Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Сразу же после этого исчез Божий Престол и Сам Господь, а вместо них один из Ангелов, приблизившись к отроковице Елизавете, сказал: «Знай и передай другим, что никакая сила на земле не сможет защитить ни отца Нектария, ни кого бы то ни было еще, если от него отвернулся Всемогущий Господь и Пресвятая Богородица. Запиши сама то, что видела и слышала, или пусть запишет это кто-нибудь с твоих слов, так чтобы все православные христиане знали, сколь велик и страшен Господь, что еще при жизни может отнять у человека душу и бросить ее в огненное пекло, самого же человека оставить так, словно он жив и здоров и пребывает среди людей. Так что всякий раз, когда кто-то посмотрит на отца Нектария или отца Павла, то вспомнит, что души их и в сей час пребывают в огне кипящем и неумолимом, тогда как тело находится на земле, и, видя это, тот час же прославит святое и страшное имя Господне, который не оставляет без последствий никакой грех и творит великие чудеса во вразумление всем человекам».

106. Общий сон

Общий сон случается довольно редко, может раз в полгода, а то и раз в году, а иногда и того реже. Его признаки чрезвычайно просты – стоит лишь двум-трем людям увидеть одновременно один и тот же сон, как любой здравомыслящий человек скажет вам, что это-то и есть тот самый сон, который мы называем общим, то есть таким, который снится сразу большому числу спящих, которые, в свою очередь, после пробуждения сопоставляют увиденное и решают, был ли этот сон действительно общим, или это всего лишь досадная оплошность, на которую не стоит обращать внимания.

Именно такой общий сон и был увиден всеми монахами Святогорско-Успенской мужской обители 16-го августа 2015 года в третьем часу ночи, о чем в журнале опозданий, посещений и нарушений должен был бы быть зафиксирован этот редкий случай, чего, однако, не произошло, поскольку страница, на которой, судя по всему, была сделана эта запись, была кем-то выдрана и навсегда потеряна для будущего историка.

А рассказать этому историку, пожалуй, было бы о чем. Шутка ли сказать – общий сон! Тут и свой собственный-то не всегда поймешь, что уж говорить об общем, то есть о таком, в который набивается знакомый и незнакомый народ и от которого, положа руку на сердце, можно ждать чего угодно, тем более что дело в этой истории шло о вещах совершенно несусветных.

А начинался сон буднично, обыденно, вполне сонно.

Снилось монахам, будто все они собрались на монастырском дворе, и при этом у каждого в руке был какой-то музыкальный инструмент, в то время как на самом дворе стояли пюпитры с уже раскрытыми нотами.

И все ждали только отца и благодетеля, который, как всегда, немного задерживался.

И все было бы, наверное, как всегда, чинно и мирно, если бы не этот самый Цветков, который не мог просто чинно стоять в ожидании игумена, а должен был болтать всякую ерунду, в которой не было ни капли правды. Так, например, он заявил стоящей рядом братии, что сегодня наш отец и благодетель не будет исполнять Брамдомский концерт, а исполнит Седьмой концерт для фортепьяно и гобоя с оркестром Иоганна Себастьяна Баха, о чем он сам слышал сегодня утром.

– Вот уж и неправда, – сказал отец Мануил, положив на плечо трубу. – Сегодня мы будем играть Пасторальные импровизации. Если кто хочет проверить, вот тут ноты. Пожалуйста.

Монахи зашумели.

– Что ноты, – сказал кто-то, – ноты можно переписать.

– Вот именно, – отозвался отец Фалафель, держа подмышкой скрипку. – Или подделать.

– Игумен говорил, что играть будем Девятую симфонию, – вспомнил отец Ферапонт, которого из-за контрабаса почти не было видно.

– Игумен скажет, – проворчал Фалафель. – Чья хоть симфония-то?

– Я же говорю – Девятая, – повторил отец Ферапонт.

– А-а, – сказал Фалафель. – Теперь понятно.

В это самое время на пороге административного корпуса образовался отец и благодетель, игумен отец Нектарий. В руке он держал огромную дирижерскую палочку.

– Ну что, тунеядцы, – загремел он, подходя к стоящим монахам. – Совсем уже от рук отбились?.. Или забыли, кому мы сегодня играем?

– А кому? – спроси Фалафель.

