Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

«Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!» – с чувством прошептал отец Иов и перекрестился, чувствуя где-то совсем рядом присутствие Того, кто подвесил на небесах хрустальный свод и стреножил великого Левиафана, а теперь осчастливил отца Иова, сняв с него тяжесть, которую он носил много-много лет.

«На службе креститься будешь», – злобно сказал наместник, поднимаясь со скамейки, и чувствуя, как боль и обида готовы вот-вот захлестнуть его.

Но его, похоже, уже никто не слушал.

Глядя, как вспыхивают таинственные электрические искры, приходящие из ниоткуда и возвращающиеся в никуда, монахи словно забыли о существовании отца игумена, загипнотизированные волшебными искрами, которые, похоже, хотели им что-то важное сказать, но все никак не могли найти нужных слов.

109. Местная история. Гений Бозырева

Местная история Пушкиногорья не знает ни своего Тацита, ни своего Тита Ливия. И все же, время от времени, всплывают из небытия странные истории, которые вполне могли бы произойти в древней Греции или Риме, лишний раз подтверждая ту незамысловатую истину, что человек всегда и везде остается самим собой.

История же была вот какая.

В году этак пятидесятом приехал в Пушкинские горы сразу после распределения молодой специалист по фамилии Бозырев. Был он сведущ в комсомольских делах, поэтому довольно быстро пошел в гору, довольно скоро вступил в партию и занял какой-то значительный, по местным меркам, пост в районной администрации.

Поселился же он в деревне Савкино, по которой когда-то давным-давно любил гулять Пушкин, ничего, к счастью, не знавший ни про партийную работу, ни про райком, ни тем более про партийные взносы.

Время, между тем, шло, семья росла, и скоро Бозыреву стало тесно в его уютном, но небольшом доме. Как советский человек, к тому же, как человек партийный, он не пошел для решения своей проблемы каким-то сомнительным путем, но просто написал заявление, в котором описал свое печальное положение и попросил вышестоящие органы поставить его в городскую очередь на квартиру в Пушкинских горах.

И тут выяснилось, что по закону сельские жители не имели права стоять в городской очереди, – не то потому, чтобы удерживать их в сельском хозяйстве, не то по какой другой причине, но все мечты и фантазии Бозырева о собственной квартире рухнули в один час.

Для него настали тяжелые дни, и даже помощь друзей и поддержка семьи не приносили облегчения и не делали его боль меньше.

Однако мучения его длились, к счастью, недолго.

На одном из заседаний райкома неожиданно возникло предложение помочь товарищу Бозыреву в получении расположенной на территории Пушкинских гор квартиры.

Все гениальное, как известно, просто.

Посоветовавшись с друзьями, поразмыслив и полистав Административный кодекс, Бозырев продвинул в райком предложение – передать деревню Савкино, где он жил, – под непосредственную власть городской администрации – другими словами, лишить Савкино статуса деревни, а взамен считать его частью Пушкинских гор. Так Савкино стало улицей, принадлежащей поселку, а Бозырев – поселковым жителем, стоящим на законных основаниях в городской очереди на квартиру в Пушгорах.

Я хорошо представляю себе эту картину

Заседание пушкиногорского райкома. В сегодняшних темах – доклад о достигнутых районом успехах, международное положение и – в части «Разное» – квартирные затруднения гр. Бозырева.

– Есть еще один – последний – вопрос, – говорит Ответственный за идеологическое воспитание молодежи. – Вы все знаете нашего молодого специалиста, товарища Бозырева. Знаете и его тяжелое семейное положение, в смысле квартирного вопроса, конечно. Так вот у нас есть предложение, позволяющее, наконец, встать товарищу Бозыреву в общегородскую квартирную очередь. Прошу вас ознакомиться.

Далее идет знакомство с предложением.

– По-моему, это стоит внимания, – говорит Ответственный за техническое состояние машинного парка.

– Ну, все-таки деревня. Поймут ли нас? – замечает Председатель.

– А мы сообщать никому не станем, – говорит Ответственный за идеологию. – Почему мы должны кому-то рассказывать о наших внутренних делах? Это непорядок.

– Верно, – говорит Председатель. – Что ж, давайте голосовать. Да и по домам. Все-таки банный день.

