Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Он запечалился и даже махнул рукой, словно все это он прекрасно знал, а теперь только припоминал минувшее.

Потом свет в зале стал гаснуть, и скоро освещенной осталась только сцена, что означало – пришло время речей и докладов.

Первым докладчиком, понятное дело, конечно, выступил Господь. Речь его, как и следовало ожидать, была о том, что следует еще активнее привлекать в деле спасения и благочиния молодежь, которая совсем уже отбилась от рук и желает только развлекаться. Слушая эту речь, отец Нектарий стал медленно засыпать, и ему стали сниться бабушка Лидия Степановна и дед Дмитрий Михайлович, которые сидели с удочкой над мелководной речкой и тоже клевали носом, пока вдруг в воде не забурлило и на поверхность, ударяя руками по воде, не выплыл владыка Евсевий. Был он хмур, но, заметив отца Нектария, разразился гневной тирадой.

– Ты думаешь, это легкое дело – по волнам-то шебуршить? – кричал владыка, изо всех сил изображая, как ему осточертели разные морские дела. – Думаешь, прибился волной и плывешь, куда не знамо? Так ведь нет! Я ведь не «Челюскин», чтобы мне бороздить чего не надо! Я ведь все-таки лицо ответственное, у меня и бумаги все подколоты, так что извините – подвиньтесь!

И с этими словами владыка Евсевий нырнул и исчез в глубине.

А вместо него на сцену ступил никому не известный святой отец и поведал стоящим внизу, что по итогам текущего года лучшим признано «звено святых отцов», занятое уничтожением еретических писаний и неправедных театральных постановок, желающих унизить мать Русскую Православную церковь.

И услышав это, Господь поклонился и высказал молчаливое одобрение.

Впрочем, это был уже не Господь, а все тот же владыка Евсевий, который погрозил отцу Нектарию палкой и начал к нему подбираться – явно с нехорошей целью, которая было написана на его лице.

– Вот еще не доставало, – бормотал отец Нектарий, пробираясь сквозь толпу святых отцов, которые до сих пор и слухом не слыхали ни про какую субординацию. – Тут, слава Богу, есть кому защитить бедного архимандрита.

Между тем на сцену поднялся один из отцов и, призвав всех присутствующих к молчанию, сказал:

– А теперь гости из далеких Святых гор спляшут нам прекрасный танец «Небесный канкан». Попросим новоприбывших пройти на сцену.

Присутствующие захлопали, а отец игумен, ткнув отца благочинного локтем прямо в бок, прошептал:

– Ну, попадись ты мне в монастыре, живого места не оставлю!

И за этим, мило улыбаясь, прошествовал вслед за отцом благочинным на сцену.

– Ты-то вон, небось, в панталонах, – жаловался отец благочинный, в то время как прямо с неба посыпались первые звуки канкана. – Небось, знал заранее, как там и к чему!

– Давай вон, танцуй, – говорил в ответ отец Нектарий отцу благочинному, одновременно вытягивая ножку, что вызвало в зале приятный шум и даже легкие аплодисменты

А потом звуки музыки сделались порезвей, и сцена, которую топтали танцоры, заухала и заходила под ногами, крики же из зала становились все громче, а нектарьевские ножки тянулись все изящней и изящней, так что благочинному приходилось уворачиваться от отца Нектария и чем дальше – все резвей.

– Ноги, ноги не отдави, – кричал отец благочинный, порхая, словно стопудовая бабочка, и с завистью видя, как задирает ножку отец игумен, и жалея, что сам он не может сотворить что-нибудь подобное, а только это бледное и малосимпатичное топтание.

Но это было уже последнее, потому что сон вдруг кончился, а явь еще не наступила, и приходилось, хочешь – не хочешь, болтаться где-то между тем и другим, надеясь, что скоро наступит утро.

