Самоубийство

– Разумеется!.. Русские люди убивают русских людей! – сказал Тонышев. Он вначале говорил в доме Ласточкиных о восстании несколько осторожно. Но тотчас оказалось, что хозяева относятся к восстанию так же отрицательно, как он. Алексей Алексеевич успокоился и обрадовался.

– Я распоряжусь, чтобы перед обедом подали водку. Ведь адский холод! Восстания и вообще ужас, но устраивать восстание в двадцатиградусный мороз это вдобавок совершенный идиотизм! Вы любите зубровку, Алексей Алексеевич?

– Очень люблю, Татьяна Михайловна. А нельзя ли выпить рюмочку сейчас, чтобы немного согреться? Ведь до обеда еще далеко.

– Танечка, пожалуй, выпила бы и я. Какая ты умница, что в свое время запаслась! Вы знаете, Алексей Алексеевич, у нас есть «погреб», просто как у старых помещиков! Митя говорил, больше ста бутылок. У вас, наверное, нет «погреба»?

– Вот и ошиблись, в имении небольшой есть. Как жаль, что вы не видели моего имения! В Вене я куплю старого токайского, это мое любимое.

– Не уверена, что у нас есть токайское. Сейчас посмотрю. А имение у вас верно отберут, да и в Вену вы не попадете. Министром иностранных дел будет, должно быть, какой-нибудь Носарь, и он едва ли вас назначит советником, – сказала Татьяна Михайловна. «Уже совсем ведет себя как свой. Идиллия на фоне восстания!» – радостно подумала она и вышла распорядиться о водке.

Когда восстание кончилось, Тонышев, приехав на обед уже не из колбасы и шпротов, вскользь сообщил, что решил отложить отъезд в деревню. Ласточкины постарались не переглянуться.

– А разве ваш отпуск еще не истекает? – спросил Дмитрий Анатольевич.

– Я послал в Петербург просьбу о продлении. Министр, наверное, продлит, он очень милый человек и хорошо ко мне относится. В крайнем случае, горестно отправлюсь в Вену, не заезжая в имение.

– Очередной бюллетень: завтра они идут в оперу. Предлагают и нам, но без настойчивости. Я ответила: «Как жаль, мы с Митей заняты», – вечером говорила мужу Татьяна Михайловна. – Увидишь, Митенька, он на днях сделает предложение! И по всем правилам: сначала поговорит с тобой. Впрочем, не «сначала». Ты, разумеется, грубо откажешь! Откажи, но все-таки уж не слишком грубо: без непристойных слов. Ах, как я рада!

– Я тоже страшно рад. Он прекрасный человек.

IV

Люда узнала о московском восстании из газет. Знакомые по комитету ей предварительно ничего не сообщили, Ленина она, после редакционного совещания, больше не видела. И то, и другое было обидно.

– Я переехала сюда именно потому, что восстание должно было произойти в Петербурге! И вот какой сюрприз! Нам надо сейчас же вернуться в Москву и принять участие в деле! – взволнованно говорила она Джамбулу. – Сегодня же поедем!

– Разве на ковре-самолете? Движение прекращено, и все подступы к Москве, конечно, охраняются войсками, – ответил Джамбул, пожимая плечами. Он был тоже взволнован, но гораздо меньше, чем Люда.

– Может, ты знал и ничего мне не сказал?

– Нет, я не знал. Сказал ли бы тебе, не знаю. Восстания уже совсем не женское дело.

– Почему не женское дело?

– Из-за твоей горячей головы тебя убили бы в первый же день.

– Все-таки у тебя восточный взгляд на женщин! – сказала Люда сердито, хотя его объяснение немного ее смягчило.

– Тогда у твоего Ленина тоже: он Крупскую в Москву не отправил. И, что много хуже, сам туда не поехал.

– Почем ты знаешь? Ильич, наверное, уже давно в Москве! Кто тебе сказал?

– Я вчера слышал, что он здесь.

– Может быть, ты считаешь Ильича трусом?