Дальше история пошла по накатанной.

Бозырев встал в квартирную очередь и скоро получил в Пушкинских горах неплохую квартиру. Что же касается всех остальных, то прошло еще много времени, прежде чем местные жители догадались, что они живут теперь не в деревне Савкино, а на Савкинской улице, и сами они – уже не деревенские мужики и бабы, а самые натуральные городские жители, перед которыми открыты все пути.

110. Василевич

1

Говорить о Василевиче немного затруднительно в силу положения, которое он занимает в иерархии местных и не местных чиновников, а также в силу того огромного количества рассказов, слухов и нелепостей, которые мы встречаем всякий раз, когда сталкиваемся с этой легендарной фигурой, – независимо от того, хвалим ли мы этого героя или, наоборот, стыдим и порицаем.

Самые разнообразные и противоречивые факты умудрялись находить себе место здесь, рядом друг с другом, в результате чего фигура директора Заповедника приобрела со временем нечто эпическое, – нечто, что роднит ее с Моисеем, Одиссеем и Наполеоном в одном лице.

Потому, когда одна экскурсоводная барышня ответила на мой вопрос, как они относятся Василевичу: «Мы его боимся», – я не удивился.

И верно.

Нельзя не бояться разбушевавшейся стихии, несущейся на тебя электрички или желающего облагодетельствовать тебя чиновника, пусть даже этот чиновник пишет стихи и награждается премиями «За вклад в искусство и культуру».

Все эти (и еще множество других) соображения послужили, видимо, причиной того, что с некоторых пор все, что говорилось о Василевиче и его Заповеднике, носило налет некой недостоверности; этакая ложка дегтя в бочке меда.

Добрый Ангел, швыряющий в прохожих камнями.

Рассказчик, забывший начало своего рассказа.

Достоверным, пожалуй, было только то, что господин Василевич соизволил родиться в богоспасаемом городе Минске, а с 21 марта 1994 года возглавил Государственный мемориальный историко-литературный и природно-ландшафтный музей-заповедник А. С. Пушкина «Михайловское».

Была ли эта дата черным днем Музея или, напротив, она знаменовала собой близость светлых и прекрасных горизонтов – это пусть каждый решает сам.

В конце концов, история – это всего лишь противоборство мнений, которые не нуждаются ни в каких-либо доказательствах, ни в каких-либо изящных аргументах, в череде которых созидается то, что, ничтоже сумняшеся, мы называем наукой историей.

Впрочем, – и с этим нельзя не согласиться – ни одна история никогда не обходилась без истории, снисходя со своих теоретических высот в гущу человеческой глупости, героизма, мужества, подлости и всего того, что мы с легкостью наблюдаем каждый день, стоит только пошире открыть глаза.

2

Что же касается нашей Истории, то она – если верить многим достоверным и недостоверным источникам – была вот какая.

Жила была на свете девочка, и звали ее Анна. Место, куда она переехала, называлось поселок Пушкинские горы, а известны они были потому, что в трех километрах от поселка находился известный всему миру Пушкинский Заповедник, который долгие годы возглавлял Семен Степанович Гейченко.

Время шло, и скоро девочка стала работать в Заповеднике, помогая Семену Степановичу и быстро продвигаясь по служебной лестнице.

Анну ценили, и притом не только в окружении Семена Степановича. Такое место, куда приезжали десятки известных людей, где собирались, Бог знает зачем, какие-то «Дни» и «Вечера Поэзии», где, казалось, сам воздух пропитан неповиновением и иронией, – все это не могло остаться в стороне от руководящей роли партии и вездесущих органов, которые давно уже положили глаз на этого странного человека, которого называли Директором Заповедника.

В один прекрасный день Анне было предложено, что называется «присматривать» за Семеном Степановичем.

Так, по крайней мере, утверждают многие слухи и предположения.

Впрочем, инструкции были самые простые.

Следовало – как следовало из приятного, но серьезного разговора с представителем КГБ, – принимать во внимание все, что касалось Семена Гейченко и приглядывать за его окружением, донося обо всем, что могло быть интересно органам.

