Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

3

Случилось как-то отцу Фалафелю остаться в храме после окончания службы, чтобы заняться своим привычным пономарским делом, которое заключалось, как известно, в том, чтобы навести в храме идеальный порядок, поменять масло или добавить его в лампадки, счистить воск и очистить паникадила от свечных огарков, и все такое прочее, что отец Фалафель исполнял всегда тщательно и с любовью, памятуя евангельские слова о том, что, кто будет верен в малом, будет верен и в большом.

И вот, протирая пыль за иконой святого Серафима, отец Фалафель вдруг услышал голоса, один из которых принадлежал, без сомнения, местному юродивому, тогда как другой голос принадлежал Женщине, отчего у отца Фалафеля похолодело в груди, потому что голос этот принадлежал не кому-то там, но самой матушке Богородице, с которой в свое время отец Фалафель имел продолжительную и теплую беседу.

– Не может быть, – прошептал он, прислушиваясь к этому голосу. – Или это я сплю?.. Сплю и вижу сны?

Но мысль о сне была, конечно, немедленно оставлена, а вместо нее пришла уверенность, что голос этот, несомненно, принадлежит Пресвятой Богородице, ошибиться в чем мог кто угодно, но только не отец Фалафель. Нежный розовый аромат, струившийся со всех сторон, только лишний раз подтвердил эту, и без того приятную, встречу.

Что же касается второго голоса, то он принадлежал местному юродивому и был, напротив, груб, хрипл и косноязычен, несло же от него старыми мужскими носками, потом и дешевым табаком – смесь, от которой погибали тараканы, а домашние животные уходили навсегда из дома.

Не знаю, кто наградил Гришку именем Всеблаженного, но только его авторитет среди прихожан Спас-Успенского мужского монастыря был чрезвычайно велик и, пожалуй, почти достигал авторитета самого наместника.

И вот божественной волей и попечением, а может, и попущением, эта Женщина вновь появилась рядом с отцом Фалафелем, отделенная от него всего лишь простой перегородкой, на которой обычно вывешивались расписания служб.

Может быть, отец Фалафель и сообщил бы сразу о своем присутствии, но тут Гришка Всеблаженный опередил его. Он откашлялся и сказал:

– Как же мы, матушка, без тебя-то?.. Или мы тебя чем обидели, так это по неразумию нашему… По неразумию, а не по злому умыслу, матушка.

– Да знаю я, Гриша, – отвечала Женщина, и голос ее был мягок, как перина, и легок, как перистые облака. – Только ведь сколько еще можно быть детьми?

– По неразумию, по неразумию, матушка!

– Вот пусть и живут, как знают, – сказала Женщина, и голос ее внезапно посуровел. – А мы посмотрим, как они без Небес обойдутся.

– Но ведь не все же, не все же, – сказал Гришка Всеблаженный, надеясь, что всё это только результат плохого настроения. Однако если это и было только плохое настроение, то, во всяком случае, было оно исключительно устойчиво и серьезно.

– На вот, лучше читай, – сказала Женщина, шелестя книжными страницами и, похоже, передавая Гришке Всеблаженному какую-то книгу. – Читай, читай… Вот отсюда.

– И прииду, как тать в нощи, – услышал Фалафель голос юродивого Гришки Всеблаженного. – И разорю обитель сию так, что никто не убережется. И будет обитель эта гореть, но не сгорать, и будет она гореть в вечности, пока милосердие Божье не пощадит ее или до того, как Божья справедливость изгладит саму память о ней…

– Таково пророчество, – сказала Женщина. И добавила:

– Никто не станет отменять пророчество, потому что оно кому-то не нравится.

В наступившей затем тишине отец Фалафель расслышал, как потрескивают перед иконами свечи.

Потом всхлипывавший Гришка Всеблаженный сказал:

– Матушка-заступница. Не уходи.

– Каждый должен сам выбирать тот путь, по которому хочет идти, – наставительно сказала Женщина и невесело засмеялась. – Нет, вы только посмотрите!.. Один вон слезное море тут устроил, а другой прячется, потому что боится даже показаться, что уже совсем глупо.

– Кто это прячется, интересно, – сказал обиженный Фалафель, выходя из своего укрытия. – Никто и не думал даже, матушка… А не вылезал я, чтобы вашему разговору не мешать и больше ни для чего.

