Самоубийство

Его злило то, что он совершил грубую ошибку в расчете сил и что над ним теперь насмехался Плеханов. «Это невероятный нахал точно рад, что восстание провалилось! – думал Ленин. – Да он и в самом деле рад. Его рехтхаберишство[51] переходит все границы. Между тем мы все-таки на восстании кое-чему научились. Оно было только генеральной репетицией, этого наши болваны не понимают! Что ж делать, после московского провала надо идти на уступки. Будем «объединяться» и с меньшевиками. Я им скоро покажу «объединение», пошлю их к чертовой матери! Уж лучше было бы работать с максималистами. Они ничего не понимают и тоже надо мной насмехаются: «начетчик», но они настоящие люди. Жаль, что Соколов все-таки тот же болван эсер. Он по натуре большевик и очень мне пригодился бы, гораздо больше, чем здешняя теплая компаньица. Но в голове у него старая жвачка. Разумеется, в Маркса никогда и не заглядывал!»

Для Ленина люди, не читавшие Маркса, были не совсем люди, даже Клаузевитц, у которого было, впрочем, то оправдание, что он до «Капитала» или хоть до «Коммунистического Манифеста» не дожил. «Соколов, верно, сам не понимает, чего хочет, или же хочет того, что совершенно не нужно и очень вредно. Вот так Бонапарт».

Накануне вечером он читал книгу о возвышении Наполеона. Подготовка Брюмера чрезвычайно ему нравилась, все было так умно, тонко, толково, Бонапарт всех обманывал и обманул. «А для чего? Для разных идиотских Аустерлитцов, для столь же идиотской короны! И повезло ему, что были деньги. Кажется, приворовал, командуя армиями в Италии или в Египте».

Он вышел с Джамбулом в садик. Навстречу им шел ребенок с мячом. Ленин ласково с ним поговорил, – любил маленьких детей. – «Тебя мама ждет». Залаяла на незнакомого человека собака. Он так же ласково ее погладил, – любил и собак. – «Свой, свой», – объяснил он ей, показывая на Джамбула. Собака успокоилась. Ленин отошел в глубь сада и сел на скамейку.

– Вот, давайте здесь побалакаем, отсюда ничего не слышно… Да, вы пошутили отчасти правильно. В самом деле, хоть в картишки играй, – хмуро сказал он. – Радоваться нечему.

– Нечему, – подтвердил Джамбул. – Все же хорошо хоть то, что вас короновали в Таммерфорсе. Теперь есть, с кем говорить. Слава Богу, и Балалайкин долго мешать не будет. Он, разумеется, за то, чтобы сесть на ваше место, продал бы дьяволу душу, если у него есть душа. Больше в партии никого нет, все шляпы и теоретики. Для разных объединительных и разъединительных съездов они, конечно, годятся, но ни для чего другого. Им не стоит и посылать деньги на сапоги.

– На какие еще сапоги?

– Когда турецкий султан в далекие времена выступал в поход, он посылал своим ханам по пять тысяч червонцев на сапоги. Да ханы обычно отнекивались.

– Нельзя ли без аллегорий? Какой поход вы имеете в виду? – спросил Ленин. «Ох, попросит денег», – подумал он. – И не из чего посылать: нет червонцев, наша касса сейчас пуста, все ухлопали на восстание. Купчишки перепуганы насмерть, Морозов даже со страху застрелился, не оставив нам ни гроша. Вдовушка не даст ничего, хотя пролетарского происхождения. Кто-то говорил, будто она купила или покупает подмосковную: какие-то Горки. Отвалила бы нам что, в светлую память Саввы… А вы о чем хотели со мной разговаривать?

– Об этом самом. Не о подмосковной, а о вашей казне. Ведь без денег вы ровно ничего не сделаете. Надо создать казну не грошевую.

– Это, почтеннейший, святая истина, но какой способ вы предлагаете?

– Способ я ношу с собой в кармане.