97. Разные люди

1

Володя золотодобытчик. 27 лет работал в Якутии на буре. Рассказы его были занимательны. Рассказывает: «Говорят – выезжайте туда-то и туда-то. Приезжаем. Зима, 60 градусов. Живем в машинах. Руби – сначала баню, потом бараки. Ну, конечно, выпьем. А пьют у нас совсем не так, как здесь. У нас как сел за стол да начал пить, так и пьешь, пока не упадешь под стол. А утром начинаем бурить. Бурим, бурим, нет золота. Переезжайте на другое место – километров за триста. Придут охотники, а они богатые, им в сезон план – шесть куниц – соболей, они настреляют двести, а одна шкурка – полторы тысячи. Они говорят – тут у нас бараки, живем – не тужим, водки навалом, мяса от пуза. Мы говорим – так это ж наши бараки, мы строили. Давай ящик водки или спирта и живи. Нет, говорят, у нас у самих не хватает. Ладно, говорим. Едем ночью, приезжаем к нашим баракам, вынимаем из них все их продукты, крупу, соль, аккуратно складываем, а бараки – солярой, и только спичку – вшик! И домой».

Я говорю:

– Нехорошо это, ну сделал бы доброе дело, оно потом тебе зачтется.

– Кем, – говорит, – зачтется?

Я спрашиваю:

– А были случаи, когда они давали водку? Что тогда?

– Тогда живи себе на здоровье, – сказал Володя, удивляясь моим вопросам.

Чувство справедливости.

Ничего так далеко не уводит от Бога, как чувство справедливости, – древняя, но вечно живая истина.

2

Еще герой.

Он выпирался перед Богом, как выпирался, может быть, какой-нибудь несчастный бомж перед хорошо одетым господином, выставляя напоказ свою нищету, свою боль, свои язвы, свои выбитые зубы – все свои физические немощи, бурлящий живот, волосатые руки, презрительно глядя сквозь него и его машину. Все это выглядело так, как будто он говорил: «И наплевать. Какой есть, такой и есть».

3

Сижу в машине, остановившись возле монастыря, в ожидании кого-то. Подъезжают дорогие машины, из них выходят, как на подбор, некрасивые женщины и мужчины, золотушные дети, на чьих лицах уже проступал идиотизм, злоба, все их будущие преступления, жестокости, малодушия, страх, неверие. Молодящиеся старики и старухи вываливались из Ленд Крузеров и Ниссан Патролей, щелкали фотоаппаратами, смеялись, шутили, громко разговаривали.

Кажется, я почувствовал суеверный ужас. Неужели, Господи? Новые прокаженные шли вдоль забиравшего вверх, к белой монастырской стене, холма, оглядывали окрестности, снимались на фоне памятника Пушкину, смотрели вверх, на едва белевшие сквозь зелень стены храма. Деньги как знак отверженности – и чем их было больше, тем ужаснее была эта отверженность, которая подтверждала себя вдобавок каким-то особенным отсутствием красоты, тусклым лицом, неопрятно раздавшейся задницей, заплывшими глазами, ничего не выражавшим взглядом, тяжелым, как утюг, подбородком, но больше всего – каким-то отсутствием смысла на лицах, отсутствием света и тем, что не поддается вербализации, но без чего человек есть только жалкая тень среди таких же, как и он, жалких теней.

98. Отвяжись, плохая жизнь

Бывало, что заболевал весь монастырь какой-нибудь загадочной болезнью, как это было, например, в начале прошлой весны, когда шатающийся невесть где послушник Цветков принес в монастырь проверенное, как он уверял, средство, способное победить все невзгоды и позволить зажить любому счастливой и правильной жизнью.

Средством этим было небольшое заклинание, которое следовало повторять до тех пор, пока счастье само не постучит тебе в окно.

Слова, которые следовало при этом произносить, были самые простые.

«Отвяжись, плохая жизнь, – подбадривая отчаявшихся и укрепляя в вере сомневающихся, – привяжись, жизнь хорошая».

У кого был слух, тот это заклинаньице пел, а те, у кого слуха не было, все равно его пели, хоть и не так убедительно, как им хотелось бы.

Скоро дошла эта новость и до ушей отца Иова, который, как человек, мягко говоря, осторожный, по обыкновению выслушал все внимательно и даже расспросил рассказывающего о деталях, однако напоследок услышанное раскритиковал и даже назвал его «смешным» и совершенно недостоверным, в доказательство чего даже слегка ударил себя кулаком в грудь и пожал плечами.

– Ерунда, – сказал он, внимательно глядя на говорящего. – Это же смех один… Мы ведь все-таки монахи, а не какие-нибудь там протестанты, прости Господи.

– Смех-то оно, конечно, смех, – согласился с ним собеседник, тоже пожимая плечами. – Но при этом говорят, что помогает исключительно.

