшибает. Настырно так, дескать, ничего не знаю, раскошеливайтесь, платите за негритянское творчество!

– Да пошёл ты в пим дырявый! – грубо сказал приставале Миша. – Самому бы кто подал! Я и не смотрел, больно нужна дремучая самодеятельность!

И повернул коня восвояси.

Черкануть по Европе

Вернулся Миша домой и вспомнил: сегодня Троица.

Аннушка Речева говорила.

Аннушка приехала в США такой же верующей, как остальные в отстойнике. На подлёте к Нью-Йорку захотела перекреститься на счастье в новом месте, и зависла рука необразованная: справа налево или в обратном порядке кладётся крестное знамение. Суеверно побоялась перепутать – кабы наперекосяк после этого не пошло. Не защитила себя крестом. А мысль запала. Заглянула однажды в православную церковь в Нью-Йорке, подглядеть, как крестное знамение накладывается, и просто из любопытства. С той поры каждое воскресенье стремилась съездить в церковь. По натуре контактная, быстро завела знакомства среди прихожан…

В это воскресенье тоже с утра пораньше засобиралась на службу.

– В молельный клуб, – сыронизировал Антон Хохлов.

Накануне Аннушка принесла пару зелёных веток, украсить отстойник в традициях праздника.

И ещё Миша вспомнил, как ходил в детстве с бабушкой в Троичную поминальную субботу на кладбище.

– Почившие сродники наши сидят в этот день на скамеечках у своих могилок, – говорила бабушка, – и ждут, придём к ним, расскажем про житьё-бытьё. Помолимся за них, вспомним добрым словом.

– А на Радоницу ждут? – спрашивал любопытный Миша.

– И Радоница их день. Ко мне будешь ходить на могилку в родительские дни?

– А как же? Но ты живи, бабушка.

Она рассказывала про другие родительские субботы – не запомнил.

В отстойнике было тихо, Миша стал набирать Казань.

Условия самые благоприятные для разговора, никого из сотоварищей нет, прятаться в ванну, таиться по углам от чужих ушей не надо.

– Здравствуй, родная! – выдохнул радостью в трубку.

– Здравствуй, милый! Здравствуй!

– Танюша, а какие ты знаешь родительские субботы?

– Кроссворд разгадываешь?

– Да нет!

Таня тонкостей православного календаря не ведала.

– Бабушка говорила, – Миша поудобнее сел в продавленное кресло, – в родительские дни нас усопшие ждут на кладбище. А вчера была Троицкая родительская суббота. Я перед отъездом так и не собрался на могилку к отцу. Кто знает, может, и вправду ждал меня?

Миша начал рассказывать про отца. Его рассказ, преодолевая Атлантический океан, достигал Казани, Таня слушала затаив дыхание.

– Сам не знал, – начал повествование, – что к чему до двадцати четырёх лет. Домой в Омск после института приехал, полез в документы и наткнулся на казённую бумагу, из которой следовало, что отец зеком пять лет оттрубил. С 1948 года по 1953-й. Не успел переварить лагерный факт семейного прошлого, ещё одно здрасьте: лейтенант Иван Михайлович Прянишников на Нюрнбергском процессе в караульной роте служил. Мне в книжках приходилось читать, какая это была честь. И документ про Нюрнберг солидный – с красной печатью. Дождался мамы и говорю: давай-ка, родная, рассказывай, хватит секреты разводить, не 1937-й год на календаре.

История оказалась достойная пера. В 1941-м отец школу закончил и не успел с одноклассниками в добровольцы записаться, Калининскую область, вместе с родным Андреаполем немцы захватили. Парни, воспитанные в патриотическом духе, подались в партизаны, преисполненные желанием бить, крошить уничтожать захватчиков. В лесном отряде одна винтовка, а то и охотничье ружьё на трёх бойцов. Один стреляет, двое в очереди стоят, когда боевого товарища убьют, вместо выцеливать врага. Командир слабо утешил молодёжь, рвущуюся в бой. Сказал новобранцам: оснащайтесь, ребятки, оружием, кто как может, ничем помочь не в силах.