– Поговори у меня! – закричал игумен и, кажется, даже подпрыгнул от возмущения. – Только не ври мне, что ты это первый раз слышишь!

– А-а, – сказал отец Фалафель. – Вот, значит, оно что.

– Вот именно, – подтвердил игумен. – Самое натуральное.

Было что-то тревожное в его словах, будто кто-то собирался сказать тебе нечто важное, но только все никак не мог решиться и потому говорил всякую чепуху, чтобы только не выглядеть совсем уж нелепо.

Но еще тревожнее было появление над их головами огромного театрального балкона, который висел неизвестно на чем, привлекая внимание любопытных монахов, гадающих – кто там прячется наверху за закрытыми занавесками.

– Ну, вот, дождались, – негромко сказал отец игумен и закричал. – Становись!

В ту же минуту вокруг началось форменная суета, которая длилась до тех пор, пока все монахи не разобрали свои пюпитры и не начали настраивать инструменты, в то время как отец Нектарий взгромоздился на хлипкую эстраду и, подождав немного, поднял свою дирижерскую палочку, именуемую в музыкальном мире баттута.

– Неужели? – спросил с изумлением у пробегающего скрипача отец Иов.

– А вот, – сказал тот, прячась за пюпитр.

– Сам Господь! – в восторге сказал отец Иов, держа в руке флейту. Потом он издал своей флейтой три или четыре веселых звука, сделал изящное па и убежал.

А между тем как-то сразу вдруг заиграла музыка и начало ее, похоже, не обещало ничего хорошего.

Она была как хищник, изготовившийся к прыжку.

Как безнадежная пробоина в теле корабля.

Как неразделенная любовь, у которой не было будущего.

Монахи и в самом деле играли самозабвенно и ярко, то поднимаясь над монастырским двором, то возвращаясь и исчезая в кустах, – и вместе с ними в воздух поднимались и ноты, и пюпитры, а вслед за ними и дирижерская эстрадка с дирижирующим отцом Нектарием, – и все это звенело, гремело, стучало и ухало, а к тому же еще шумело, визжало, скрипело и трындело, – то есть рождало все те звуки, которые легко можно услышать на стройке, на причале или в парке культуры и отдыха.

Другое дело, что, продолжая играть, монахи все чаще озирались по сторонам, все внимательнее к чему-то прислушивались, словно опасаясь чего-то, что, похоже, было уже совсем близко и грозило множеством неожиданных неприятностей.

Так оно и вышло.

Стоило заиграть валторнам и скрипкам, как отец Фалафель стал отворачиваться и всхлипывать, а потом и вовсе заплакал, закрывая лицо рукавом подрясника. Свою скрипку он положил на пюпитр, – но – странное дело – и тут, на пюпитре, скрипка продолжала играть, слегка подскакивая и дрожа, словно живая.

С другими монахами происходило то же самое.

Какое-то время они сдерживали свои чувства, но потом начинали всхлипывать, тереть глаза и, наконец, зарыдали, отворачиваясь друг от друга и оставив свои инструменты на пюпитрах.

Монахи рыдали, а музыка между тем все играла, и ее аккорды падали откуда-то сверху, тогда как инструменты стали постепенно взлетать и, взлетая, продолжали играть, и эта игра рассказывала о горных ручьях, в которых отражается солнце, а еще о прозрачных светлых ночах и светлых рассветах, о смехе влюбленных и детском смехе – и рассказ этот длился до тех пор, пока кто-то не закричал, показывая на все еще дирижирующего отца Нектария:

– Он фальшивит!.. Фальшивит!

И сразу небо над монастырем потемнело, и сильный ветер пронесся в кронах старых лип, так что ни у кого не осталось сомнения в том, кем послан этот ветер, тем более что и занавески на балконе были уже сорваны и пустой балкон зиял над монастырским двором огромным провалом, за которым светились незнакомые звезды и созвездия и где сама жизнь проживала себя, ничего не боясь и не опасаясь, хоть тревога и просачивалась через все щели, особенно в том месте, где инструменты не давались в руки своим хозяевам, желая подняться над монастырским двором, отбиваясь от монахов, которые ведь не умели летать, потому что все, что они умели, так это прыгать, стараясь достать до всех этих убегающих гобоев, тарелок, барабанов – всех этих гармоник, скрипок, альтов, которые, как ни проси, не давались в руки и тащили за собой в небо какого-нибудь очередного монаха, не желавшего расставаться со своей скрипкой или лютней.