Узнал ли Семен Степанович об этом каким-то образом сам, или разоткровенничалась с ним Анна, но только легенда о том, что они вместе писали на Директора донесения – является одним из самых лучших подарков, которые преподнесла нам когда-то история

Можно представить себе эту чудесную картину – донос на Семена Степановича в исполнении самого Семена Степановича.

Гейченко: Пиши. Восхвалял американский образ жизни… Пиши, пиши.

Анна: Неудобно как-то, Семен Степанович.

Гейченко: Чего там неудобного?.. Ну, тогда пиши – не одобрял политику партии в области музейного дела.

Анна: Надо что-нибудь такое, позаковыристей, просили.

Гейченко: Тогда пиши. Замечен в регулярном искажении фактов, близких сердцу каждого россиянина. Искажал историю нашей великой Родины, а особенно историю после 1917 года.

…Позже она оправдывалась тем, что кто-то же должен был заниматься этой неаппетитной работой.

Но это было потом.

3

В начале августа 1993 года умер Семен Гейченко.

Временно исполняющим обязанности Директора стал, если я не ошибаюсь, Бозырев.

Все складывалось как нельзя лучше.

Тем более что вся команда Гейченко проявила исключительную неосведомленность и непрофессионализм, не ударив и пальцем о палец для того, чтобы не соглашаться с Министерством культуры, а избрать Директора из числа работающих в Заповеднике профессионалов.

Со смерти Семена Степановича прошло полгода, и вот в один прекрасный день, собрав всех работников Заповедника, Бозырев вышел вперед, держа под локоть Василевича, и сказал: «А это наш новый Директор».

На что зал ответил ему гробовым молчанием.

4

На этом наша история, пожалуй, заканчивается, потому что нельзя же, в самом деле, считать историей вечные российские темы, когда меняются только имена, суть же остается прежней.

Конечно, недовольные по-прежнему распускали различные слухи и нелепицы, но и без них было понятно, что с приходом Василевича, по большому счету, Время остановилось, а История – в какой уже раз – закончилась, не успев начаться.

Возможно, именно поэтому так увеличилось в это время число подметных писем и различного рода анекдотов вокруг нового директора, которого поначалу наградили совершенно неприличным и глупым прозвищем, повторять которое мы, пожалуй, воздержимся. Некоторые из этих писем доходили до полного абсурда, но при этом были довольно смешны и местами даже остроумны, что дает нам возможность продемонстрировать их нашему читателю.

5

Однажды, – как свидетельствует один известный недоброжелатель, – в голове Директора вдруг образовалась странная, но в то же время манящая мысль. Мысль эта была о том, что если бы по аллеям Михайловского гулял сам Александр Сергеевич Пушкин, то приток посетителей Заповедника, несомненно, увеличился бы, а он, Директор Заповедника, возможно, получил бы еще одну премию и тем самым обогнал бы по премиям самого себя, что удавалось далеко не всем.

Сказано – сделано.

Первым делом стали думать – кому же поручить такое ответственное дело? Кого нарядить в одежду Пушкина, чтобы это было естественно и красиво?

«Вы себе только представьте, – говорил Отец и Благодетель, размахивая руками, что было признаком сильного интеллектуального напряжения. – Идет, допустим, человек по лесу, никого не трогает, и вдруг из-за кустов появляется Пушкин! Сам! С тросточкой и во фраке!.. А теперь подумайте, сколько денег этот человек отдаст за то, чтобы хотя бы сфотографироваться вместе с поэтом?.. Вот посидите и подумайте, если сами не понимаете».

После долгих размышлений решили, что лучше всего для этой роли подойдет маленький и незаметный рабочий, которого звали Степан, а отчества никто давно уже не помнил.

Степан работал на грядках и про Пушкина знал только то, что Пушкин платил ему, Степану, зарплату и премиальные, о чем можно было судить по выражению лица Директора, когда тот сказал однажды: «Да что бы вы тут без Пушкина делали?»

Именно поэтому весь Пушкинский Заповедник ласково именовал Пушкина «Кормильцем».

Между тем позвали Степана. Он пришел, боязливо оглядываясь по сторонам и явно находясь не в своей тарелке.

– Пушкиным будешь, – сказал Василевич, с сомнением оглядывая кряжистую фигуру Степана. – Пойдешь, пусть они тебе приличный костюм подберут.

– Это можно, – сказал Степан.