Отец был не хилого десятка – два метра три сантиметра ростом. И решил не ждать у моря погоды на получение винтовки или дробовика. Наметили с дружком провести гоп-стоп военного времени. Офицера подкараулить поздним вечером и разжиться пистолетом. Немецкая винтовка, что там говорить, убойнее агрегат. Ею вооружён патруль, что всю ночь по городу ходит. Но три немца – это не одного взять голыми руками. На первый раз остановились на офицере. Всё шло по намеченному графику операции, да не успели придушить жертву, тот самый патруль с винтовками выскочил. Пацанов скрутили и на допрос. Кто? Что? Как посмели?

Парни не бросились из себя строить героев-мстителей, кричать «смерть фашистским оккупантам!» Их не придушенная жертва – офицер – дал показания и ушёл спать. Немецкому парней в школе хорошо учили. Давай партизаны применять на деле знания, гансам по ушам тереть, что офицер к девушке одного из них приставал, они как рыцари заступились за честь барышни.

Начало войны, партизаны с раскладом «три ружья на одного лесного воина» захватчиков обозлить не успели. Парням поверили. Немцы в те месяцы соблюдали международные конвенции по отношению к мирному населению.

– Был случай с моей бабушкой по маминой линии, – рассказывал дальше Миша. – Мама тоже ведь из Андреаполя. Дед был председателем колхоза, перед войной умер, бабушка с тремя маленькими детьми на руках осталась. Осенью свинью зарезали, и было сало. А тут рейд контрибуционный по заготовке продуктов для немцев. Полицейский заваливается: «Анастасия, давай, что у тебя есть?» – «Ничего, кроме трёх дочерей!» – «А мы посмотрим!» И прямой наводкой к тайнику в подполье. Сало нашёл. Бабушка ему: «Что ты делаешь? Без него умрём, зима на носу!» – «Ничего не знаю, председательская жёнка!» Забрал, как бабушка ни просила. Она в ужасе: всё – семья не выживет! Помощи ждать неоткуда. Дети умрут на её глазах. Схватила верёвку и в лес. Отчаялась жить дальше. Односельчане перехватили: ты в своём уме? И кто-то сказал о грабеже немцам. Ночью стук в дверь. Бабушка открывает, стоит солдат, подаёт мешок: «Матка, сало».

Отца с другом расстреливать не стали за неуважение к немецкому офицеру. Но и отпускать с миром – немцы тоже не дурнее русских. Сильно жирно будет. Это уже не сопливые пацаны, а завтрашние солдаты Красной Армии, а сегодня – дармовая рабсила на благо третьего рейха. Отправили в Германию.

– Отец погиб в 1968-м на стройке, мне уже одиннадцать лет было. Но про войну не рассказывал никогда. За что, спрошу, орденов столько? За дело, смеётся. Были они с другом вначале в Германии, потом во Францию перегнали на виноградники. Любили немцы французское вино.

На виноградниках парни наладились драпака задать.

В мозгах не укладывается, как решились через всю Европу пройти? «Бежал бродяга с Сахалина» – это не только в песнях было. Бежали каторжники, через тайгу пробирались. Но там «хлебом крестьянки кормили меня, парни снабжали махоркой». Тайга, дикий зверь, бурелом, жандармы… Да своя территории. На одном языке говоришь. А тут сплошь чужие города и веси. Понимали парни – никто им хлебца не подаст, водичкой у колодца не напоит. Замышляя побег, выкраивали из голодной пайки заначку на длинную дорогу.