Ах, как славно, наверное, было бы подняться над Административным корпусом, уцепившись за какой-нибудь контрабас, или даже сыграть на нем какую-нибудь фугу, да так, чтобы зазвенели стекла и сам отец Нектарий, высунувшись из окна, закричал:

– Имейте хоть к наместнику уважение!

После чего погрозил кулаком и захлопнул окно, хотя, конечно, это была только хитрая уловка, в чем можно было убедиться, глядя на того же отца Нектария, которой продолжал с остервенением дирижировать, отчего одни монахи рыдали, а другие подпрыгивали, надеясь достать какой-нибудь висящий в воздухе инструмент.

– Куда вы, дурачье? – кричали монахи. – Совсем, что ли, сдурели?

А те отвечали:

– По зову сердца.

То есть – какую-то совершенную ерунду, о которой отец Нектарий говорил, что все, что с ней следует сделать, это плюнуть, растереть и забыть.

Однако были вещи и похуже.

Что-то странное было и в этом ветре, который шумел в старых деревьях, и в этом сумраке, в котором уже потонули монастырская аллея и Братский корпус, и особенно в этой музыке, которая уже была как кисель, который медленно расползался по монастырскому двору, так что для того, чтобы сделать шаг, надо было сначала оторвать ногу от этого киселя и только после этого переставлять другую.

Конечно, все это было смешно, и, тем не менее, кисельная музыка становилась все плотнее, все реальнее, она падала сверху вместе со снегом, дождем и завыванием ветра, так что ее уже можно было потрогать, пощупать и разрезать, если бы это вдруг понадобилось. Еще – заметил кто-то – в нее можно было заворачивать что-либо нужное, или писать на ней любовные эпистолы, или использовать в качестве салфеток, на которых было бы написано «Здесь я лежу, а скоро будешь ты» или еще какая-то там прелесть.

Но все эти полезные размышления вдруг потерялись перед громким голосом какого-то монаха, который, взобравшись на скамейку, истошно кричал:

– Он фальшивит!.. Фальшивит!

При этом он закатывал глаза и одновременно показывал пальцем на отца Нектария.

Тут началось форменное безобразие!

Некоторые монахи залезли на свои пюпитры – благо они были сделаны из хорошего железа – и принялись играть какую-то атональную музыку с православным уклоном, остальные запели «Верую» и, построившись, пошли крестным ходом вокруг монастырского двора, не подпуская отца Нектария, который просто извертелся, надеясь возглавить крестный ход, а вместо этого был вынужден плестись где-то в конце и готовиться к тому, что самое страшное еще впереди.

Так оно и вышло.

Ибо что может быть страшнее для игумена, изгнанного из монастыря своими насельниками и не знающего, где он преклонит сегодня свою голову?

Что может быть ужаснее для дирижера, который изгнан собственным оркестром?

Что может быть печальнее, чем быть обвиненным в отсутствии слуха и в том, что только и умеет, что фальшивить?

И вот он сидел на автобусной остановке и ел пирожок с повидлом, вызывая интерес проходящих мимо людей, которые то подозрительно смотрели на него, а то смеялись и показывали пальцами, позабыв, что еще совсем недавно они подходили под его благословение и спрашивали его совета.

А в монастыре между тем творилось Бог знает что!

Большинство монахов было занято отловом музыкальных инструментов, которые разлетелись по всему монастырскому дворику. Поймав же тот или другой инструмент, они начинали немедленно шелестеть нотами и настраивать инструменты, готовясь к началу игры.

Другое дело – отец Иов, который не знал, к кому ему лучше примкнуть, и поэтому из последних сил разрывался между отцом Нектарием и прочими монахами, которые, в свою очередь, кричали на отца Иова и даже пару раз норовили стукнуть его побольнее, когда он пробегал мимо.

А там, глядишь, и все монахи выстроились перед своими пюпитрами , и только место отца Нектария по известной причине было пусто, так что даже пушечка монастырская, которая никогда не стреляла даже в дни Болотникова, тут вдруг выстрелила, словно хотела о чем-то нас предупредить, и это, конечно, было признаком скорого пробуждения, которое уже давало о себе знать птичьими трелями, так что когда приехал владыка, чтобы увещевать братию, все монахи как один твердо стояли на своем, но на вопрос: «Чего вам надо-то, православные?» ответить не смогли и вскоре разошлись по своим келиям.