– Нет. Он просто находит, что должен заниматься другим делом. Это все-таки несколько странно.

– Это клевета! Я сегодня же все узнаю, и тебе будет стыдно!

Еще недавно Люда ежедневно бывала в редакции своей газеты. Со всеми перезнакомилась, хотя ничего не писала. «Не могу найти интересной темы», – говорила она. Но в начале декабря там был произведен обыск, и, наверное, полиция устроила засаду. Люда в тот же день разыскала Дмитрия. Он куда-то торопился и был очень взволнован. Адреса Ленина он не знал, или говорил, что не знает.

– Во всяком случае, все в Москве делается по точнейшим директивам Ильича, – сказал Дмитрий. – А откуда он их дает, это не ваша печаль. Скоро все будем знать. Пан или пропал!

– Я уверена, что пан! – восторженно сказала Люда.

Она вернулась домой на лихаче. Джамбул только усмехнулся.

– Даром погибнут сотни людей. Восстание, я уверен, обречено на провал.

– Почему? Что ты каркаешь?

– Потому, что у них по безденежью ничего нет, кроме револьверов и, быть может, трех с половиной пулеметов. Вице-Бебели впрочем останутся живы и здоровы, да и сам обер-Бебель с директивами тоже. Разве посидит в тюрьме, как Мунэ-Сюлли-Троцкий, которого со всем его Советом беспрепятственно арестовал скромный наряд полиции.

– Ты тоже еще не погиб геройской смертью, – съязвила Люда.

– Ваше русское восстание не совсем мое дело.

– Этого я не знала! Я думала, что это наше общее дело. А Ильич не может драться с казаками.

– Да, это не безопасно.

– Ты все понимаешь не так, как надо! Главнокомандующие сами не дерутся.

– Прежде дрались. У нас на Кавказе дерутся.

– Какие «у вас на Кавказе» главнокомандующие!

– Есть, есть. И они не сидят за шестьсот верст в тылу. Твой Ильич в Женеве говорил, что теперь мы все должны учиться владеть оружием: надо бить врага в самом буквальном смысле слова, если не из револьверов, то хоть дубинами. Очевидно, забыл.

Люда читала газеты и волновалась все больше. Через несколько дней стали приходить известия, что восстание провалилось. Из Москвы кружным путем приезжали растерянные, очень раздраженные люди. Все они рассказывали, что спаслись чудом, о Ленине говорили с кривой усмешкой и последними словами ругали Троцкого, Совет рабочих депутатов, петербургских революционеров вообще: «Вместо помощи прислали нам Семеновский полк! Даже не сделали попытки помешать ему пройти в Москву! Предатели и трусы!»

Дмитрий скрылся, и даже многие из тех, кому особенная опасность не грозила, «сняли шкуру», то есть ушли в подполье. Полиция производила аресты, но массовых облав не было. Несколько позднее Люде стало известно, что Ленин уехал из Петербурга.

От нервности ей показалось, что за ними установлена слежка. Она сообщила об этом Джамбулу как будто равнодушно, но с тайной гордостью. Он внимательно ее выслушал, подумал и сказал, что в таком случае надо принять меры предосторожности и первым делом переехать в другую гостиницу. Гордость у нее еще увеличилась: заметила она, а не он, опытный, бывалый революционер. Тотчас объявила швейцару, что уезжает в Варшаву, приказала извозчику ехать на вокзал, там наняла другого извозчика. Через час в новую гостиницу приехал Джамбул. Она ахнула: он перекрасил волосы и сбрил бороду.

– Милый, как тебе идет!.. Я тоже должна перекраситься, да? – Люде представились разные возможности: «Черные как смоль? Или тициановский цвет? И, разумеется, переменить прическу – Клео де Мерод?»

– Тебе поздно: тебя уже здесь видели такой, как ты теперь.

– Отчего же ты мне раньше не сказал!