Летом 1943-го по теплу пошли в отрыв. Ни карт, ни компаса, ни у прохожего спросить, как из Франции в Россию пробраться. Идти можно только ночью. Вся Европа под немцем, и вдруг русские ходят-бродят. Географию парни учили в школе не абы как, рассчитали, чтобы в Италию не забуриться, а через неё в Грецию и Турцию не упороть, надо держать по диагонали – на восток и в то же время на север. Значит, через Швейцарию. Вектор верно проложили и упёрлись в Альпы. Горы хоть и не Гималаи, а тоже не шутейные. Во время перехода попали в снежную бурю на перевале. Одежонка летняя. Друг простудился. Что такое в горах переохлаждение? Стопроцентная пневмония, протекающая моментом. У отца на руках друг умер.

Отец двигается дальше один. Скорее всего, черканул часть Швейцарии, Австрии, может, кусок Германии прихватил, затем – Чехия, Польша. Каждый день мог погореть. Где под дурачка косил, а когда Францию миновал, бывало, французом прикидывался. Языки на лету схватывал, французский освоил на виноградниках. Однажды в сарай забрался пересидеть дождь. На чердаке прилёг, задремал, вдруг слышит – немцы. Два дня пролежал ни вздохнуть, ни пикнуть, ни по надобности сбегать.

Лето в дороге кончилось, за ним – осень, потом как положено – зима, хоть и европейская, а тоже холодно. Дорожная торба давно опустела, держался на подножном пропитании. Когда подобрал польский крестьянин, отец от голода плохо соображал. Скелет и кожа. Но уже был в приграничье. В районе Гродно. Слегка промазал, круто на север взял. В сторону Бреста было короче. А так всего километров сто пятьдесят не дотянул до границы.

– Поразительно! – выдохнула в трубку Таня.

– Наши войска только подходили к границе, вели бои на своей территории. Поляки спрятали отца на хуторе. Сами впроголодь жили, но русского не бросили помирать. И немцам не сдали. Хотя знали, те чикаться не будут, найди они русского – весь бы хутор порешили.

Мать рассказывала, что отец не раз потом мечтал: вот бы поехать в Польшу к ним…

Я в 1995-м «БМВ» гнал из Германии и решил: должен побывать. Набрал пива немецкого, деликатесов. Название хутора от матери знал, по карте привязался. На магистрали Варшава–Гродно узенькая асфальтированная дорога от трассы, и километра через полтора за полоской леса домов пятнадцать…

Приехал и разволновался, как тот пацан перед экзаменом.

Да никто ни капли не помнит. По-русски все как я по-польски. Через пень колоду, с пятое на десятое объясняемся. Самому старому жителю лет пятьдесят пять. Я для начала просто на ночлег попросился. Он, дескать, без проблем. Потом талдычу ему: пан, война с немцами, русский у вас прятался. Он мне объясняет, что от горшка два вершка был, ничего не знает. Что ты будешь делать! Я абсолютно уверен – тот хутор, и вдруг облом… Фотографии, спрашиваю, есть. Мать говорила: по рассказу отца у одного крестьянина шрам в пол-лица от удара лошади копытом. У нас в деревнях фотографии в залах, у них в спальнях почему-то. Провёл меня пан. Лиц много, но никаких шрамов. Ладно, думаю, пора заканчивать поиск, надо хозяев пивом угощать. Достал упаковку. За столом спрашиваю, хутор дальше за болотом есть? Да, говорят.

Не поверишь, Танюша, сюжет чисто киношный. После войны выяснилось, что родного брата отца в соседнем хуторе прятали. Лётчик дальней авиации он, отбомбив Берлин, на обратном пути был сбит, спрыгнул с парашютом. Поляки его, всего в ожогах, подобрали. Крестьяне яйца собирали, это в те-то голодные годы! белóк отделяли, чтобы на этой жидкости лежал.

Нью-Йорк освещало солнце, Казань донимал нудный ночной дождь, Татьяна смотрела на студенческую фотографию, что стояла на книжной полке – смеющийся жизнерадостный Миша в светлом плаще, широкополой шляпе – и слушала его рассказ из-за океана.

