Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– Ну, хватит, хватит, – сказал настоятель, заползая в самый дальний угол своего ложа и натягивая на себя большое пуховое одеяло. – Ну, сдал я тебя на комбинат, так и что?.. Не я, так другой бы сдал.

– А тебе от этого легче, что ли? – спросила лошадь и снова негромко заржала.

– Иго-го, – сказал отец Нектарий, выглядывая из-под одеяла. – Вот тебе и «иго-го»…Что теперь-то говорить, лучше, не лучше?.. Что сделано, то сделано.

– Дурак ты, игумен, – сказала лошадь, переминаясь с ноги на ногу и тяжело вздыхая. – Кто тебе, интересно, сказал, что все уже сделано?.. Все только начинается, игумен… Только начинается. Другое дело, понравится ли это, начинающееся, тебе, но, боюсь, об этом рассказывает совсем другая история, не наша…

И от этих загадочных слов отец Нектарий закричал, и крик его вырвался из открытого окна кельи, поднялся над поселком, будя ангелов и пугая звезды, которые от страха осыпались в прозрачные воды серебряной Сороти, делая ее еще прозрачней, еще чище, еще загадочней и серебристей.

94. Анафема, или божественная сила 108 псалма

1

Что-то особенное было в этом месте у монастырских ворот, что заставляло отца Нектария всякий раз, когда он проходил в братский корпус или просто прогуливался, настороженно прислушиваться к какому-то зуду в груди, к какой-то незнакомой мелодии, которая словно хотела сказать ему что-то важное, но все никак не решалась и только шумела в ушах, так что если прислушаться, то, пожалуй, можно было услышать какой-то слабый, прозрачный голосок, который шептал ему время от времени прямо в сердце: "Догадайся, догадайся сам… сам…"

То, что отец Нектарий никогда не слышал о даймоне Сократа, можно считать фактом твердо установленным, ибо если бы он слышал о нем, то знал бы также и мнения многих святых отцов, ставящих всех этих античных даймонов ничуть не выше мелких бесов, омрачающих жизнь христианина, которому, во всяком случае, не следовало бы никогда слушать, что божьим попущением нашептывала в его уши эта юркая серая бесовщина.

А нашептывала она явно какую-то мысль – такую простую, такую внятную, что оставалось только протянуть руку и схватить ее, как зазевавшуюся птичку, да вот беда – стоило лишь отцу Нектарию изловчиться и уже было поймать непослушную пичужку – как та стремительно ускользала прочь, порождая в голове отца Нектария этот шепот, это свербение, эти перезвоны небесных колокольчиков и попутно напоминая нам размышления святого Антония Падуанского, который утверждал со знанием дела, что бес только тогда бывает в выигрыше, когда человек сам догадается о том, о чем догадываться ему не следовало бы вовсе.

И отец Нектарий догадался.

Прогуливаясь как-то возле монастырских ворот, он неожиданно остановился, и его хмурое лицо вдруг просветлело, как светлело оно обыкновенно всякий раз, когда он страстно обличал с амвона Мамону, твердо зная каким-то шестым чувством, что, сколько Мамону ни обличай, она все равно никуда не денется, в чем, конечно, тоже можно было видеть Божью милость, поскольку уберечься от мамоны было совершенно невозможно.

И вот он улыбался, и его улыбка передалась стоящему рядом охраннику, который тоже улыбнулся ему в ответ и даже слегка поклонился, хоть Нектарий эту улыбку и этот поклон, конечно, проигнорировал.

Вместо этого он приказал, чтобы ему срочно прислали Павла.

Пока охранник бегал в поисках благочинного, наместник совершил несколько странных па, похожих на какой-то южноамериканский танец. Потом он притопнул ногой и даже попытался присесть, что у него почти получилось. Тем не менее, по всему было видно, что он очень доволен.

Павел примчался, стирая ладонью пот со лба и выпучив глаза.

– Ты это видел? – спросил его наместник, не удостаивая благочинного объяснениями и кивая в сторону книжного ларька. – Ты посмотри, посмотри…

Павел посмотрел, но ничего сверхъестественного не увидел.