– Ты не привыкла к гриму. Ему тоже надо учиться. Но ни тебе, ни мне особенная опасность не грозит. И мы скоро уедем: теперь сидеть в Петербурге бесцельно.

– Куда хочешь уехать? На Кавказ? – с беспокойством спросила Люда. – Но я там никого и ничего не знаю! Меня там и понимать не будут. Нет, на Кавказ я ни за что не перееду.

– Я тебе этого и не предлагаю.

– То есть как? Ты хочешь туда ехать один!

– Я хотел тебе предложить уехать пока в Финляндию. Увидишь своего Ильича. Я только что узнал его адрес. Он в Финляндии, в Куоккала, вилла «Ваза», это, оказывается, общая штаб-квартира русских революционеров. Сказал тот ваш лохматый литератор, как его? Ну, тот, что пишет гражданские рассказы…

– Это стихи бывают гражданские.

– И рассказы тоже. Он офицеров называет «бравыми сынами Марса». Как же не гражданские рассказы?

– Что ж, в Финляндию поехать можно! Ты ведь и сам хочешь поговорить с Ильичом.

– Хочу, но он, верно, еще в столбняке после своего блестящего успеха в Москве. Да я еще кое-кого здесь ожидаю из Тифлиса. Или ты нервничаешь?

– Я? Нисколько!

– Я знаю, что ты не трусиха. Опасности почти нет. Русская полиция еще глупее, чем эти московские революционеры… Если тебе нужно что-нибудь купить или заказать, сделай одолжение. В Куоккале верно шьют хуже, чем в Париже.

– Мне ничего не нужно, – ответила Люда, краснея. Вопрос о деньгах теперь опять ее смущал, как при Рейхеле. Она не вернула Аркадию Васильевичу пятисот рублей: сначала просто не подумала, потом хотела послать деньги в «Пале-Рояль» с письмом, но сказала себе, что он скорее всего отошлет их ей обратно и во всяком случае не ответит. Теперь за все платил Джамбул. При первой ее попытке «вносить свою долю в расходы» он вспыхнул и рассердился. Деньги у него были: отец, встревоженный событиями в России, прислал ему сразу две тысячи, – был убежден, что от неприятностей с полицией всегда и везде можно откупиться.

– Не нужно так не нужно. Посидим еще здесь. Да и время интересное, соберется Государственная Дума, от которой впрочем, как говорят по-русски, что от козла молока… Ну, а пока до свиданья. Мне нужно повидать одного армянина.

– Или одну армянку, – сказала Люда якобы в шутку. Она не была особенно ревнива, но отлучки Джамбула начинали ее тревожить. Он теперь нередко уходил по вечерам, оставлял ее одну, не объяснял, куда уходит, обычно говорил, что нужно встретиться с «одним человечком».

Как-то он вернулся очень поздно. Она была в ужасе, не знала что делать. «Арестовали?.. А что, если он просто меня бросил! – вдруг пришло ей в голову. – Что тогда?.. Нет, неправда, это невозможно… Но что, если?.. Рейхель будет в восторге… Герцогиня в Москве скроет восторг… Митя скажет что-нибудь очень гуманное и корректное…» Когда Джамбул около полуночи вернулся, Люда горячо его поцеловала: «Слава Богу, я уже думала, что ты арестован!» То, что он теперь сам предложил уехать в Куоккала, ее успокоило.

Вечером, у ярко освещенного входа в Европейскую гостиницу, ее радостно остановил выходивший человек средних лет в николаевской шинели. Люда не помнила его фамилии, но встречала его у Ласточкиных. «Кажется, из цивилизованных купеческих сынков. Это о нем герцогиня шутила, что у него две мечты в жизни: попасть в Государственную Думу и дирижировать на балу у генерал-губернатора. Да, он самый, душа общества, умеет двигать ушами и говорить женским голосом».

– …Только что выбрался из Белокаменной! Вы не можете себе и представить, что там было! Дикари с обеих сторон, но с правительственной еще вдобавок звери!.. Я на днях видел Дмитрия Анатольевича, он страшно угнетен! Еще больше, чем ваш покорный слуга. Но ничего. Государственная Дума не за горами, она покажет всем этим черносотенцам из именитого дворянства… Да, чуть не забыл: поздравляю вас с семейной радостью!