– Попили пива, поужинали, я пошёл спать в машине. Рано утром просыпаюсь – красота!.. Туман, роса по колено. Двинул в соседний хутор. Километра два вдоль болотца. Стоит восемь домов. Собаки загавкали. Зачем, думаю, со вчерашним днём к людям приставать? Развернул себя в обратную сторону. Прихожу, хозяина нет, в поля уехал. И никого. Дом открыт. В здоровенном сарае комбайны. Подумал-подумал: нет, уезжать нельзя. Не попрощался, да и вдруг что пропадёт. Не по-людски. Первой к вечеру дочка хозяина вернулась, лет двадцати, попросил её, чтобы в соседний хутор сводила, захотел продолжить поиски. Пришли. Призываю самых старых ветеранов. Дед, порядком за семьдесят, подходит. Крепкий ещё пан. Но глуховатый. Начал с ним изъясняться о делах прошлых лет. Вообще не могу понять его панскую мову. Переведите, прошу поляков. Они, на меня уставились: с какого языка на какой переводить – с польского на польский?

– В иностранном языке самое трудное – детей и стариков понимать, – заметила Татьяна. – Когда начнёшь, считай, язык освоил.

– Короче, дед тоже никакого лётчика не помнит.

Махнул я рукой. Отдаю им пакеты с колбасой, конфетами, пивом. Нате, говорю, где-то в этих местах русского лётчика поляки спасли, моего дядю. Но перед уходом попросил фотографии показать. В один дом завели, во второй, и вижу фото мужчина, лицо шрамом обезображено.

Потом по Белоруссии еду и осенило, в войну детям ничего о русском не говорили. Проболтается кто – всем хана. После войны, наверное, тоже не распространялись. Я сколько лет не знал о лагерном и военном прошлом отца. А глухой дед, стреляный воробей, и сейчас держит язык за зубами. Приехал непонятный гусь в хутор и докапывается – о лётчике ему расскажи.

Брат отца, мой дядя Вася, в 1947-м умер. Сильно обгорел.

Летом 1944-го в хутор вошла Красная Армия, отца мобилизовали и для начала на откорм поставили. Дистрофиком не был, но для его роста шестьдесят килограммов – это кощей. Уже через месяц – есть у нас фотография – отец щекастый здоровяк под…

Написал письмо матери, узнал, что отец и два родных брата погибли. Стал проситься в разведку. Отговаривали. «Я их так ненавижу!» – стоял на своём. И добился, попал во фронтовую разведку. Немецкий знал хорошо. Похоже, каждый второй рейд в тыл – это орден или медаль. Неполный год воевал, а только орденов пять.

Как-то пацаном просыпаюсь, родители кино по телевизору смотрят о разведчиках – «Звезда». Слышу, мать отца спрашивает: «Когда страшнее всего было?» Он начал рассказывать, однажды языка захватили, допросили, а потом командир приказал труп сжечь, заметая следы. В деревне два дома горели после бомбёжки. «Бросили в огонь, – рассказывал отец, – а он вдруг зашевелился. До того жутко стало. Мышцы от высокой температуры стали сокращаться. Полное ощущение – ожил».

Был случай, с командиром и ещё одним бойцом отец заскочили в брошенное селеньице. На их беду немцы вынырнули из лесочка на двух мотоциклах. Куда прятаться? Посреди улицы огромный развалившийся воз сена, телега засыпана, колёс не видно, лошади нет, хозяина нет. Нырнули под телегу в надежде – фашисты мимо проследуют. Да не совпали планы русских и намерения немцев. За мотоциклистами подъехала на машине пехота. Заколготились вблизи воза. Гыр-гыр-гыр по-своему, пару охапок сена взяли. Сидят наши, автоматы сжимают. От сверхнапряжения у одного голова не выдержала, крыша поехала. Глаза бешеные и рвётся выскочить. Командир, могучий мужчина, сгрёб его одной рукой, так что шея на сгибе руки оказалось, и придушил.