– Да что вы все так выражаетесь? Говорите понятно. Какой способ носите в кармане?

– Револьвер системы «маузер». Видите, я говорю понятно и без аллегорий.

«Вот оно что! – подумал Ленин. Он был доволен. – Кажется, этот джигит серьезный человек. Если только не охранник».

– Экспроприации? – спросил он. – Не вы первый о них говорите.

– Кто же еще? Красин? Он умный человек.

– Разные говорят, и не у нас, – ответил Ленин уклончиво. – Вот, например, максималисты, недавно отколовшиеся от болванов-эсеров. Кстати, по Квакале, говорят, бегает Соколов, тот самый. Верно, у него с кем-либо тут свиданьице.

– Больше не бегает. Уехал. Мы его встретили у вокзала.

– Так вы его знаете? – подозрительно спросил Ленин.

– Встречал. Встречал и их собственного «теоретика», некоего Павлова. Он мне доказывал, что нужно вырезать всех капиталистов поголовно, так как они ничем не отличаются от зверей. Совершенный психопат.

– Зачем же вырезывать всех поголовно?

– А их идеи о свободе! Это уж просто из Кузьмы Пруткова: «Проект о введении единомыслия в пространном нашем отечестве».

Ленин усмехнулся.

– Это еще не так глупо. Максималисты кое-что смыслят, жаль, что все-таки народники… Ну да дело не в них. Вы догадываетесь, что я обо всем таком думал и без вас.

Он встал, сделал несколько шагов по дорожке и остановился против Джамбула, засунув пальцы за жилет.

– Прежде это называлось просто грабежом, – сказал он. – Не могу в себе до конца вытравить слюнявого интеллигентика. Не лежит к этому душа. Наши дурачки-меньшевички начнут ахать: ах, убийства, ах, убивать бедных людей!

– Тут необходимы пределы: бедных людей мы экспроприировать не будем.

– Это даже само собой разумеется: если они бедные, то экспроприировать и нечего, – сказал Ленин. – Но кассиры и артельщики редко бывают миллионерами. А убивать бедных можно?

– Зачем придираться к обмолвкам? Убивать мы по возможности не будем никого.

– Именно «по возможности». Ну, ладно… Значит, вы занялись бы этим дельцем, если б партия вам это поручила? – спросил Ленин, впившись в него глазами.

– Я никогда не предлагаю другим того, чем не согласился бы заняться сам.

– Это лучше. – «В самом деле как будто подходящий человек. Не хуже, чем Камо», – подумал Ленин. – Но, видите ли, тут заколдованный круг: для деньжат нужны эксы, а для эксов нужны деньжата.

– Я, кажется, у вас деньжат не просил.

– Не просили, да и неоткуда было бы их вам дать. Касса, повторяю, пуста. В этом и есть главная беда, что у нас нет выбора… А главное, ведь надо иметь уверенность, что товарищи-эксисты будут отдавать деньжата партии. Ну, не все, но большую часть, – добавил он многозначительно. «Нет, трудно иметь дело с этим субъектом!» – подумал Джамбул. Лицо у него стало багроветь. Ленин опять на него взглянул. – Конечно, они и должны оставлять себе часть на покрытие своих расходов. «Откуда же у него денежки? Не из Охранки ли они? Непохоже».

– Мы тоже должны знать кое-что, – сказал Джамбул очень холодно. – Куда пойдут «деньжата»?

– А это уже наша печаль.

– Чья «ваша»? Центрального Комитета, что ли? Если на содержание теоретиков и на фракционные брошюрки, то мне это неинтересно.

– Вот как? Именно теоретики и создают историю!

– Да, иногда создают, если они не трусы и не шляпы.

– Бывают, что не трусы и не шляпы. Без них, видите, не обходятся даже господа Соколовы-Каины.

– Соколов дело другое. «И наведу на тя убивающа мужа и секиру его». Это из Иеремии.