Потом глаза его привыкли к сумеркам, и он увидел женщину, которая шла и гасила свечи, ненадолго останавливаясь у каждой иконы.

– Я говорю, никто и не прячется, – повторил отец Фалафель, желая, чтобы на него, наконец, обратили внимание.

– А, Кораблев, – сказала Женщина, останавливаясь. – Все еще хитришь, малахольный?

– Да как же не хитрить-то, матушка? – сказал отец Фалафель, улыбаясь. – Уж такая у нас жизнь идет, что не похитришь – не поедешь.

– А я вот думаю, что это только глупость одна, – сказала Женщина, и по ее голосу можно было подумать, что она совсем не сердится на отца Фалафеля.

– Глупость, конечно, – согласился он и подошел поближе. – А вы?.. К нам проездом или, может, подольше останетесь?

– Ухожу я от вас, Кораблев, – сказала Женщина и вздохнула. Потом она достала платок, отвернулась и вытерла глаза.

– Как это – ухожу? – спросил отец Фалафель, не понимая.

– А вот так, – ответила Женщина. – Ножками.

– А как же мы? – спросил Фалафель и от растерянности даже засмеялся.

– А зачем я вам, если вы меня даже не слушаете? – сказала Женщина, поправляя платок. – К братскому часу не ходите, пьянствуете, ничего не делаете, едва молитесь, службу, и ту знаете плохо, нищим – и тем не подаете, ну, куда это годится?

Она сердито тряхнула головой, ее волосы разлетелись и на мгновение замерли, словно тусклый золотой нимб.

И, кажется, именно в это время отец Фалафель заметил, как по земле, под ногами, поползли прозрачные и холодные языки огня. От неожиданности он крикнул и отдернул ногу, и то же сделал Гришка Всеблаженный, вскрикнув и подскочив.

– Пожар, матушка, – сказал он, сделав несколько шагов в сторону выхода. – Прикажите людей поднимать!

– Что ты, дурачок, – сказала Женщина, улыбаясь. – Каких там еще людей?

– Так пожар ведь, – продолжал Гришка. – Сгорим все за милую душу, только угольки одни-то и останутся.

– Будем надеяться, что не сгорим, – сказала Женщина и повернулась к отцу Фалафелю. – А ты что думаешь, малахольный?

– Я думаю? – переспросил отец Фалафель. – Я думаю, что это адский огонь, вот что это такое.

– Гляди-ка, в самую точку, – сказала Женщина, протягивая руку в самый центр бушующего пламени, которое, пылая, уже подбиралось к иконостасу.

Это был и в самом деле адский огонь, который всегда приходит туда, где следует ждать страданий, отчаянья, крови и насилия и куда беда приходит раньше, чем она постучится в твою дверь.

Потом она снова протянула Гришке Всеблаженному книгу и сказала:

– Читай, читай, Гриша. Читай… Потом другим расскажешь, чтобы знали…

И Гриша, уткнувшись в Книгу, прочел:

– И вот посылаю я на землю огонь, который не жжет и не согревает… И нельзя будет потушить его… И будет гореть он, пока светит солнце… А кому суждено спастись – тот будет знать об этом… А кто не знает – тот не спасется.

– Потому что так определил Господь, – сказала поспешно Женщина, словно боялась, что присутствующие немедленно начнут задавать ей нелепые вопросы.

А между тем пламя разгоралось.

Пылали иконы, пылал иконостас, пылал антиминс.

Огонь, который не греет, не светит, не радует.

– Но как же так? – спросил отец Фалафель, чувствуя в носу легкое щекотание, что было верным признаком близких слез. – Как же мы без вас?.. Разве это правильно?

– Ах, Кораблев, Кораблев! – сказала Женщина, качая головой. – Вот когда ты станешь обращаться за советами не к голове, а к сердцу, вот тогда я, возможно, и вернусь… А сейчас проводи-ка меня вместе с Гришей. Я ведь не шутки сюда шутить приехала.

И, сказав это, Женщина пошла к выходу.

Выйдя же вслед за ней из храма, отец Фалафель поднял голову и посмотрел вокруг. И сразу же на мгновение закрыл глаза.

Стоящие возле храма деревья – пылали.

Пылали кусты черемухи и орешника.

Пылал храм, пылали его каменные лестницы, пылал братский корпус.