107. Продолжение великого путешествия. Машина

Никто не знал, где и как отец Фалафель и Сергей-пасечник провели последние два часа, однако доподлинно известно, что где-то в половине четвертого их видели у носовского моста, где Сергей-пасечник обучал отца Фалафеля нехитрым навыкам диверсионной службы.

– Если машина груженая, то бей по передним колесам, а если пустая, то по задним, – говорил Пасечник, едва высунувшись из кювета и посыпав себя для маскировки прошлогодними листьями.

– Понял, – говорил отец Фалафель, тоже посыпая себя листьями и украшая свою рясу цветами репейника. – А что делать с машиной?

– С какой машиной? – не понял Пасечник

– А вон, – сказал отец Фалафель, глядя на повернувший с перекрестка «Газик».

– Не боись, сейчас сделаем, – сказал Пасечник, вылезая из кювета. – Подстрахуй меня в случае чего.

– Само собой, – сказал отец Фалафель, отступая в придорожные кусты.

«Газик» был уже совсем близко.

– Стоять! – закричал Сергий-пасечник, выскакивая на дорогу прямо перед машиной. – Стой, паскуда. Убью!

В руках он держал какой-то засохший сучок, отдаленно напоминающий винтовку.

Машина дернулась в сторону и пошла юзом, но, благодаря небольшой скорости, почти сразу же остановилась. Дверь ее, судя по всему, слегка заклинило.

– Всем приготовиться, – сказал Сергей и для пущей убедительности постучал по заднему крылу «Газика».

Тут из кустов вышел отец Фалафель с палкой в руке, которую он держал наподобие ружья.

– Это ограбление, – сказал он и захихикал.

– Вы что, монахи, сдурели? – сказал шофер, открывая, наконец, дверь. – Совсем с ума посходили? А если б я не успел тормознуть?

Глаза его между тем подозрительно блестели.

– Но ведь успел же, – сказал Сергей, подходя к шоферу. – Ты кто?

– А ты кто? – спросил шофер, но, увидев в руке у одного из монахов красную корочку, сразу присмирел, однако, все-таки заметил, что первый раз видит у монаха чекистское удостоверение, что и в самом деле было довольно странно.

– Мы на особом задании, – сказал Фалафель и зачем-то показал пальцем в сторону Сороти.

– Машину реквизируем, и притом вместе с шофером, – сказал Сергей, похлопывая по капоту. – Будешь реквизированной технической единицей.

– Вот за это спасибо, – сказал шофер. – Глаза б мои на нее не смотрели. Поверите ли, только баранку целый день и видишь. Никакого досуга!..

– Будет тебе досуг, подожди еще немного, – сказал Сергей. – Сейчас поедем в ближайший продуктовый, а ты, Фалафель, останешься тут и будешь ждать подкрепления.

– Это у него, что ли, имя такое – Фалафель? – поинтересовался шофер, с интересом рассматривая Фалафеля.

– Это у него позывной такой, – сказал Сергей. – Требуется, когда он выходит на связь. Только чтобы об этом ни гу-гу.

– Понимаю, – сказал шофер и еще раз не без интереса поглядел на Фалафеля.

– Выпей-ка, сынок, перед дорожкой – сказал тот, протягивая шоферу складной пластмассовый стаканчик.

– Ты, что ль, не видишь, за рулем я, – неуверенно сказал шофер, но предложенный стаканчик взял и немедленно и деловито его осушил, не потребовав к принятому никакой закуски, что обличало в нем опытного человека.

– Вот это по-нашему, – сказал отец Фалафель, глядя на просвет через пустую бутылку. – Все бы так пили, так другая страна была бы.

– Стой-ка, – отец Сергей заглянул в кабину. – Это что тут еще у тебя за подозрительная фляжечка?

– И ничего она не подозрительная, а чистый самогон, – ответил шофер. – Его в Захнино гонят. Целая, между тем, бригада. И хорошего качества, кто понимает.

– Мы-то как раз понимаем, – сказал Сергей, нюхая содержимое фляжечки. – Можешь не сомневаться. А вот понимаешь ли ты степень своей ответственности перед Родиной, это еще надо проверить.