– Лучше смотри, – сказал отец наместник и отвернулся для того, наверное, чтобы Павел лучше почувствовал разницу между собой и наместником.

– Так ведь, что, – сказал Павел, недоумевая. – Ворота, что ли, красить будем?

– Ворота, – сказал Нектарий, ухмыляясь непонятливости благочинного. – Сам ты ворота недоделанные… Да посмотри же повнимательней!.. По-твоему, чей это ларек, Павлуша?

– Вестимо, – сказал Павел, – заповедника. А чей же?

– Заповедника, – сказал Нектарий и усмехнулся. – Был заповедника. Не спорю. А стал наш с тобой! Ну, теперь-то понял?

На лице Павла отразилось одновременно живейшее понимание и некоторая растерянность.

– Так как же, – все еще не до конца понимая, что происходит, сказал он осторожно. – У нас с Заповедником, я помню, договор или как?

– Если по договорам жить, то и штанов не купишь, – доходчиво объяснил Нектарий и добавил:

– Знаешь, как это переводится?.. Кто смел, тот и съел.

И засмеялся, глядя на растерянное лицо благочинного.

Между тем дверь в ларьке отворилась, и на пороге появилась улыбающаяся Валентина Игнатьевна, полжизни проторговавшая в этом самом ларьке дешевыми бумажными иконами, книжечками про Пушкина и прочей ерундой, которую охотно раскупает заезжий турист под крылом и защитой Заповедника.

Увидев отца Нектария и отца благочинного, Игнатьевна заулыбалась еще шире.

– День-то сегодня какой, – сказала она, подходя под благословение.

Отец Нектарий, однако, по поводу хорошего дня ничего не сказал, а сразу перешел к делу.

– Ты вот что, – сказал он, отпустив из-под благословения Валентину. – К завтрему собери тут все твои вещи, все упакуй да и вынеси с Богом, чтобы чисто было… А ключи мне не забудь отдать. Или вон благочинному.

– Как же это, собери, – спросила ничего не понимающая Валентина Игнатьевна. – У меня завтра рабочий день. Что вы, батюшка!

– А вот так. Был рабочий, а стал не очень, – срифмовал игумен и засмеялся. Вслед за ним негромко засмеялся и отец Павел.

– Как же это, – продолжала не понимать Валентина Игнатьевна, глядя то на игумена, то на благочинного. – Так вот взять да все и порушить, разве так можно?

– Не чужое, свое забираем, – сказал Нектарий.

– Какое же это свое?.. Это же ларек заповедника, – сказала Валентина Игнатьевна, с изумлением глядя на наместника. – Как же можно-то?..

– Ларек, может, и заповедника, а монастырь мой, стало быть, и все, что на моей земле, все мое, – отрезал Нектарий, делая рукой широкий жест, из которого можно было, пожалуй, заключить, что и земля за монастырской стеной тоже, в некотором роде, принадлежит отцу наместнику и вверенному ему учреждению.

– Вот и подумай теперь, почему я должен пускать сюда кого ни попадя? – продолжал Нектарий, развивая только что пришедшую ему в голову мысль. – Сегодня здесь заповедник станет распоряжаться и свои ларьки ставить, а завтра цыгане ярмарку устроят, которые все покрадут… Вы еще католиков сюда позовите.

– Так ведь пускали же, – сказала Игнатьевна, еще пребывая в надежде, что отец Нектарий изволит шутить.

Но на этот раз отцу Нектарию было явно не до шуток.

– Съедешь завтра, – строго сказал он, глядя сквозь Валентину Игнатьевну. – А ты, Павлуша, свое хозяйство сразу и перенеси в ларек да и начинай торговлю.

– Да куда же мне завтра-то, – заголосила бедная Игнатьевна – Куда же я все это дену-то, батюшка?

– А ты в Заповедник позвони. Это ведь заповедника вещи? Пускай машину пришлют, – посоветовал наместник.

– Как же, пришлют они, – сказала Игнатьевна и вдруг заголосила в полный голос, так что ее услышали даже на улице, а заспанный охранник вышел во двор, дивясь на эти странные звуки.