– Не думаю, – сказал отец Иов, давая понять, что тема разговора себя, наконец, исчерпала.

Впрочем, вечером того же дня он крепко запер свою келью, затем разделся и помолился, переходя от просьбы к просьбе, после чего откашлялся и попробовал свой голос.

– А-а, – сказал он, стараясь не слишком переусердствовать. – А-а…

Голос, однако, его не слушался и то норовил дать петуха, то хрипел и сипел, а то и вообще переставал подавать признаки жизни.

Тем не менее, отец Иов не сдавался.

– Отвяжись, – сказал он и снова откашлялся. – Отвяжись, плохая жизнь… – продолжал он, помогая себе руками и думая, что надо было бы волшебные эти слова не петь, а говорить, что было, конечно, не так внушительно, но зато и не так громко. Подумав так, отец Иов все-таки рискнул пропеть это заклинаньице, надеясь, что его все же не будет слышно из коридора или, еще того хуже, – в келье вечного своего врага, отца Тимофея, которая располагалась сразу за стеной.

Тем не менее, желание стать обладателем хорошей жизни было столь велико, что отец Иов выглянул в коридор, чтобы убедиться, что все уже давно молятся по своим кельям, прислушался к чудовищному храпу отца Тимофея, а затем быстро вернулся к себе и, встав возле образа «Нечаянной радости», опять негромко откашлялся и запел.

Пел он, естественно, и про хорошую, и про плохую жизнь, забирал все выше и выше, и скоро ему самому стало казаться, что это уже не он поет – размашисто, широко и красиво, – а поет ангельский хор, специально собравшийся здесь, чтобы послушать его, отца Иова, пение и наградить его той хорошей жизнью, о которой он пел.

Возможно, отец Иов сумел бы в этот вечер подняться еще выше, поддержанный ангельским парением, но тут в дверь его кельи постучали, и на пороге возникла фигура монастырского эконома, отца Александра.

– Ты хоть знаешь, который час-то? – спросил он, рассматривая сонными глазами келью отца Иова. – Что тут у тебя?

– Да так, – сказал отец Иов, намереваясь сохранить в тайне волшебное заклинание, но потом передумал и сказал:

– На вот, посмотри, – сказал он, протягивая ему бумажку с заклинаньицем.

– Что это? – спросил отец Александр. – Привяжись хорошая… К чему привяжись-то?

– А ты сам подумай, – посоветовал отец Иов. – Тебе голова-то для чего дадена?

– Ага, – сказал отец Александр, рассматривая бумажку на просвет.

И история закрутилась.

Вскоре услышать это заклинаньице можно было практически везде – от кухни и трапезной до братского корпуса и хозяйственного двора. «Отвяжи-и-ись» – пел какой-нибудь трудник, убирая мусор или перетаскивая мешок с картошкой, и вся братва немедленно ему отвечала – «Привяжи-и -ись…» Чаще всего это заклинаньице звучало, когда отца Нектария не было в монастыре или когда он спал после обеда. Тогда «отвяжись – привяжись» звенело вовсю отовсюду, так что даже монастырская охрана оказалась совсем не стойкой, с удовольствием бормоча это сомнительное заклинание и разнося тем самым эту отраву по поселку.

Вскоре, впрочем, дошла новость и до отца Нектария, и донес ее сам послушник Цветков, который рассказывал о чудесной силе заклинания, ссылаясь при этом на свой собственный опыт и на опыт прозорливого старца Федора из-под Опочки, к которому ездили со всей псковской губернии и который лечил все без исключения болезни новолунной водой и заговоренным отваром из листьев хрена.

– Ну, чего там у тебя? – недовольно сказал наместник, глядя на Цветкова, который, конечно, в своем старом и много раз штопаном подряснике напоминал бедного родственника, который пришел за милостыней, но при этом умудрился попасть в самое неподходящее время.

– А вот, – сказал Цветков, протягивая отцу наместнику бумажку, на которой были написаны слова заклинания.

– И что я с этим должен делать? – спросил наместник, прочитав про счастливую и несчастливую жизнь.

– Повторять надо, – сказал Цветков, ожидая похвалы. – Тогда будет результат. Я сам видел.

– Да что ты видел-то, – наместник с отвращением рассматривал Цветкова. – Это волхование какое-то получается… Знаешь, что в Писании про волхователей сказано?.. Вот то-то.