Пылало небо, прозрачное и пустое, – так, словно оно готовилось упасть, наконец, на землю, чтобы навсегда завершить ее постыдную, кровавую и бессердечную историю.

– Словно перед войной, – сказал Гришка, глядя в тревожное, красно-багровое небо.

– И как же мы теперь? – спросил отец Фалафель, но ему никто не ответил. Женщина исчезла, оставив после себя чудесный легкий запах, который кружил голову и от которого хотелось смеяться.

Несколько минут пламя еще бушевало, доставая до купола, но скоро оно потускнело и спустя несколько минут потухло.

Потом отец Фалафель сказал:

– Мне кажется, нам всем надо немного отдохнуть.

– И очень просто, – сказал Гришка Всеблаженный, который, несмотря на всю свою всеблаженность, всегда был готов к хорошему отдыху. – Есть предложения?

– А то, – сказал отец Фалафель, показывая куда-то в сторону Братского корпуса. – Берег специально для такого случая.

– А он возьми да и наступи, – подытожил Гришка Всеблаженный.

И это, конечно, отвечало действительному положению вещей.

120. Как мужики ходили за истиной к отцу Нектарию

Давно уже хотели некоторые пушкиногорские мужики подойти к игумену и спросить его что-то важное, что-то насущное, – то, без чего жизнь была пресна и нелепа, – да только все не было у них на это времени, да и робели они, не умея разобраться между собой, что им, собственно говоря, надо от отца Нектария – человека приятной комплекции и практической сметки, в чем были согласны даже его редкие недоброжелатели.

– Если уж такой человек не сможет ничего путного сказать, то дело плохо, – сказал как-то один из мужиков и добавил:

– Вы уж постарайтесь, мужики, вызнайте у него всю подноготную.

– И вызнаем, – подхватил другой. – Вот только подходящий случай был бы. А то ведь он вечно в трудах праведных, и захочешь найти, а не найдешь. Да ведь и совесть не позволяет занятого человека от дела отрывать.

Наконец, долго откладываемая встреча состоялась, и при этом совершенно случайно, а именно тогда, когда после службы отец игумен выходил из храма в сопровождении монахов и прихожан.

– Нам бы кое-что узнать, батюшка, – сказал один из мужиков, загораживая отцу игумену дорогу. – Позвольте спросить кое-что, потому что кто же, кроме вас, нам ответит?

– Спрашивать ты, конечно, спрашивай, а на дороге не стой, – сказал отец Нектарий, пытаясь обогнуть невесть откуда взявшегося мужика.

– Нам бы спросить только, – продолжал тот, не давая отцу игумену пройти. – И чтобы, вон, понятно было, а не так, как этот наш диакон, от которого, говорят, мухи дохнут.

– Ты еще поговори у меня, – сказал стоящий рядом благочинный. – Ишь, мухи ему не нравятся, оглоеду.

– Погоди, Павлуша, – сказал отец наместник, всегда любивший быть в центре внимания и часто прилагающий к этому даже некоторые усилия. – Человек, может, хочет узнать чего-то, а ты его сразу оглоедом нарек… Ну, спрашивайте, спрашивайте, мужички… Только чтоб не все сразу.

Народ между тем приумолк.

– Вот, допустим, Христос, – откашлявшись и выходя вперед, сказал рыжий мужичонка в засаленном пиджачке и со стальными коронками. – Я про Христа, значит, хотел.

– Что, Христос… Христос, Он за нас жизнь положил, – перебил его Нектарий, которому быстро становилось скучно от непонятливости мужиков. – Это понимать надо, а не так, чтобы какую-то там ерунду нести.

– Оно то-то, конечно, – согласился мужик. – Но только мы хотели про другое спросить.

– Про другое? – подозрительно спросил наместник, пожимая плечами. – Зачем вам про другое, когда я вам говорю про то все, что надо?

– Так ведь разные мнения бывают, – сказал мужичонка и от смущения засмеялся. – Одни говорят одно, а другие – другое. Мы вот что хотели спросить-то…

– Говорить надо, как в Евангелии написано, – снова перебил его Нектарий и хотел было перекреститься, но потом передумал. – Потому что все, что в Евангелии сказано, все это чистая правда. А других книг можно не читать, потому что это только время зря тратить.

– Еще святых отцов, – сказал из толпы чей-то голос.

– Это если тебя наместник благословит, – сказал игумен и негромко засмеялся своей собственной шутке.