– Ты покричи у меня, покричи, – сказал отец Нектарий, на всякий случай делая несколько шагов назад. – Сейчас милицию-то сразу позову, узнаешь тогда что к чему.

Но Игнатьевна и не думала останавливаться. Опустившись на песок, она громко рыдала, заламывая руки и размазывая по лицу слезы. Сбитый набок платок естественно дополнял это зрелище безутешного горя.

– Ты вот что, Игнатьевна, – сказал отец Павел, почувствовав себя вдруг в своей собственной области, где царствовали одни только цифры и расчеты. – Если хочешь, то я могу взять у тебя твой товар, но только весь и сразу. Нам мелочиться ни к чему… Подумай пока. И тебе хорошо, и мне не накладно, так что соглашайся…

Потом он задумался, беззвучно шевеля губами, и, наконец, сказал:

– Если с учетом всякой мелочи, то могу дать тебе две тысячи рублей…

Ответом ему был новый всплеск рыданий, который заставил отца игумена и отца благочинного поспешно ретироваться в только им одним известном направлении.

2

Следующие две недели прошли более или менее спокойно, если не считать, конечно, отца Нектария, который теперь в своих прогулках обязательно выбирал путь, лежащий мимо злополучного ларька, так что всякий раз, когда он проходил мимо, довольная улыбка скользила по его губам и весь облик сиял так, что можно было, пожалуй, писать с него икону.

Что же касается Валентины Игнатьевны, то, лишившись своего ларька, она перенесла торговлю за монастырскую стену, потеряв, конечно, некоторые удобства, но зато освободившись от капризного отца Нектария, которому она, судя по всему, как говорили, готовила какие-то неприятные сюрпризы.

Так оно, в конце концов, и вышло.

А было это в тот жаркий и давно ожидаемый час, когда многие заметили быстро идущего по аллее игумена, лицо которого было искажено гримасой ярости, а глаза метали молнии и искры, словно это был не человек, а одетый в рясу испорченный трансформатор. Знавшие эту стремительную утиную походку поспешно ретировались, кто на ближайшую скамейку, кто за монастырские ворота, а кто и по ближней лестнице, ведущей в храм.

Был как раз час перед обеденным полднем, и монахи, идущие в трапезную, видели, как почти рядом с ними, размахивая какими-то бумагами, пробежал, изрыгая проклятья, отец настоятель.

– Где эта?.. Где? – кричал он, шелестя своими бумажками. – На меня писать вздумала?.. На игумена, старая ты карга, чтобы тебе пусто было… Ну, погоди…

– Найдется и на вас управа, – сказала бесстрашная Валентина Игнатьевна, но на территорию монастыря заходить воздержалась. – Вот приедет наш владыка-то, я ему все порасскажу, всю правду, как есть!

– Мне Евсевий не указ, – кричал в ответ отец Нектарий, выходя за территорию монастыря, где торговала Валентина. – Я сам, кого хочешь, за штат отправлю. Ты, сволочь, и пикнуть не успеешь!..

И с этими вполне безумными словами, издав какой-то невозможный рев, отец Нектарий, недолго думая, опрокинул стол, на котором Валентина Игнатьевна с любовью разложила все эти крестики, иконки, книжечки и открытки, так что в результате этого поступка сам отец Нектарий превратился волей-неволей в иллюстрацию к известной евангельской сцене, в которой Иисус изгонял из Храма алчных и нечистоплотных торговцев со словами: «Дом мой домом молитвы наречется».

Совершив же это богоугодное дело, отец Нектарий, злобно ворча, удалился прочь, пообещав, впрочем, напоследок разнести всю эту чертову лавочку, если эта старая карга не перестанет писать против него жалобы и кляузы.

На предложение позвать милицию Валентина Игнатьевна ответила решительным отказом, явив перед своими подругами чудеса христианского смирения, которое, однако, объяснялось тем, что среди средств борьбы с отцом Нектарием и всеми прочими отцами Валентина Игнатьевна владела еще одним безотказным оружием, имя которому было «108-й псалом».

3

История этого псалма была пугающа, непонятна и запутанна.