– А может, и не волхование, – сказал Цветков, чье упрямство было хорошо известно и наместнику, и братии. – Может, это в самом деле, а не просто так.

– Поговори у меня, – машинально проворчал отец наместник, но никаких санкций против услышанного не применил, а даже напротив, отправил вечером куда-то келейника, а сам, закрыв окна и двери, встал перед иконами и запел про «отвяжись» и «привяжись», а потом опять про «привяжись» и «отвяжись».

И пение это отнюдь не напоминала ангельское.

А потом случилось то праздничное богослужение, на которое прибыл и владыка Евсевий со всеми, кто его сопровождал, и епархиальный хор, которому давно следовало бы надрать задницу, потому что уж больно высоко задирал этот хор нос, будучи всемерно обласкан владыкой, который ничего так сильно не любил, как церковное пение.

Впрочем, наша история не об этом.

Она о том, что, стоя на праздничном богослужении во время пения какого-то кондака, отец Иов, – который до того стоял, паря мыслями о хорошей жизни где-то высоко-высоко, – вдруг до того воспарил, что открыл рот и начал тихонько напевать заветные слова, стараясь попасть в напевный ритм праздничного кондака.

"О-о-о… Отвяжись, плохая жизнь… Привяжися жизнь хоро-о-о-шая…", – шептал он, чувствуя, что хорошая жизнь оказалась уже совсем близкой или даже, может, она уже наступила, так что оставалось совсем немного до того чаемого часа, когда обнимутся враги, и лань, ничего не боясь, ляжет рядом со львом.

И снова, но на этот раз уже громче, запел отец Иов так, что соседи его, стоящие рядом, переглянулись и тоже затянули негромкое «отвяжись-привяжись», а потом и весь монастырский хор, временным регентом которого был все тот же Цветков, как-то нерешительно немного помедлил, а затем грянул про «отвяжись» и «привяжись»», а потом снова про «отвяжись» и снова про «привяжись», так что ничего не подозревающий приехавший с владыкой Евсеевым хор вдруг сбился, смешался и умолк, не выдержав соперничества с этим неизвестно откуда взявшимся «отвяжисем» и «привяжисем», которые все еще гремели под высокими сводами старого храма.

Слава Богу, нашелся в хоре владыки приличный регент, который быстро оценил обстановку и умело выправил положение, так что большинство местных и приезжих вообще ничего не разобрали, и среди них – владыка Евсевий, который, к счастию, был слегка глуховат.

– А что это ты пел такое со своими? – спросил архиерей, подозрительно глядя на отца Нектария после службы. – Ну-ка, ну-ка, иди сюда, рассказывай.

– Сбились они, – сказал отец Нектарий и сделал такой жест, как будто кто-то запорошил ему песком глаза.

– Вот я и гляжу, что сбились, – сказал владыка Евсевий, сверля отца Нектария острым и пытливым взглядом из-под густых и седых бровей. – Смотри, распустил своих орлов, как бы не пришлось принимать меры. Это тебе не молебны, чтобы халтурить без зазрения. Это литургия, тут Господь с тобой, дураком, говорит. Это понимать надо.

– Истинная правда, – сказал отец Нектарий, с тоской глядя в зеленые глаза архиерея, который любил, чтобы собеседник смотрел ему прямо в глаза. – Примем к сведению, ваше высокопреосвященство…

– Да уж прими. Сделай такую милость… Да вот еще что, – добавил он, понижая голос и на всякий случай оглядываясь. – Возьми-ка вот это… Да спрячь, спрячь, – нервно сказал он, протягивая отцу Нектарию бумажку, на которой тот без труда прочитал уже ему известное – «отвяжись, плохая жизнь, привяжись хорошая».

– Говорят, – продолжал владыка почти шепотом, – что если читать это сто раз подряд, то вроде как помогает. Я сам-то этому не сильно верю, но отчего бы, в самом деле, не попробовать?

– Действительно, – сказал отец игумен, радуясь, что гроза над его головой, наконец, миновала. – Отчего бы, в самом деле?

– Вот и займись этим, – сказал владыка,

Впрочем, наказание все же не замедлило обрушиться на головы виновных.

– Что же это вы со мною делаете, мерзавцы! – завопил отец Нектарий, стоило только машине владыки оставить монастырь. – Или вам надоело носить ваши чертовы рясы?.. Так мы это быстро поправим. Не сомневайтесь!