– Вот об Евангелии мы как раз и хотели, – волнуясь, сказал мужик и перекрестился в сторону храма. Потом он еще раз откашлялся и сказал:

– Как же это получается, отец игумен?.. В Евангелии написано – раздай имение твое и возлюби ближнего твоего, а что на деле?.. Стыдно даже повторить… Вон сосед мой прочитал Евангелие да и начал свое имение-то раздавать разным нищим, так его жена вызвала скорую да так его родимого в психиатрическую и отправила. До сих пор там мается, а ведь висел на доске почета.

– Это он спьяну начал раздавать, – сказал благочинный, перекрывая остальной шум своим басом. – Да и имения-то там было, что называется, с гулькин нос. И пачкаться не стоило.

Услышав эту краткую, но содержательную речь, народ сдержано зашумел.

– Вот еще один правдолюбец на нашу голову, – сказал заскучавший игумен. – Эй, правдолюбец! – сказал он, прищурив глазки, что обыкновенно делал, когда собирался не на шутку рассердиться. – Сколько еще я должен повторять, что есть на свете вещи, которые вам, мирянам, обсуждать не полезно, потому что это дело до вас не касаемо?

– Как же не касаемо, как же не касаемо, – изумленно сказал мужик, разводя руками и призывая в свидетели стоящий тут народ. – Вы сами подумайте, что говорите. А если завтра, допустим, придут опять коммунисты и станут требовать, что мы, допустим, отреклись от святой веры, мы что же, отрекаться будем?

– А при чем здесь коммунисты? – сказал отец наместник, теряя всякий интерес к беседе.

– А при том, что если Господь что-то сказал, то так и надо делать, а не думать, как лучше Господа обвести вокруг пальца… Сказано – возлюби ближнего своего, так и изволь, делай, как сказано. Или, допустим, сказано – за друзей твоих жизнь свою положи, то так и разумей, а не выдумывай всякую ерунду, которую никто не понимает.

– Господь не для дураков говорил, – заметил игумен, тяжело вздыхая. Потом какая-то мысль пробежала по его лицу. Он помолчал немного, затем спросил: – Ты что же это, так до конца и будешь стоять, пока тебя коммунисты не отправят на небо?

– Непременно, – мужик показал широкую белозубую улыбку. – Сказано ведь, что до конца претерпевший – спасется.

– Ну и дурак, – сказал отец Нектарий, не трогаясь с места. – Это ведь все аллегория, которую каждый толкует в силу своего разумения, а оно бывает ой как далеко от истины.

На какое-то время все присутствующие смолкли. Потом дотошный мужик сказал:

– Как же тогда жить человеку? – спросил он, обращаясь больше к народу, чем к отцу наместнику. – Что ж это? Написано одно, читаем другое, а подразумевается третье? Ну разве же так можно?

– А ты смиряйся, – сказал отец наместник, задумчиво глядя на мужика. – Не знаю, как там у вас, а вот у нас в монастыре смирение – это первая добродетель

– Бог, значит, вас любит, а нас, значит, нет, – с горечью сказал мужик.

– А ты как думал? – подтвердил благочинный и негромко засмеялся. И вместе с ним весело засмеялся отец наместник и толкающийся в некотором отдалении народ.

121. Отец Илларион. Сомнительные речи

И еще сказал Илларион:

– Ничего не бойся.

Ни ночи, потому что за ней обязательно придет день, ни палящего солнца, потому что ему недолго еще осталось радовать своим светом землю.

Не бойся человека, когда он хочет принести тебе зло, – и человека, когда он хочет отплатить тебе за сделанное тобой добро.

Не бойся, когда хвалят тебя, и не бойся, когда злословят.

Когда против тебя клянутся Божьим именем – и когда клянутся Преисподней.

Не бойся забывать – и не бойся помнить.

Не бойся плакать и не бойся смеяться, потому что каждый смех посчитан в божиих кладовых, а каждая слеза – приближает тебе Царство Небесное.

Не бойся оборачиваться, потому что, что бы ты там ни увидел, Господь все равно будет всегда сильнее.

Не бойся сновидений, потому что они лгут и не могут даже дотронуться до тебя.

Не бойся Господа, потому что Он знает миллион тропинок к твоему сердцу.

Не бойся нечистых мыслей, потому что они как пришли, так и уйдут.