Древние еврейские предания сообщают, что псалом этот был написан Нечистым и подброшен Крепкому, когда тот диктовал псалмы Давиду, причем эта подделка была столь искусна, что Крепкий не сразу распознал ее, а когда же распознал, то долго смеялся и даже учредил особую медаль в честь того, кто сумел обвести Его вокруг пальца.

Другое предание, напротив, рассказывало, что Крепкий сам сотворил текст этого псалма, чтобы уловить им не в меру самодовольного Самаэля и держать его на привязи, когда этому случается необходимость.

Еще в одном источнике мы находим историю о десяти раввинах, которые так невзлюбили Бааль Шем Това, что как-то собрались все вместе, чтобы зачитать 108-й псалом, направленный против его имени. Собравшись и прочитав псалом несколько раз, они вдруг увидели, как солнце в небесах меркнет, земля же расступается перед ними и сам Самаэль протягивает им руки, собираясь вести их в преисподнюю.

Доходило до того, что этот псалом считали созданным вместе с такими священными артефактами, как Божественный трон, Тора и Иерусалим, благодаря чему он почитался обладателем страшной силы, которую человек мог использовать только один раз в жизни, так что даже ангелы небесные опасались подходить к нему слишком близко, помня рассказ о Самаэле, который пропустил мимо ушей предупреждение Крепкого и попытался произнести этот псалом собственными силами, после чего упал с хрустальной сферы и, повредив себе ногу, стал навечно хромым и увечным.

Одним словом, как ни вертись, а выходило, что все знали магическую силу псалма и поэтому старались обходить его стороной, и только один отец Нектарий бесстрашно бросился в эту неведомую область, решив использовать ужасный псалом для защиты русской православной церкви от врагов и супостатов, поднявших свою безумную руку на беззащитный христианский ларек.

Случилось же это вот как.

В самом конце марта, примерно через три недели после изгнания Валентины Игнатьевны, отец Нектарий появился в трапезной, чтобы сделать важное сообщение.

Помолчав немного в ожидании, пока монахи, наконец, угомонятся, он откашлялся и сказал:

«А теперь послушаем все, я повторять не буду. Перед обедом теперь будем читать 108-ой псалом против врагов наших и супротивников наших. А кто есть этот враг и супротивник, о том знает Господь наш, который не дает в обиду церковь нашу русскую, а всяким Валентинкам Игнатовским противится и погибель обещает».

Так сказал отец игумен, ввергая монахов в изумление относительно только что ими услышанного, а особенно относительно твердости своего игумена в делах веры и спасения.

И, широко перекрестившись и поклонившись святым иконам, отец Нектарий сказал:

«Начинай, Маркелл. Давай… И погромче, погромче… Пусть знает, сволочь, как настоящего монаха обижать».

При упоминании некоей сволочи даже самым тупым стало понятно, о ком, собственно говоря, идет речь.

Между тем, откашлявшись и немного помолчав, Маркелл возгласил:

«Псалом Давида».

И все сразу стали кланяться и креститься.

«Боже хвалы моей! – продолжал Маркелл, напрягая свой от природы тихий голос. – Не премолчи, ибо отверзлись на меня уста нечестивые и уста коварные; говорят со мною языком лживым».

«А теперь Иов», – сказал отец Нектарий, радуясь, что все идет так, как он рассчитывал.

И Иов подхватил и рассказал о своей жизни много печального:

«Отовсюду окружают меня словами ненависти, вооружаются против меня без причины; за любовь мою они враждуют на меня, а я молюсь. Воздают мне за добро злом, за любовь мою ненавистью… Поставь над ним нечестивого, и диавол да станет одесную его».

«Мануил», – сказал Нектарий, и тот сразу подступил вслед за отцом Иовом:

«Когда будет судиться, да выйдет виновным, и молитва его да будет в грех… И да будут дни его кратки, и достоинство его да возьмет другой; дети его да будут сиротами, и жена его – вдовою; да скитаются дети его и нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих».

«Ферапонт».