– И Иеремию читаете! Ни к чему, почтеннейший! Больше бы читали Маркса, это самое главное. А Соколов безумный человек.

– Возможно. Я тоже считаю бессмысленными убийства отдельных людей, какое положение они ни занимали бы.

– Это, по крайней мере, по-марксистски. Верно, хотя и допускаются исключения. Вернемся к эксам. На что же, по-вашему, должны были бы пойти деньги?

– На массовую доставку оружия, особенно на Кавказ, так как Москва провалилась. Но этим должны заниматься не теоретики. Я хотел бы над этим поработать.

– Мы полезных людей всегда привлекаем. И небольшие жалованья назначаем, когда есть деньги. Кстати, вы имеете возможность работать без жалованья? – вскользь спросил он.

– Я получаю деньги от отца, – ответил Джамбул с усмешкой. – Мой отец имеет средства. Живет в Турции. Могу дать вам его адрес. Для справок.

– Что вы, помилуйте. Да, мы вас охотно привлечем к доставке оружия. Директивы, разумеется, останутся за нами. Мы с вами установим modus vivendi… Кстати, надеюсь, вы не думаете, что Центральный Комитет так тут же возьмет и даст свою санкцию на эксы. Такой вопросик надо тщательно провентилировать.

– Партия все провентилирует, как вы ей прикажете провентилировать.

Ленин усмехнулся, снова сел на скамейку и, повернувшись к Джамбулу, взял его за пуговицу.

– К несчастью, это не так. Теперь не так, особенно после московского поражения… Когда вы уезжаете?

– Еще не знаю.

– Прямо в Россию?

– Нет, к нам, на Кавказ.

«Он что же, сепаратист? Или просто каша в головке? Ну, да нам не до «единой и неделимой», как проповедует иуда Струве», – подумал Ленин.

– Хорошо, что возвращаетесь. Эмиграция – последнее дело. Я буду с вами регулярно сноситься. На Кавказе есть ценнейшие работники. Только там, кажется, прочно засел в массах Боженька. Аллах. Религия одна из самых отвратительных и опасных сил в мире.

– Аллах переживет Маркса.

Ленин вытаращил глаза.

– Ну, хорошо. На Кавказе есть ценные субъекты. Кота Цинцадзе умный человек. Камо глуп, как сивый мерин, но очень храбр. И надежен, как каменная гора… Кстати, вы давеча ругали этого Ивановича-Джугашвили. Вы его хорошо знаете?

– Потому и ругал, что знаю. Я на Кавказе знаю всех. И его у нас не любят. Он, как лесковская ведьма, «имеет не совсем стройную репутацию».

– Уж не подозреваете ли вы его в провокации?

– Нет, в этом не подозреваю.

– Так в чем же дело? Быть может, вы не удовлетворены его «моральными качествами»? – Ленин засмеялся. «Если б был охранником, то, наверное, прикидывался бы твердокаменным марксистом», – подумал он. – Вот что, приходите завтра в пять часов. Один, – подчеркнул он.

VI

«Квакала», как шутливо называли Куоккалу революционеры, была очень скучным местом. Люда тотчас его возненавидела. Ленин скоро покинул виллу «Ваза» и поселился в какой-то избе.

– Там Володя совершенно не мог работать, мешал шум, – объясняла Крупская. – Правда, теперь мы платим дороже, а деньжат у нас как кот наплакал. Что ж делать, если не хватит пороха, вернемся в «Вазу». Ведь, может, здесь придется засидеться.

Джамбул и в Куоккале не скучал, как не скучал почти нигде, «только на съездах». Говорил, что было бы и совсем хорошо, если б в этой глуши можно было достать сносную верховую лошадь. «То есть я и лошадь. Или лошадь и я», – думала Люда. Он много гулял. Радовался жаркой весне. Опять отпускал себе бороду; его щетина не нравилась Люде. «Слишком скучно бриться, всегда терпеть не мог. Перед отъездом в Петербург сбрею и снова превращусь в Алкивиада», – объяснял он.