Не бойся смерти, потому что она освободит тебя.

Не бойся болезни, потому что она похожа на мост, который ведет на ту сторону.

Не бойся потерь и не бойся утрат, потому что Всевышний вернет тебе все, до последнего кодранта.

Не бойся соблазнов, потому что они подобны утренним облакам: налетел холодный ветер – и нет их.

А теперь послушай, что скажу тебе я.

Все, чего ты боишься, есть ты сам и никто другой.

Ты, а не кто-то другой приходит к тебе, чтобы обжечь тебя палящим солнцем.

Ты, а не кто-то другой приходит к тебе, чтобы напугать тебя в полночном мраке.

Ты, а не кто-то другой стучит к тебе в дверь, чтобы ты в страхе бежал от божьего гнева.

Ты, а не кто-то другой приходит к тебе, называя себя Смертью и обещая вернуться обязательно в следующий раз.

Ты, а не кто другой приводит тебе ночные сновидения, от которых пробивает пот, а крик, кажется, никогда не кончится.

Ты, а не кто-то другой посылает тебе нечистые мысли, которые оплетают тебя по рукам и ногам, не давая свободно взлететь.

Ты, а не кто другой приходит к тебе, чтобы посмеяться над твоей верой, которую ты сам пока еще не слишком хорошо понял и оценил.

И сказав это, отец Илларион исчез.

И при этом, похоже, – надолго.

122. Кое-что о благодати

Одной из характерных особенностей монастырского житья была почти повальная вера и панический страх насельников перед чертом, который тем и был занят, что устраивал неопытному монаху или послушнику разные каверзы, от которых несчастного только и мог спасти его наместник, чья благодать, конечно, во много раз сильнее, чем у какого-нибудь послушника или даже простого иеромонаха.

Дьявол был вездесущ, почти всемогущ и хитер.

В его компетенции было вводить в заблуждение, искушать невинные души, смеяться над праведниками и благочестивыми христианами, а заодно подкидывать в пустые головы разные совершенно несуразные мысли, из которых потом вылеплялось Бог знает что.

Простой монах, а тем более, послушник были бессильны перед его чарами, и им приходилось прибегать к защите не только святых, но и самого игумена, который взвалил на себя тяжелую работу по воспитанию монашеских насельников и отдавал этому всего себя.

Иногда, правда, эту воспитательную обязанность проявляли сами Небеса, как это (по мнению многих монахов) случилось, например, с послушником Афанасием, который настучал однажды на отца Тимофея, а ровно год спустя сам был подвергнут опале и отправлен в Столбушино «для исправления», – что лучше всего другого подчеркивало, среди прочего, присутствие в стенах монастыря небесных заступников и покровителей.

Вся эта смесь из Дьявола, благодати, монахов и тайных молитв была, в конце концов, вполне уместна в стенах нашего монастыря, в котором повальная вера монастырских насельников заключалась в том, что количество посылаемой Небесами благодати всегда было прямо пропорционально тому положению, которое занимал в церковной иерархии тот или другой клирик, так что выходило, что больше всего благодати было у отца игумена, затем у отца благочинного, потом у отца духовника, потом у отца эконома, а уж потом у всех этих прочих монахов, которым, возможно, никакой благодати вообще не полагалось, а если и полагалось, то в количествах крайне незначительных и, так сказать, символических.

Нам же, в свете сказанного, остается только трепетать, внимать и удивляться.

123. Дьячок-правдолюбец

Приходили в монастырь разные люди. Кто просто посмотреть и передохнуть от утомительной городской жизни, а кто в надежде обрести здесь последнее пристанище или, по крайней мере, провести несколько месяцев, чтобы осмотреться и принять решение. Большинство новоявленных скоро уходило, не выдержав тяжелой работы и дурного характера грозного настоятеля, отчего монастырских трудников всегда не хватало, так что иногда случалось даже, что некому было накормить и напоить голодных монахов, которые молча ходили в эти дни возле трапезной и злобно провожали сердитыми взглядами откормленных туристов. Тогда сердобольные пейзанки бежали в поселок и слезно просили там каких-нибудь прихожанок срочно заняться монастырским обедом.

Однажды объявился в монастыре дьячок.

Был он средних лет, худощав, разговорчив и смешлив. И при этом понятлив, вежлив и обходителен.