И с этими словами он поднес фляжечку ко рту и опрокинул ее, издав при этом какой-то болезненный тоскливый звук, похожий на то, как если бы кто-то выключил включенную на всю мощность заставку Windous.

– Служу Советскому Союзу, – сказал шофер и отдал честь. Потом он взял из рук Сергея опустевшую фляжку, допил остатки и добавил:

– Если что, то говорите, что вы меня взяли в заложники.

– И скажем, – сказал Пасечник, потрепав шофера по плечу. – Можешь не сомневаться.

Потом Пасечник и шофер сели в машину и отбыли в неизвестном направлении, а Фалафель присел у обочины дороги, снял с себя обувь и задумался, предавшись нехитрой науке ожидания. А потом уснул.

108. Борода

Откуда взялась у отца Иова странная привычка поглаживать во время беседы свою бороду – этого, конечно, не знал никто. Достоверно известно было другое, а именно то, что сама эта борода была на редкость несимпатична, вызывающе вульгарна и совершенно не отвечала тем задачам, которые должна была исполнять борода монастырского насельника, напоминая о близости Божьей и предупреждая о неподкупной неизбежности Страшного Суда. Эта борода росла совершенно по каким-то своим законам, то давая в одном месте завидную густоту, то наоборот, производила нечто, напоминавшее игривую плешивость, просвечивая насквозь до самой кожи и при этом еще позволяя себе завиваться на концах, что выглядело уже совсем неприлично.

Единственное, в чем эта борода явно преуспела, была ее длина, которая – как говорили знающие люди – достигала аж до самого пола, – но и тут она выглядела далеко не комильфо, а скорее так, словно её хозяину приходилось просить милостыню или петь в подземном переходе.

«Если бы случился конкурс на худшую бороду, то твоя бы заняла первое место», – сказал как-то отец наместник, который сам был бородой не обделен и поэтому безбоязненно позволял себе по этому поводу всякие замечания.

Замечание это было, конечно, обидное, но еще обиднее были смех и хихиканье братии, которая почти открыто показывала этим глупым смехом свою зависть и заскорузлую – как говорил сам Иов – неприязнь, которые братия демонстрировала в отношении своего духовника.

Однако Бог и без нас знает, как вести нас от поражения к победе.

Кто внимательно читал святых отцов, тот, конечно, хорошо знает, что на чужом несчастии не въедешь не только в Рай, но и в свою собственную келью. Глядя на хихикающих братьев, отец Иов, как истинный христианин, не подавал вида, что его задевают их насмешки, твердо уповая на Бога и справедливо полагая, что смеется тот, кто смеется последним.

Так оно и вышло.

Господь не только утешил отца Иова, найдя новый источник радости и довольства, но и вдохнул в него некоторую уверенность, которой ему никак недоставало в общении ни с братьями, ни с отцом игуменом. Те же, кто подпевал и подхихикивал отцу Нектарию, остались, судя по всему, в дураках, позабыв, что Дух Божий дышит, где хочет, поднимая каждый день над нашими головами сияющий солнечный шар и не делая до поры различия между злыми и добрыми.

А дело было так.

Прогуливаясь как-то по монастырскому дворику и прячась от солнечных лучей, отец игумен вдруг наткнулся на сборище монахов, которые плотной стеной окружили скамейку, с которой раздавался и голос отца духовника, и другие знакомые голоса.

«Ну, давай, Иов, – услышал отец наместник голос отца Мануила, к которому присоединился голос отца эконома и голос самого отца Иова, который сказал: «И при этом совершенно не обжигает».

«А главное – не кончается, – сказал восторженный голос отца Маркелла. – Как это возможно, вот вопрос».

«Чудо», – сказал неизвестный голос и добавил: «Чудо и есть».

– Это что еще у вас тут за чудо? – сказал отец наместник, протискиваясь сквозь толпу и заставив нескольких монахов в страхе отступить. – Ну-ка, ну-ка…

Тесня и наступая друг другу на ноги, сборище расступилось, и отец наместник увидел сидящего на скамейке отца Иова, который поспешно засовывал что-то за ворот подрясника. Вид у него при этом был самый подозрительный.

– Ага, – сказал отец Нектарий, оглядывая присутствующих. – И как это прикажете понимать?