У Ленина он бывал часто и разговаривал с ним наедине. Раздражение у Люды все росло: Ильич почти не обращал на нее внимания. Крупская ей очень надоела.

– Ты знаешь, как я почитаю Ильича, но у нее его культ доходит просто до смешного! – говорила она Джамбулу. – Опять звала обедать, она очень гостеприимна, отдаю ей справедливость. Но я отказалась, не хочу их объедать, да и обеды уж очень плохие. Мне все равно, что есть, но ты таких обедов не любишь.

Они вдвоем ходили в местный ресторан, где впрочем кухня тоже была скверная. За обедом разговор обычно не очень клеился. «Англичане говорят: «два человека составляют компанию, а три нет». По-моему, чаще бывает обратное. Когда только два, то каждый немного напрягается, чтобы не наступало молчание» – думала Люда. Случалось, себя спрашивала, кто был бы в разговоре подходящим третьим. – Вот Митя подходил бы, он человек широких взглядов». Но тотчас вспомнила о недавнем времени, когда у нее «двое составляли компанию». «Неужто проходит любовь? В самом деле он прежде был интереснее… Нет, это не разочарование, скорее просто скука».

Иногда она говорила Джамбулу и колкости, как прежде Рейхелю.

– Я, конечно, не спрашиваю тебя, о чем ты изволишь беседовать с Ильичом, но…

– Это, к сожалению, его секрет, а не мой. Он меня связал честным словом. Да и ничего интересного.

– Разумеется, разумеется! Но мне здесь в Квакале сидеть надоело. В общем, мы напрасно сюда приехали. В Петербурге была жизнь. Так я в этом году и не видела наших фиалок… Долго ли ты еще хочешь здесь оставаться?

– Скоро уедем. Надо ведь и отдохнуть, набраться сил для работы.

– Не знаю только, для какой. И я очень давно отдыхаю. Ты, кстати, тоже.

Он кое-как отшучивался, но с необычным для него напряжением. «Что-то скрывает! Этого еще не хватало!» – подумала Люда.

От скуки она попросила у Крупской книг. Та дала несколько брошюр и протоколы Второго съезда: «Володя находит, что все мы должны их читать и читать», – объяснила она. Люда дома заглянула в протоколы с любопытством: «Сама все слышала, а теперь напечатано и перешло в историю!» Однако скоро потеряла интерес: «То, да не то! Совсем не так это было слушать». Из брошюр наиболее понятной была чья-то работа о кооперации. «Да, это надо знать, необходимо вообще пополнить экономическое образование». Прочла всю брошюру и даже сделала выписки в тетрадку.

Работы по хозяйству у нее было немного. Чтобы поддержать русское имя в чистеньком домике извозчика, Люда с утра отдавала полчаса уборке комнаты. Джамбул на это время уходил на вокзал за газетами, затем читал их, как говорил, «на лоне природы».

Приведя комнату в порядок, Люда собралась выйти на прогулку, когда в дверь постучали. Вошли двое мужчин и одна дама, – по виду кавказцы. Они очень вежливо спросили по-русски о Джамбуле.

– Его нет дома, – сухо ответила Люда. – Пошел читать газеты.

– Не знаете ли вы, где мы могли бы его найти? – спросила дама с сильным грузинским акцентом. Люда на нее посмотрела. Дама была молода и хороша собой. «Выскочила первая! Могли бы спросить мужчины», – подумала Люда недоброжелательно. «На лоне природы, – хотела было ответить она, – но это недостаточный адрес».

– Не знаю. Он обычно возвращается часов в одиннадцать. Я должна уйти, но, если хотите, вы можете подождать его здесь.