– С какой?

– Разумеется, с помолвкой Нины Анатольевны. Это блестящая партия. Увидите, Тонышев будет со временем послом.

– Да… да… Спасибо, – растерянно сказала Люда. – Да, он, наверное, будет послом.

– Наша восходящая звезда. И какой культурный и либеральный человек! Такие теперь нам особенно нужны… Ах, какие ужасные были события, мы все потрясены!.. Ну, очень рад, что вас встретил. Я в Милютины лавки, там нынче получены свежие белоны, я их предпочитаю всем другим устрицам. До свиданья, дорогая Людмила Ивановна, скоро, верно, встретимся у ваших.

«Мне совершенно все равно, – опять сказала себе Люда. – Меня не известили, что ж, это естественно… Митя, быть может, хотел, но герцогиня, верно, не позволила».

V

Уехали они в Финляндию, однако, еще не скоро.

У Люды случилось несчастье: сбежал Пусси. Это расстроило ее чуть не больше, чем провал московского восстания. Она плакала несколько дней. Джамбул не удивлялся: сам страстно любил животных. Поместили объявление в газетах. Никто кошки не привел.

– Ты кого больше любила: ее или меня? – попробовал все же шутить Джамбул. Люда рассердилась.

– Ее гораздо больше!

– Купи другую.

– Мне нужна не другая, а мой Пусси! Ты – бревно! Я завтра дам еще объявленье. Назначу сто рублей награды.

– Конечно. Дай непременно,

– И никуда из Петербурга не уеду, пока не потеряна надежда.

– Что ж, подождем, – сказал Джамбул. У него еще были в Петербурге неотложные дела. – Но я уверен, что она не сбежала. Верно, ее раздавил трамвай.

Люда опять заплакала.

– Я сама так думаю… Пусик меня не бросил бы!

– Все-таки подождем. Никакой слежки за нами нет.

Перед отъездом Люда все же выкрасила волосы. Выбрала тициановский цвет. Немного волновалась перед границей, хотя действительно трусихой никак не была. Проехали они беспрепятственно. Больше и наблюдения не могло быть никакого. Финляндские власти относились к русским революционерам снисходительно и даже благожелательно.

В Куоккала они сняли комнату у извозчика-«активиста». Люда у извозчиков никогда не жила и приятно удивилась: так все здесь было чисто и уютно. Устроившись, они вышли на улицу.

– «Что же, – дева младая, Молви, – куда нам плыть?» – спел он, и опять у него сильнее обозначился его приятный кавказский акцент.

– Плыть на эту самую «Вазу».

– Да где же она находится, проклятая «Ваза»? Спросим у первого прохожего.

Этот первый прохожий неожиданно оказался знакомым. Джамбул представил его Люде:

– Соколов, он же «Медведь», он же «Каин». Оба прозвища вполне заслужены. Знаменитый революционер, гроза царизма, – сказал он весело. Люда смотрела на улыбавшегося ей Соколова с любопытством. О нем ходили рассказы в революционных кругах, частью восторженные, частью неблагожелательные. Говорили, что он был «аграрным террористом», теперь стал «максималистом»; рассказывали об его необычайной физической силе и красоте. «В самом деле писаный красавец!» – подумала Люда. Поговорили с ним очень недолго: он торопился на вокзал.

– Вы верно приезжали к Ленину? – не подумав, спросила она.

– К Ленину? Зачем мне Ленин! Я его тут и не видел. Знаю, что он живет в этой самой «Вазе» и не выходит из осторожности, хотя тут агентов мало, – насмешливо сказал Медведь и простился, указав им, как пройти к вилле.

– Замечательный человек! Герой, – сказал Джамбул. – Почище твоего Ленина!

– Уж будто?