Так как все монахи, напуганные неожиданным явлением отца игумена, молчали, слово взял отец Иов, который быстро откашлялся и в двух словах попытался объяснить игумену причины этого сборища. А так как Демосфен из отца духовника был совершенно никакой, то и объяснение его было совершенно непонятно, неубедительно, а главное, подозрительно.

– Электричество, – сказал отец Иов, зачем-то показывая указательным пальцем на небо. – Такие вот разряды. Особенно если их наэлектризовать.

– Какое там еще электричество, – игумен с отвращением смотрел на отца Иова. – Вы зачем тут собрались, я спрашиваю?.. Или для вас закон не писан?.. Служба через полчаса, а вы тут по скамейкам рассиживаетесь!

Способность отца архимандрита начинать каждое дело с грубости и оскорблений была, впрочем, хорошо известна всем насельникам и никого не удивила.

– Так ведь это опыт, – сказал отец Мануил, о котором говорили, что он не так сильно робеет хамства Нектария, как остальные. – Между прочим, описан в учебнике физики для седьмого класса.

– И что? – сказал Нектарий, обливая монахов почти осязаемым презрением.

– Давай, Иов, покажи, – сказал Мануил.

– Я и сам бы не поверил, если бы не Мануил, – Иов старался, чтобы слова его звучали как можно убедительнее. – И остальные тоже подсказали.

– Ну, – мрачно поторопил игумен, начиная сердиться.

Иов вздохнул, затем – запустив куда-то под подбородок руку – вытащил на свет божий свою бороду, после чего обвел насельников тоскующим взглядом и вдруг несколько раз быстро провел рукой по лежащей на его груди бороде.

Немедленно вслед за этим на скамейке раздался сильный треск, и десятки электрических разрядов вспыхнули и погасли в бороде отца Иова.

От неожиданности отец наместник попятился и чуть было не сел на клумбу.

– Это что еще за фокусы? – спросил он, не понимая, что происходит.

– Электричество, – сказал с благоговением Иов. – Чтобы это понять, надо такую вот книгу прочесть.

И он показал размеры этой самой книги.

Монахи согласно закивали.

– Книга у нас, слава Богу, уже есть одна, – игумен подошел ближе. – Евангелие называется… А ну-ка. Давай-ка еще, если сможешь.

– Нет проблем, – сказал отец Иов, который в последнее время курировал старшие классы местной школы и многому от них набрался. – Сделаем в лучшем виде.

Потом он распушил свою бороду и несколько раз быстро провел по ней свободной рукой

Треск. Искры. Запах жженой бумаги.

– Однако, – протянул отец игумен даже с некоторым удивлением. – И давно это у тебя?

– С утра, – сказал отец Иов и добавил: – Прямо хоть в Академию звони.

– Зачем в Академию, не надо в Академию, – и наместник осторожно протянул руку к бороде духовника. – У нас тут такой народ, что без всякой Академии трусы на ходу снимут.

Окружающие скамейку монахи сдержано рассмеялись.

Чудо, между тем, продолжалось.

Стоило отцу духовнику слегка провести рукой по бороде, как множество электрических искр вспыхивали, словно далекие звезды. Одна большая искра, треща, обожгла игумену руку и быстро прожгла подрясник.

– Ай, – игумен отдернул руку. – Ты тут поосторожней со своими огнями-то. А то сожжете монастырь к чертовой матери.

Голос его стал похож на кусок наждачной бумаги.

– Мы осторожно, – сказал отец Иов, догадываясь вдруг по каким-то своим признакам, известным только одному ему, что у игумена вдруг сильно испортилось настроение. Причина этого, разумеется, сомнений не вызывала. Отец игумен завидовал, и завидовал он именно вот этой самой наэлектризованной бороде, которую нельзя было ни спрятать, ни запретить, ни отнять, так что оставалось только смотреть, как вспыхивают и гаснут перед тобой манящие искры, и чувствовать, как твое лицо становится все мрачней и мрачней.

В то время как настроение отца Нектария заметно ухудшилось, настроение отца Иова, напротив, вдруг заметно улучшилось, да так, что не было ничего удивительного в том, что его внезапно пронзила мысль, что мечта о настоящей бороде, которую он так таил долгие годы, вдруг стала реальностью! Было ясно, что такой бороды нет ни у старцев, ни у владыки, ни даже у самого Патриарха, который не упустил бы, конечно, случая покрасоваться перед членами Синода такой вот чудесной бородой.