Посетители обменялись вполголоса несколькими словами, сказали, что вернутся, и, учтиво поклонившись, вышли. Люда написала Джамбулу записку: «К тебе зашли два компатриота и одна красивая компатриотка. Зайдут опять в одиннадцать. Если вернешься раньше, подожди почтенную компанию. Чтобы вам не мешать, я вернусь только к часу. Буду, высунув язык, бегать по лесу. Пожалуйста, не зови их завтракать в наш ресторан, пусть жрут на вокзале», – написала она и вдруг, почти с ужасом, почувствовала, что больше не ревнует Джамбула ни к «красивой компатриотке» и ни к кому другому. «Но ведь тогда и любовь кончена! Нет, вздор… Незачем его злить». Она старательно зачеркнула слово «жрут». Хотела было написать «лопают», – это шутливее, – и написала просто «завтракают». – «Не переписать ли? Нет, лень. Замарано хорошо, да он и не станет всматриваться. Его мои эмоции уже мало интересуют, да собственно и прежде не интересовали. Он «Алкивиад», но отчасти и бревно. Алкивиад пополам с бревном…»

В лесу ее раздражение почти прошло. Было только скучно гулять одной, – «что ж делать, мне чуть не всегда скучно. И решительно ничего у него, разумеется, с этой кавказкой нет… Но все-таки нужно этому положить конец! – думала она, точно ей было жаль расставаться с раздражением. – Я должна узнать, в чем у них дело, что он замышляет. Казалось бы, уж мне-то надо бы знать! Если он и не врет, будто с него взял обет молчания Ленин (не назвала его мысленно «Ильичом»), то об этих князьях я имею право узнать во всяком случае!»

Вернулась она ровно в час. Джамбул был один.

– Были твои гости? Видел их?

– Видел.

– Не смею спрашивать, кто и что. – Люда помолчала, глядя на него вопросительно. – Они, верно, пошли к Ленину?

– Нет, они ничего общего с Лениным не имеют. Они пошли на вокзал. Сейчас уезжают.

– Счастливого пути. Пойдем завтракать. Я голодна как зверь.

Несмотря на принятое в лесу решение, Люда до жаркого не спрашивала его о посетителях. Надеялась, что он скажет первый. Джамбул не сказал. Говорили о газетных новостях, о Государственной Думе.

– Когда же мы уезжаем в Петербург? – наконец, не вытерпев, спросила она.

– Когда хочешь, мне и самому здесь уже очень надоело, – сказал он. – Хоть завтра. Ведь ты отдохнула как следует?

Люда не ответила на этот вопрос, показавшийся ей лицемерным.

– Ловлю тебя на слове. Завтра же и уедем!

– И отлично, – сказал Джамбул, точно не замечая раздражения Люды. – Жаль только, что приедем в самое жаркое время. В Петербурге страшная жара.

– Ничего, я люблю Петербург и летом.

– А что, если б мы уехали, например, в Кисловодск?

– Какой вздор ты говоришь! Что мы, буржуи, что ли? Не хочу разъезжать по курортам!

– Деньги есть, я ведь опять получил от отца. Очень зовет старик навестить его.

Она тотчас насторожилась. И, как всегда, упоминание о деньгах ее кольнуло.

– Твой отец, насколько мне известно, живет не в Кисловодске, а в Турции?

– Я к нему в Турцию и съездил бы.

Люда помолчала. «Так и есть, надоела…»

– Кисловодск, Турция, так… Но когда же мы будем заниматься делом?

– То есть революцией?.. Людочка, можно поговорить с тобой по душам?

– Не можно, а необходимо, давно пора, – ответила она, насторожившись еще больше от «Людочки». Он редко так называл ее. – Что ты хочешь сказать?

– Зачем тебе заниматься революцией? Ты сама видишь, она становится все более кровавой и, что еще хуже, все более грязной. Государственная Дума, это ерунда. Террор с обеих сторон будет расти с каждым днем. То, что было до сих пор, это цветочки, а ягодки еще впереди, как говорите вы, русские.

– В сотый раз прошу тебя, не говори «вы, русские»! Ты тоже русский.