– Да, почище. Он не теоретик, и слава Богу. У вас ведь чуть не все теоретики. Подумаешь, какая мудрость. Прочел человек десяток брошюр, сделал несколько выписок из Маркса, вот и вся теория. Сейчас же сам пишет глубокомысленные брошюры, если только он грамотен. О них пишут другие, такие же мудрецы, как он. Вот имя и создано, обеспечена мирная, блестящая карьера, правда, часто полуголодная. Вся Россия знает: теоретик социал-демократов!.. Не говорю о каком-нибудь Плеханове. Я его терпеть не могу, он роковой человек, но он, по крайней мере, учен и талантлив…

– Мы говорили не о Плеханове, а об этом Соколове.

– Совсем другая статья. Не скажу, чтобы он не был идейным человеком. Нет, он тоже идейный. Но он верно понимает, что ему жить недолго. Он не «бережет себя для дела», как твой Ильич.

– Да что же он делает, Соколов?

– Из таких людей, как он, выходят диктаторы, по крайней мере те, которые похрабрее, у которых правило: хоть час, да мой… Что он делает? Не знаю. У его организации есть большие деньги, мне говорили, будто сто пятьдесят тысяч, и она, кажется, затевает какие-то грандиозные дела. А пока что кутят, устраивают оргии. Так можно дойти Бог знает до чего… Быть может, я все-таки пошел бы с ним, но у них кавказцев нет, и Кавказом они не интересуются. Если б у него была большая идея, то уж не было бы столь существенно, как они достают деньги.

– По-моему, это, напротив, очень существенно.

– Это «буржуазные предрассудки», над которыми ты же сама издеваешься… У него теперь новая любовница, Климова, я ее знаю. Дочь члена Государственного Совета. Совсем еще девчонка. Еще недавно была вегетарианкой и толстовкой. Странный путь – от Льва Толстого к Михаилу Соколову. Разумеется, она страстно в него влюблена. Да и мудрено было бы девчонке в него не влюбиться. Он прямо какой-то Байард или Роланд… Который из них был «неистовый»? Роланд?

– Он Роланд, а Ленин кто?

– Ленин смесь Дарвина с Пугачевым.

– А ты сам какая смесь?

– Я какая? – переспросил Джамбул. – Я смесь Шамиля с Казановой.

– Может быть, с Ванькой-Каином?

– Не смей ругаться. Это в Соколове, пожалуй, есть и Ванька-Каин. Какой я Ванька-Каин? Скорее Стива Облонский. Ах, как он описан у Толстого!

– Вот тебе на! Ни малейшего сходства.

Люда смеялась. «Он всегда весел, это дает ему большой шарм. Да, на Рейхеля не похож. И никуда он от меня не уйдет. Ни на какой Кавказ. Не отпущу! Свет жизни увидела с ним!»

– Ты ни Ванька-Каин, ни Казанова, ни Стива Облонский. Уж скорее Алкивиад! – сказала она. Это был в гимназическое время ее любимый герой. – Ты любишь иногда прикидываться дикарем, а ты образованнее меня.

– Это еще означает не так много.

– Мерси. Все же Запада тебе не хватает. Ты и в столицах живешь как в ауле. Ты нахал, но я люблю тебя.

– Тоже мерси, – сказал он и обнял ее на улице, впрочем совершенно безлюдной.

Вилла «Ваза» была большая запущенная усадьба. По-видимому, в ней жило много людей. Уже на улице слышался шум, голоса, хохот, детский плач, собачий лай. Дверь была не заперта. Они постучали, никто не ответил, – вошли. Тут Джамбул галстука и пробора не поправлял. В комнате не было не только зеркала, но не было и вообще почти ничего: лишь диван, плохо покрытый чем-то вроде грязного, порванного пледа. На полу у дивана стояла полуопорожненная бутылка молока и на газете с крошками лежал неровно отломанный кусок хлеба.

В следующей комнате несколько человек играли в карты. Один из них был Дмитрий. Он радостно с ней поздоровался, нисколько видимо не удивился приходу новых людей и пожал руку Джамбулу.