– Без тебя догадаемся, – прикрикнул Василевич, который с рабочим людом особо не церемонился. – Чтобы завтра же во фраке был, а с деталями мы как-нибудь позже разберемся… Да не забудь кружку для сбора денег, а то знаю я вас, все помните, кроме того, что нужно!

И удалился, прекрасный и мудрый, как юный бог.

6

Если – как говорил один известный недоброжелатель – судить о Василевиче только по тому, что происходило в Заповеднике, то можно было бы с некоторой долей вероятности утверждать, что господин Василевич был сторонник идеи, так сказать, национального парка на французский манер, то есть парка, прореженного до такой степени, что с одного его края можно было хорошо видеть, что творилось на другом. Собственно, в этом не было ничего оригинального. Эта была мечта всякого чиновника, сидящего в Кремле и мечтающего ясно и отчетливо видеть всю Россию, не цепляясь особенно ни за что взглядом, и вообще не любившего это цепляющее, всегда ехидное, портящее вид и отчетность. Об этом, среди прочего, свидетельствовал и тот факт, что по сторонам главных, так сказать, магистральных аллей Заповедника, лес прореживался хоть и не до полного его приведения к нулю, однако же так, что после этого взгляд уверенно скользил на довольно приличные расстояния, не боясь наткнуться на какой-нибудь неприятный предмет, мнение или событие.

Сама идея национального парка, нечто вроде французского, прореженного, с дорожками, посыпанными песком, – невольно наводила его на желание гулять по этому прозрачному парку, и чтобы вдали танцевали пары, а пейзане шептали «Барин идет», тогда как сам он неторопливо шел бы под руку с верной подругой, которую почему-то звали Василиса.

Прореженный лес чудесно гармонировал с финской краской, очищенными домами, – тут словно проступала мечта о хорошей комфортабельной жизни, некоторый намек на то, что хорошая, комфортабельная и со всех сторон обустроенная жизнь и есть, собственно говоря, жизнь, тогда как все остальное – это только недоразумение и удел жалких неудачников, которым досталась судьба до гробовой доски жить в каких-нибудь отвратительных блочных домах, из которых есть только один путь – на кладбище.

7

Впрочем, – как заметил все тот же недоброжелатель – можно было допустить и еще одно объяснение любви господина Василевича к прореженному лесу.

– В конце концов, – сказал он, – всякий чиновник имеет о себе, как правило, завышенное представление. Ему кажется – стоит только ему слегка отпустить удила, как все понесется без плана и стройности в тартарары, чтобы там оказаться в руках наших врагов, которые ведь особо миндальничать не будут.

Страх врагов и страх начальства – типичная болезнь чиновнической братии.

Поэтому я бы не удивился, если бы узнал, что господин Директор подвержен в какой-нибудь форме известной болезни или даже нескольким болезням, которыми болеют чиновники и партийные функционеры, – болезни, которые я не стану здесь называть, тем более что все они хорошо и давно всем известны.

8

Мнение недоброжелателя:

Однажды в Петровском я был свидетелем того, как с конька крыши барского дома, то есть с дома Ганнибала, снимали флюгер в виде слона, который до сих пор мирно занимал свое место высоко над усадьбой. На вопрос, зачем снимают слоника, экскурсовод ответила: «Он не отвечает исторической правде». Так, как будто что-то тут отвечало этой самой правде, – новодел усадеб, финская краска, крашеные стены, новодельные окна, ухоженные клумбы. – Ничего здесь нет, «как при Пушкине». Ни ухоженных дорожек, ни изящных скамеек, ни вместительных, увитых плющом, беседок. Есть только пейзаж, такой, каким его видел Александр Сергеевич. Таким, каким видим его сегодня и мы – таким же точно, как будто и не было этих лет.

И вот этот-то пейзаж Василевич, мягко говоря, не заметил. Достаточно посмотреть на открывающийся вид с Савкиной горки. За двадцать лет своего правления Василевич приобрел опыт директорства, получил государственную и другие премии, ел, пил, веселился, ездил в Италию и принимал именитых гостей, – но не сделал главного – не настоял на законе, который мог бы оградить Михайловское и его окрестности от застройки и прочих безобразий. Собственно, это дело всякого директора, – кроме прочего, – защищать вверенное ему хозяйство.