– А я в сотый раз тебе отвечаю, что я русский только по культуре, да и то не совсем. Я стою за независимость Кавказа. Но мы сейчас говорим не об этом. По-моему, тебе лучше отойти от революции.

– То есть как «отойти»?

– Так, просто отойти. Это не женское дело вообще и не твое дело в частности. Если ты теперь же не отойдешь, это неминуемо кончится для тебя каторгой! Разве ты способна жить на каторжных работах?

– Почему каторжные работы? Зачем каторжные работы?

– Я именно и говорю: зачем каторжные работы? Это ужас, грязь, медленная смерть, беспросветная тоска и скука. А ты создана для радостной, счастливой жизни. Ты вот фиалки любишь. Ты по природе барыня. Видишь, и Ленин не очень тебя вводит в свои дела.

Она вспыхнула.

– Не вводит, и не надо! Свет на нем не клином сошелся. Но от тебя я ждала другого. Что ж, и ты тоже отойдешь?

– Нет, я отойти не могу, а тебя я в кавказские дела вводить не хочу и не имею морального права. Зачем тебе жертвовать собой ради чужого дела? И вообще зачем тебе заниматься такой работой? Вот ты меня спрашивала, откуда деньги у этого Соколова. Я сегодня случайно узнал от моих гостей подробности. Они его терпеть не могут, но, конечно, говорят правду. У него деньги от экспроприации в Московском обществе взаимного кредита. Читала в газетах? Это его дело.

– Он ограбил банк!

– Можно называть и так, – сказал Джамбул, морщась. – Да, он ограбил банк. Не он один, конечно, их было несколько. Технически это было исполнено с необыкновенным совершенством. Этот человек – воплощение хладнокровия и бесстрашия. При дележе ему досталось сто пятьдесят тысяч рублей. На эти деньги они обзавелись автомобилями, рысаками, вели развеселую жизнь.

– Очень тебе благодарна, что ты меня познакомил с таким господином! Я подала ему руку!

– Руку можно подавать кому угодно. – Он поморщился еще сильнее и невесело засмеялся. – Вот же мне ты «подаешь руку», а у меня тоже бывали в жизни страшные дела.

– Но не грабежи!

– Добрая половина революционной работы это грязь. Спроси у любого искреннего революционера. Спроси хоть у твоего Ильича. Впрочем, он правды не скажет. Все дело в цели. В целях Ленина я очень сомневаюсь, а в своих нисколько, ни минуты. Россия не Кавказ, она не порабощена иностранным завоевателем… Так поедем в Кисловодск? Я тебя научил бы ездить верхом. Вместе ездили бы в «Храм воздуха», а?

– Нет, спасибо, я не поеду… Значит, ты вернешься?

– Разумеется, – ответил он. Не любил лгать, но лгать женщинам для него было довольно привычным делом. – Разумеется, вернусь в Кисловодск.

– Если ты хочешь вернуться, то можешь вернуться в Петербург. Но я вообще тебя не держу. В мыслях не имею!

– Ну вот, зачем такие слова?.. Ты будешь пить кофе? Нет? Знаешь что? Сегодня в «Вазе» генеральная оргия «дурачков» – даже во всех смыслах – и, верно, при благосклонном участии Ленина. Там с ним и простимся… А потом другую оргию устроим дома, – опять уже весело добавил он и не в первый раз подумал, что темперамент у нее довольно холодный. «И глаза никогда не блестят, хотя очень красивые».

– Незачем посылать перед оргиями повестку, – ответила Люда. «Поговорим как следует в Питере. Мы просто здесь одичали», – подумала она.

В «Вазу» они отправились только вечером. Знали, что днем Ленин работает. «Может быть, даже работают и некоторые другие, хотя это мало вероятно», – говорил Джамбул. Еще издали они услышали очень громкое, нестройное пенье.

– Что такое? Перепились за дурачками?

– Ты отлично знаешь, что Ильич не пьет, не то что ты. Много, если выпьет бокал пива.