– Хотите поиграть в дурачки?

Люда с изумлением на него взглянула, чуть было не обиделась, но неожиданно для себя расхохоталась.

– Так у вас в революционном центре играют в дурачки?

– Так точно. Не всегда же решать судьбы мира. С женами и играем. Муж и жена одна сатана. Ильич тоже играет. И недурно, хотя хуже, чем Богданов и чем я… Вы хотите повидать Ильича? Его комната далеко, я, пожалуй, вас провожу? – предложил он без особой готовности. Другие игроки нетерпеливо поглядывали на вошедших. Люда попросила только указать им, как пройти. Дмитрий все же вышел в коридор.

– В те комнаты слева не заходите: там эсеры и склад их бомб. Направо детская. А к Ильичу вон туда.

Раздражение Люды против Ленина исчезло при его виде: «Господи, как изменился!» Он их встретил равнодушно-вежливо. Напротив, Крупская была ласковее обычного.

– Матушки!.. Вы теперь бритый брюнет! – сказала она Джамбулу. – И вы, товарищ Никонова, не прежней масти! Володя тоже не раз менял облик, он удивительно это делает, я сама тогда его не узнаю! Ну, рассказывайте, что в богоспасаемой Москве.

– Не очень теперь она богоспасаемая. Я впрочем из Москвы уехала давно, до восстания. Мы были в Петербурге.

– А каково настроение питерских рабочих? – спросила уже озабоченно Крупская, оглядываясь на Ленина с беспокойством.

– Очень скверное. Арест Совета рабочих депутатов произвел тяжелое впечатление и…

– Да, Троцкий оказался не на высоте. Как и можно было ожидать. Недаром Володя прозвал его Балалайкиным. Он только ораторствовал и никаких мер не принимал. Настроение было такое, что Совет мог легко арестовать Витте в Зимнем. Рабочие вышли бы на улицу как один человек!

– Вместо этого Витте арестовал Совет. А московское восстание, так плохо подготовленное, потоплено в крови. Да, руководство оказалось не на высоте, – сказал Джамбул ласково. Крупская на него посмотрела.

– Одно восстание провалилось, а другое удастся, – угрюмо заметил Ленин. – Мы кое-чему научились.

– Унывать нет ни малейших причин, – подтвердила Крупская. – Были и очень отрадные явления. Вы верно слышали, с каким подъемом прошла Таммерфорсская конференция! Был сорок один делегат. И среди них новые, интересные люди. Особенно один кавказец, Иванович, кажется, его зовут Иосиф Джугашвили? Вы, верно, его встречали на Кавказе?

– Встречал. Серый и гадкий человек, но очень хитрый и смелый, – ответил Джамбул. И Ленин, и Крупская взглянули на него вопросительно.

– У нас не было такого впечатления, – сказала Крупская. – Он оказался фанатическим сторонником Володи. Володе устроили бурную овацию.

– Все? Сорок один человек? – спросил насмешливо Джамбул. Люда поспешила вмешаться:

– Я это слышала. Теперь вы, Ильич, наш общепризнанный вождь.

– Володя и до конференции был общепризнанным вождем, – поправила Крупская. – Конечно, не говорю о меньшевиках. Хороши, кстати, гуси!

Она сообщила новые сведенья о гнусностях Плеханова, о беспредельной гадости Мартова, о черносотенстве Аксельрода, – эти выраженья были из недавних писем ее мужа: она их читала, изучала и запоминала. Люда слушала не без удивленья.

– Но ведь мы с ними объединяемся! А Плеханова, я слышала, Ильич даже звал в редакцию? Я и то удивлялась, – сказала она, вопросительно глядя на Ленина. Он беззвучно засмеялся, и его, еще увеличившаяся, лысина покраснела.