Между тем, мнения среди монахов разделились. Одни из них считали заклинаньице происками Сатаны, тогда как другие видели в нем откровение Небес, чью глубину еще предстояло постичь.

– И все-таки это был диавол, – говорил отец Иов, хоть и не очень твердо верящий в дьявола, но при случае умеющий вовремя вспомнить о враге рода человеческого и иже с ним.

– Сам ты дьявол, – отвечал отец Нектарий, щупая в кармане бумажку, полученную от владыки Евсевия. Потом посмотрел на отца Иова и повелел незамедлительно собрать очередной соборик для того, чтобы поскорее дать оценку случившемуся.

На чрезвычайном соборике единогласно было принято историческое решение: Цветкова из регентов гнать, предварительно содрав с него подрясник, а потом отправить его на ферму до исправления. Того же, кто еще раз вспомнит немудреные слова заклинания, не медля ни минуты гнать из монастыря и никогда не возвращать назад.

За все это братия проголосовала единогласно.

В тот же день ничего не подозревающего Цветкова позвали на соборик и, к его глубокому изумлению, объявили волю наместника.

– Слышал? – сказал ему отец Павел, срывая с Цветкова подрясник. – Будешь у нас теперь знать, как глупостями заниматься… А регента мы и без тебя найдем. Можешь даже не сомневаться… Да и какой из тебя регент, если подумать? – добавил он, скомкав подрясник и швырнув его на землю. – Так, глупость только одна.

99. Соборики местного значения

Что касается местных собориков, то про них, пожалуй, тоже стоило бы сказать два слова.

Все соборики, созываемые по тому или другому случаю, проходили совершенно одинаковым образом, чем и напоминали заседание какого-нибудь заводского парткома, на котором самое употребительное слово было слово «единогласно».

Происходили соборики обычно в трапезной.

Зажигали свечки, теплили лампады перед образами, после чего монахи рассаживались, ожидая отца наместника, который всегда запаздывал.

Потом монахи молились «Подательнице ума», призывая Царицу Небесную просветить их неразумие и открыть их слабому уму волю Небесного Царя и Вседержителя.

«Отжени от мене,

Смиренного и окаянного раба Твоего,

Уныние, забвение,

Неразумие, нерадение,

И все скверные,

Лукавые,

И хульные помышления,

От окаянного моего сердца,

И от помраченного ума моего»

Сразу вслед молитве выступал сам отец наместник, который ставил братию в известность относительно той или иной проблемы, посетившей божьим попущением стены монастыря. Познакомивши таким образом с сегодняшней темой, отец наместник кратенько излагал присутствующим его, грешного отца Нектария, мнение по текущему вопросу. Затем открывались прения, в ходе которых скоро выяснялось, что мнение братии по данному вопросу совершенно совпадает с мнением отца наместника, о чем в протоколе собрания и делалась соответствующая запись.

Затем отец наместник спрашивал у присутствующих, есть ли у кого особое мнение и, выяснив, что особого мнения ни у кого нет, открывал голосование, которое заключалось в том, что один из монахов шел мимо сидящих и собирал в две коробки черные и белые фишки, которые затем относил к отцу наместнику. Подождав, пока шум в трапезной стихнет, отец наместник вытряхивал на стол фишки из коробок и говорил:

«Единогласно».

Затем читалась благодарственная молитва, и соборик объявлялся законченным, а его решения – обязательными к исполнению.

Случалось, правда, что соборики проходили совсем не по этому, всем известному, сценарию, а имели за спиной какую-нибудь запутанную историю, распутать которую было до конца весьма и весьма затруднительно.

Такова была, например, знаменитая в свое время история «коровьего бунта», в которой власть отца наместника на некоторое время даже слегка пошатнулась, а главным действующим лицом всей истории оказался – хоть и против своей собственной воли – духовник монастыря, отец Иов.

А история, вкратце, была такова.

100. Коровий бунт

Никто не знает в точности, откуда взялись эти самые коровы. Большинство считает, что их привез из Финляндии юный отец Николай и что коровы эти были подарены Свято-Успенскому мужскому монастырю каким-то лютеранским экуменическим фондом. Были они, не в пример нашим буренкам, упитанны, длинношерстны и расчесаны, так что поначалу даже казалось, что это не просто коровки, а какие-то выставочные экспонаты, к которым и прикасаться-то было боязно, тем более, что и расцветка была у них особенная – бело-черно-светло-коричневая, и, по уверенному утверждению Цветкова, напоминавшая ирландский флаг, которого, впрочем, никто и никогда в Пушкинских горах не видел.