– Ну, так другие… Ох, как фальшиво поют! – сказал Джамбул.

– Ильич очень музыкален. Я слышала, как он поет «Нас венчали не в церкви». Не Шаляпин, но могу тебя уверить, очень недурно!

Сбоку отворилось окно, высунул голову испуганный старик-финн, прислушался и пробормотал что-то, по-видимому, не очень лестное для русских. Люда и Джамбул ускорили шаги. «Ваза» была ярко освещена. Люди в саду стояли лицом к растворенному окну и восторженно пели. В окне Ленин размахивал сложенной в трубочку брошюрой. Кто-то аккомпанировал на гитаре.

– Да он не только Шаляпин, он еще и Никиш! – сказал Джамбул. – Что это они орут? «Укажи мне такую обитель»?

– Да, разумеется! – взволнованно сказала Люда. – Ох, не люблю, скверные стишки.

– Это стихи великого поэта, невежда!

– А все-таки скверные. Давай послушаем отсюда, чтобы не мешать божественному хору.

Он остановился. Люда остановилась неохотно. Ей хотелось самой пить и петь. Ленин высоко взмахнул брошюрой, прокричал: «Так, братцы, валяйте!» и опять запел. Хор подхватил:

…Стонет он по тюрьмам, по острогам,В рудниках на железной цепи,Стонет он под овином, под стогом,Под телегой ночуя в степи…

– Знаешь что, пойдем стонать под овином домой, – сказал Джамбул.

– Ни за что! – ответила Люда. – Ни за какие коврижки!

– Я тебе коврижек и не предлагаю. Но гадко слушать. Зачем люди поют, если не умеют?

VII

В поезде после границы был небольшой спор – где остановиться в Петербурге. Джамбул предлагал «Европейскую». Когда у него были деньги (а они бывали у него почти всегда), он ни о какой экономии не заботился. Хорошие гостиницы и рестораны, еще больше дорогие костюмы, галстуки, тонкое белье улучшали его настроение, и без того обычно очень хорошее.

– Нет, не хочу. У меня ведь нет богатого отца, – сухо отвечала Люда. – Ох, не похож ты на русского революционера.

– Я и не русский революционер, – сказал он. Теперь это подчеркивал все чаще.

– Знаю, слышала. Остановимся в какой-нибудь недорогой гостинице.

– Пожалуйста. Хоть в ночлежке, – согласился он. В последнее время во всем ей уступал. – Я могу жить и как кинто.

– Зачем как кинто?

Прежде Люда часто его себе представляла в наряде джигита, при украшенной золотом и серебром гурде, в бешмете и в чувяках; вспоминала такие слова, известные ей по романам. Иногда ему это говорила. «Да это для меня самый естественный костюм. Такой носили все мои предки», – отвечал он.

Они выбрали гостиницу, среднюю между «Европейской» и ночлежкой. Там оказался знакомый: начинающий журналист Альфред Исаевич Певзнер, благодушный, веселый человек. Он в том же коридоре снимал крошечную комнату. Всего с полгода тому назад приехал из провинции в Петербург, но уже имел связи, знал все, что делается и в «сферах», и в левых кругах, и в правых кругах. Печатал репортерские заметки в либеральных газетах, – революционные недолюбливал. Пока зарабатывал мало, но как раз только что получил в большой газете должность репортера. Подписывался буквой П. и придумывал себе псевдоним.

– Как вы думаете, «Дон Педро» это хорошая подпись? – спросил он Джамбула, который, как и Люда, охотно с ним болтал.

– Превосходная! – ответил Джамбул. – Однако, по-моему, «Дон Педро ди Кастильо Эстрамадура» было бы еще лучше.

Певзнер благодушно махнул рукой.

– Хотите с Людмилой Ивановной побывать в Государственной Думе? Я всех там знаю и на сегодня легко получу для вас билеты. Теперь наплыв уже меньше, чем был в первые дни.