Одна только беда преследовала его и днем и ночью – стоило ему открыть рот, как его начинали одолевать глубокие сомнения, не делающие снисхождения ни для Бога, ни для человека, ни для Церкви, ни для чего бы то ни было вообще.

Дьячок сомневался во всем. В том, что Христос превратил воду в вино, и в том, что у Моисея расцвел жезл. В том, что свиньи бросились в море, и в том, что Иисус Навин остановил солнце.

И это, конечно, было обидно для всех тех, кто ни в чем не сомневался, а думал, что все, что надо, можно легко найти в каком-нибудь умном наставлении, вроде «Как самому принести пользу Православной Церкви» или в брошюре «Стоит ли молиться о спасении инославных»?

В голове его при этом была, судя по всему, полная каша.

«Допустим, – говорил он какому-то труднику, присаживаясь на скамейку и жмурясь от солнца. – Допустим, что Христа распяли. Только вот вопрос – зачем и на чем. Я, например, сомневаюсь. Потому что если всех распинать, то и столько дерева не хватит во всей даже Палестине».

«Так ведь у апостола написано», – робко пытался возразить собеседник.

«И очень хорошо, – продолжал дьячок, предвкушая победу над неопытным противником. – И пускай написано. А мы вот тогда спросим: А кому это выгодно? Кому? А? Христу – нет. А вот апостолам – даже очень. Потому что в Евангелии написано, – и учил их после вознесения еще сорок дней. А теперь спросим – где они, эти сорок дней?.. А?.. Что-то не видно».

Вопрос «Кому это выгодно?» был у дьячка чем-то вместо дубины. Если что-то не клеилось и не соединялось, то в ход шел этот вопрос, который по всем законам спора без сожаления убивал спорящего противника, не сходя с места.

Каждый вечер, после ужина, собирались трудники возле поленницы на заднем дворе, одни, чтобы покурить перед сном, а другие, чтобы послушать хитрости пришлого дьячка, о котором уже было известно всем монастырским.

«А вот, допустим, Ветхий Завет, – говорил он, начиная какой-то новый разговор. – Если конечно, взять его в полном объеме, то что же это получается?.. А это получается, что в нем мы найдем сразу две истории о сотворении человека, и пусть меня повесят сами знаете за что, если я это понимаю!»

«Сомневаешься, значит?» – спрашивал кто-то.

«Ох, и сомневаюсь, родненькие мои», – отвечал, впадая в великую задумчивость, дьячок.

Проходя как-то мимо, отец настоятель остановился, чтобы послушать, что говорилось на хозяйственном дворе, после чего вынес происходящему суровое определение:

«Пусть лучше языком чешут, чем будут водку пить, – сказал он, с презрением оглядывая собравшихся. – А лучше всего, чтобы спать шли, – добавил он, после чего сказал, обращаясь теперь персонально к дьячку:– А ты говори, да не завирайся. Ишь взяли себе манеру обсуждать, чего им не надо… Глядите у меня».

С тем и удалился.

– И как тебя только в монастырь занесло, – дивился, глядя на дьячка, народ. А благочинный прямо заявил, разгоняя вечерние посиделки, что этот дьячок не кто иной, как Антихрист, который родится по пророчеству Филомена Пушкиногорского и скоро даст о себе знать.

Скоро, и правда, стали замечать разные неприятные вещи.

Некоторые трудники перестали во время богослужения кланяться и читать Символ веры, а другие вообще перестали ходить в храм, объясняя это тем, что сомневаются в присутствующей в храме благодати.

Другие стали сомневаться в православных святых, отмечая, что никогда и нигде не встречали в мире никаких чудес, зато слышали множество историй про чудеса, от которых хочется только плеваться и ругаться.

Еще стали замечать, что многие в последнее время стали креститься двуперстным крещением и поминать блаженного Аввакума.

Нашлись и такие, которые славили католиков и протестантов и говорили, что когда Папа Римский, наконец, приедет в Россию, то уж, наверное, наведет здесь порядок, какой надо.

Ходили, впрочем, слухи, что какие-то трудники отметелили нашего дьячка по просьбе отца благочинного, но это не помогло. На следующий день он вновь сидел на заднем дворе и делился своими сомнениями с каким-то новым трудником.

Видя такое дело, благочинный Павел все-таки не выдержал и явил всем присутствующим уверенность в том, что, слава Богу, не оскудела еще земля русская педагогическими талантами.