И больше ничего.

9

Последняя история, которую я услышал, касалась отношений Василевича и отца Нектария.

Два гиганта отечественной духовности, конечно, не смогли найти общего языка относительно раздела монастыря и в результате – как рассказывают – стали злейшими и непримиримыми врагами. "Он в Бога не верует", – сказал про Василевича о. Нектарий, а уж страшнее этого, конечно, ничего нельзя было придумать. Неверие в Бога было, ко всему прочему, еще и непонятно, ибо на собственном своем примере отец Нектарий смог убедиться за много лет служения, что вера в Бога чревата разными прекрасными дарами, отказываться от которых – значило бы погрязнуть в гордыне, поскольку Господь прекрасно знает и без нас – кому, сколько и когда Он собирается благодетельствовать.

Что же сказал Василевич про отца настоятеля, о том мы можем только догадываться. Тем более что это уже совсем другая история.

111. Исповедь

О том, что с этим стоящим в очереди на исповедь мужчиной было явно что-то не в порядке, отец Иов догадался сразу, как только его увидел. Мужчина был, похоже, из местных, вот только отец Иов никак не мог, как ни старался, вспомнить, кто он такой и откуда.

Вел себя мужчина довольно-таки странно. Суетился, когда передавал свечи к Канону, подпевал хору и при этом бесшумно бил себя в грудь, да к тому же еще все время пропускал стоящих позади него в очереди, словно боялся, что расскажет на исповеди о себе такое, отчего, несмотря на тайну исповеди, монахи немедля побегут в полицию.

Впрочем, за годы службы отец Иов понасмотрелся на многое, так что удивить его можно было только чем-нибудь экстраординарным, да и то – если повезет.

Наконец, очередь дошла и до странного посетителя, который с отчаянием на лице готовился к принятию таинства.

Было видно, что последние шаги к месту исповеди дались ему не без труда.

– Я слушаю, – сказал отец Иов, когда мужчина опустился перед ним на колени и нагнул голову.

– Грешен, батюшка, – сказал он и замолчал, словно ожидал, что отец Иов сам прочитает всю череду его грехов и мелких прегрешений.

Впрочем, молчал он тоже странно, делая какие-то резкие движения, косясь на отца Иова и закатывая глаза, словно хотел что-то сказать, но не знал, как именно к этому подступиться.

Секунд двадцать или около того прошли в ожидании. Наконец Иов сказал:

– Как зовут-то?

– Меня, что ли? – сказал мужик, с тоской глядя на отца Иова. Потом, видимо, понимая, что ответ его выглядит довольно глупо, смутился и сказал:

– Порфирием кличут.

Глаза его больше не мигали и не закатывались, а смотрели в упор на отца Иова, которого этот непрошеный взгляд почему-то беспокоил и даже немного раздражал.

– Значит так, Порфирий, – сказал он, наклоняясь к стоящему на коленях исповедующемуся. – Говоришь внятно, перечисляешь свои грехи, а Бог тебя прощает, потому что Он милосерд и долготерпелив… Это понятно?

– А как же, – сказал Порфирий. – Очень даже понятно.

– Вот и хорошо… А теперь рассказывай.

– Грешен, батюшка, – сказал Порфирий и снова умолк.

– В чем грешен-то? – являя чудеса терпеливости, спросил отец Иов.

– В том, батюшка, что хочу одного человека зашибить, – ответил Порфирий, и в голосе его послышались какие-то, прежде неизвестные, нотки.

– Убить, что ли, хочешь? – спросил Иов, ничуть не удивившись.

– Что ты, батюшка! Зачем убить? Зашибить только.

– Это как же это, интересно, зашибить?

– А так, что он стоит, понимаешь, к тебе спиной, а ты к нему подходишь и доской-то его сзади и удивляешь.

– Удивляешь, значит? – задумчиво проговорил отец Иов. – И чем же ты хочешь его удивить?

– Так вот этим и собираюсь, – отвечал Порфирий. – Доской по затылку, вот и весь сказ.

– Эк же ты кровожадный, братец, как я погляжу, – сказал отец Иов, с удивлением качая головой. – Или не знаешь, что заповедовал нам Спаситель?.. Люби ближнего своего как самого себя и даже врага своего люби, потому что Господь придет и взыщет с тебя за все, что ты натворил.