– Теперь хоть сметаны будет от пуза, – сказал эконом, отец Александр, и даже вытащил свой вечный блокнотик, чтобы посчитать всю ту пользу, которую обещали принести монастырю заграничные буренки.

Впрочем, затея с коровами пришлась по вкусу не всем…

Посетивший как раз в это время монастырь отец Прокопий сказал:

– Своих коровок надо держать, а не таких, которые протестантскую заразу разносят и Бога гневят, не переставая… На что они нам, эти коровы, если у нас своих девать некуда?

– Да ведь своих-то как раз и не осталось уже, – сказал присутствующий при этом Цветков.

– Что это не осталось, очень даже осталось, – сказал Прокопий, компенсируя отсутствие аргументов быстротой и решительностью. – Только отличать надо, какие свои, а какие от дьявола посланы нам во искушение.

– Коровы-то, они, между прочим, тоже божие творение, – не соглашался Цветков.

– Божие-то они, конечно, божие, – снисходительно говорил отец Прокопий, ласково улыбаясь, – да только Дьявол, случается, может и ангелом небесным прикинуться. Тут глаз да глаз нужен.

Впрочем, больших диспутов заграничные коровы не вызывали, а исправно давали молоко, сметану и творог, так что некоторые монахи даже слегка округлились и порозовели и уже не походили на узников печально известных концентрационных лагерей.

Случались, конечно, и неприятные моменты. Например, со временем молока коровы стали давать гораздо меньше, чем прежде, и вид они уже имели не такой товарный, как прежде, да и часто смотрели голодными глазами в ту сторону, откуда их привезли;– все это – как выяснилось из прилагаемой к коровам инструкции – потому, что ко всему прочему заграничных коров надо было кормить особыми добавками, а добавки эти стоили денег и, похоже, денег немалых. Отец Александр, правда, попробовал, проклиная все на свете, попросить денег у отца наместника, но тот только плечами возмущенно пожал, посмотрел с сожалением на небо и ушел, напоследок оделив отца Александра тяжелым красноречивым взглядом.

Это напоминание о корме, за который придется расплатиться своими кровными деньгами, возможно, и положило начало краткому коровьему бунту, печально закончившемуся для коров, которые были виноваты только в том, что родились в стране победившего лютеранства.

Сначала, как водится, поползли слухи.

Благочестивые прихожанки рассказывали, что в лютеранских коров вселились бесы, и отец Иов специально ездил на ферму и долго отчитывал падшее стадо, но, так ничего путного и не добившись, пообещал вернуться с новыми, безотказными молитвами.

Митрич, который, как всегда, все знал лучше других, сообщил по секрету, как отличить падшую корову от не падшей и научил молитве, способной нанести бесу непоправимый вред, на что отец Иов только рукой помахал и ничего не сказал.

Потом стали рассказывать, что коровки эти бедные заражены разными болезнями, которые вместе с колорадским жуком забрасывают к нам протестанты, американцы и НАТО.

«Молиться надо, – говорил отец Прокопий, ласково улыбаясь окружившим его прихожанкам. – Кто много молится, тому Господь подает такие силы, что с ними никакая атомная бомба ему не страшна. Тем более, что у нас и своя есть».

Потом кто-то из монахов обратил внимание, что отец наместник стал что-то довольно часто вспоминать заграничных буренок и даже пошутил однажды насчет того, что, поскольку протестанты в честном поединке одолеть нас не могут, то решили подослать к нам своих буренок, думая сломить нас при помощи молока, творога и сметаны, а главное, при помощи скоромного, каковым они были сами.

«Но не на тех напали», – сказал отец Нектарий и засмеялся, довольный своей шуткой.

Между тем, по ассортименту блюд, которые выставляли на обеденный и вечерний стол, и по разным другим признакам монахи скоро догадались, что денег в казне как всегда нет, и, стало быть, следовало в самое ближайшее время ожидать от отца наместника какой-нибудь, – как говорил отец Александр, «фуртыбляй», на которые отец наместник был всегда большой изобретатель.