– Что ж, что объединяемся? Они все-таки черносотенцы. И даже не объединяемся, а скорее спутываемся. Да Володя знает, что делает, – ответила Надежда Константиновна. – Вот что, останьтесь с нами обедать, покалякаем. Володя немного скучает после Питера и всего, что там было. Его газета стала центром всей революционной акции… Я сейчас сбегаю и чего-нибудь куплю. Здесь лавки закрываются рано.

Люда отказалась: видела, что Ленин не в духе. Крупская же всегда ее раздражала.

– Мы ведь на первый раз лишь зашли на минуту. Очень устали.

– Не надо уставать, особенно молодым партийцам. Предстоят великие события. Всем надо готовиться и трудиться не покладая рук. Володя еще недавно сказал, что у нас теперь не тысяча восемьсот сорок девятый год, а тысяча восемьсот сорок седьмой. Разве вы не помните?.. А где вы остановились?

– Недалеко отсюда, у извозчика-активиста.

– Хороший народ финские активисты и к Володе отлично относятся, знают и почитают. А то вы могли бы остановиться и здесь. Дом большой. Первая комната пустая, и мы в ней всегда оставляем еду, на случай, если из Питера поздно ночью приедет какой-либо товарищ. Мы здесь временно, на биваках. Ищем пристанища. Работать Володе тут трудно: нет книг и мешают. Он задумал…

– Все равно, что я задумал, – перебил ее муж и обратился к Джамбулу: – А то остались бы? Вот вы все желали со мной поговорить.

– Я остался бы. Но, может быть, Владимир Ильич, вы хотите поиграть в дурачки? Вас там, кажется, ждут, – сказал Джамбул с особенно серьезным видом. Крупская строго на него взглянула. Его замечание показалось ей дерзким.

– Володя иногда по вечерам играет после работы, это его немного развлекает, – сказала она. Но Ленина слова Джамбула, по-видимому, не задели. Он даже усмехнулся.

– Да, я могу остаться. Мне действительно необходимо с вами поговорить. А она тем временем поболтает с Надеждой Константиновной.

– Нет, я пойду, – сказала Люда холодно. Не знала, что Джамбул будет говорить с Ильичом в первый же день, и была задета тем, что ее к разговору не привлекли. – Надо посмотреть, какое-такое Куоккала.

– Тогда через час-полтора встретимся дома.

– Да, не засиживайся.

– Addio, – сказал Ленин, рассеянно пожав Люде руку.

Крупская проводила ее до дверей.

– Он не в духе, – озабоченно сказала она вполголоса в пустой комнате.

– Джамбул?

– Нет, разумеется, Володя. Ох, боюсь, опять начнется депрессия, как тогда в Брюсселе. И вдобавок он нездоров.

– Ось, лышенько! Что такое?

– Эти неудачи его расшатали. Я всячески поддерживаю в нем бодрость. И особенно важно, чтобы люди с мест тоже говорили, что есть еще порох в пороховницах. Представьте, он мне вчера сказал, что не надеется дожить до победы нашего дела! Пожалуйста, в разговорах с ним не нойте!

– Я никогда не ною, – сердито сказала Люда. «Это я «человек с мест». И Джамбул тоже!»

– Забегайте почаще. Только не в рабочие часы Володи. Завтра днем не приходите: кажется, будет Камо. Это известный кавказский боевик. Чудак! Недавно ходил по Питеру в костюме кавказского джигита, с каким-то шаром, обернутым в бумагу! Все думали, бомба. Оказалось, арбуз! Он вез нам в подарок арбуз. Вы его знаете?

– Что-то слышала от Джамбула. Он его хвалил, но, помнится, говорил, что это совершенный дурак.

– Больно строг ваш Джамбул, – сказала Крупская с неудовольствием.

У Ленина в Куоккала депрессии не было. Неудача московского восстания, правда, очень его расстроила. Ему нисколько не было жаль погибших людей, он о них думал, да и то не очень, лишь тогда, когда в «Вазе» пели после ужинов «Вы жертвою пали». Пел, впрочем, с искренним воодушевлением, на него действовала музыка, хотя бы и плохая.