– Да как же его любить, когда я видеть его не могу?! – сказал Порфирий.

– А ты смиряйся, – сказал отец Иов, подражая не без некоторого удовольствия отцу игумену. – Что значит «не могу»?.. Христос, наверное, не говорил «не могу», когда его на кресте распинали.

– Так то – Христос, – сказал Порфирий и тяжело вздохнул.

– Да. Верно. То Христос, а то ты, – сказал отец Иов, радуясь своему голосу. – И Он для того и приходил, чтобы подать пример таким, как ты… А ты как думал?

– Каким это еще таким? – переспросил Порфирий с некоторой заметной нервозностью.

– А вот таким, – сказал отец Иов, не зная, что сказать дальше. – Таким, которые собираются невинного человека доской стукнуть ни за что ни про что… Лучше расскажи мне, Порфирий, кто это тебя так отметил, что ты собираешься, прости Господи, этого малахольного доской угостить?

– Да кто, известно кто, – сказал с горечью Порфирий и махнул рукой. – Вы, батюшка, и отметили.

Случившаяся затем сцена могла бы послужить хорошим примером использования затянувшейся паузы.

Потом отец Иов кротко сказал:

– Чем же я тебе не угодил, Порфирий?

Возможно, он хотел перевести все происходящее в безобидную шутку, однако его собеседник, похоже, был другого мнения.

– А я откуда знаю, чем, – сказал он с некоторой грубостью, повышая голос. – Вот только чует мое сердце, что добром это не кончится.

– Да чем же оно тогда кончится-то? – спросил, Иов, чувствуя, что вся эта история начинает ему уже немного надоедать.

– В конце концов, – сказал он, мудро и понимающе улыбаясь, – все истории когда-нибудь кончаются, как известно.

– Но не эта, – сказал Порфирий.

– Не стоит зря драматизировать, – и отец Иов сделал красивый жест, словно он отвергал все плохое и, наоборот, принимал все хорошее. Потом немного помолчал и спросил:

– Значит, говоришь, это я тебя отметил?.. Любопытно.

– А кто же, если не ты? – сказал Порфирий. Он еще раз оглянулся и добавил почти шепотом:

– Поверишь ли, родимый, как увижу тебя, так сразу будто что-то подкатывает вот сюда и еще сюда, а какой-то голос прямо в уши говорит: «Стукни доской! Стукни доской! Стукни доской, пока я тебя сам не стукнул!»… Иной раз даже страшно становится.

– Так вот оно что, – сказал Иов, вспоминая вдруг этот внимательный и настороженный взгляд, который время от времени он видел в темных углах храма. – Выходит, лично ко мне у тебя претензий нет?

– Помилуйте, батюшка, какие там еще претензии, ей-богу, – сказал Порфирий, понижая голос и оглядываясь. – Вы ведь лучше меня знаете, что в мире на каждом шагу существуют такие вещи, о которых человеку лучше не знать. Возьмите хотя бы эту доску. Разве тут есть что-нибудь понятное?.. Да кричи хоть всю ночь, все равно ничего не поймешь. Опять же уши. Прочистишь их, а потом оказывается, что какой-то там голос требует от тебя, чтобы ты взял доску и как следует стукнул ею по голове того, кого он укажет… Разве это дело?

Однако отец Иов уже не слышал Порфирия.

– Я тебе книжку дам, – сказал он, вынимая откуда-то снизу целую стопку брошюрок. – Почитаешь и ко мне потом придешь. Называется «Что нам следует знать о духовном отце». Читай внимательно.

Он отвернулся, чтобы поставить брошюрки на место, и в это мгновение Божий промысел показал себя во всей красе.

Конечно, тут не было никакой доски, которая могла бы послужить примером Божьей мудрости и всезнайства. Зато было нечто другое – нечто, легко приводящее нас к мысли, что для Бога все возможно и нет ничего трудного.

Доски не было, но зато под рукой оказался тяжелый подарочный экземпляр Псалтири, который Порфирий быстро схватил со стола и, размахнувшись, со всей силы стукнул им отца Иова по затылку, после чего отец Иов на какое время исчез из поля зрения.