«Да захватит заимодавец все, что есть у него, и чужие да расхитят труд его. Да не будет сострадающего ему, да не будет милующего сирот его; да будет потомство его на погибель, и да изгладится имя их в следующем роде; да будет воспомянуто пред Господом беззаконие отцов его, и грех матери его да не изгладится».

«Отец эконом».

«Да будут они всегда в очах Господа, и да истребит Он память их на земле, – быстро подхватил отец Александр. – За то, что он не думал оказывать милость, но преследовал человека бедного и нищего и сокрушенного сердцем, чтобы умертвить его. Возлюбил проклятие, – оно и придет на него; не восхотел благословения, – оно и удалится от него; да облечется проклятием, как ризою, и да войдет оно, как вода, во внутренность его и, как елей, в кости его».

«Корнилий!»

«Да будет оно ему, как одежда, в которую он одевается, и как пояс, которым всегда опоясывается. Таково воздаяние от Господа врагам моим и говорящим злое на душу мою! Со мною же, Господи, Господи, твори ради имени Твоего, ибо блага милость Твоя; спаси меня, ибо я беден и нищ, и сердце мое уязвлено во мне».

«Отец благочинный!»

«Я исчезаю, как уклоняющаяся тень, – забормотал отец Павел, почти не заглядывая в текст. – Гонят меня, как саранчу. Колени мои изнемогли от поста, и тело мое лишилось тука. Я стал для них посмешищем: увидев меня, кивают головами своими… Помоги мне, Господи, Боже мой, спаси меня по милости Твоей. Да познают, что это – Твоя рука, и что Ты, Господи, соделал это. Они проклинают, а Ты благослови; они восстают, но да будут постыжены; раб же Твой да возрадуется».

«А теперь я», – сказал отец Нектарий и вдруг возопил во всю силу своих голосовых связок, подняв над собой руки, словно собирался, ни минуты не откладывая, взлететь над этими бренными небесами и навсегда исчезнуть.

Однако он не исчез, а, напротив, стал еще более осязаемым, особенно после того, как открыл рот и возгласил:

«Да облекутся противники мои бесчестьем и, как одеждою, покроются стыдом своим. А я громко буду устами моими славить Господа и среди множества прославлять Его, ибо Он стоит одесную бедного, чтобы спасти его от судящих душу его».

Затем отец Нектарий допел и с шумом захлопнул Псалтирь.

На мгновение в трапезной воцарилась тишина.

Потом кто-то сказал «уф-ф-ф», и монахи сразу закрестились, забормотали и зашумели, изготовившись приступить к обеду.

«Вот вам и «уф-ф», – сказал отец Нектарий, глядя на остывающий суп. Потом он постучал ложкой по столешнице и сказал:

«А давайте – ка еще раз».

И монахи, тоскуя, ответили ему:

«С удовольствием».

4

Но и этого невзлюбившему Валентину Игнатьевну отцу Нектарию показалось мало.

Что-то другое мерещилось ему.

Что-то грандиозное, не поддающееся измерению, такое, чтобы запомнилось на всю жизнь и осталось в памяти потомков.

Ворочаясь поздно ночью на своем ложе, отец Нектарий то видел себя в одеянии епископа, а то и в одеянии Патриарха, шепча при этом какие-то слова, которые, казалось, приходят, откуда их никто не ожидал. А вместе со словами мерещились ему в дреме какие-то грандиозные фейерверки, установленные в его, Нектария, честь, а еще какие-то разноцветные фонтаны, с шипением взлетающие на неимоверную высоту, стоило только отцу Нектарию появиться поблизости; и все это искрилось, шумело и пело, так что ему стало казаться, что он слышит чей-то голос, который учит его тому, что следует делать, и это было так прекрасно, что от избытка чувств он расплакался во сне и проснулся.

Проснувшись же, он немедленно возблагодарил Господа за то, что Тот вразумил его относительно его последующего поведения, которое предстало перед ним теперь прозрачным и понятным, как слеза ребенка.

И вот в первое воскресение Великого поста, когда Русская Православная Церковь отмечает праздник Торжества Православия, анафемствуя все то, что, по ее мнению, православным не является, отец Нектарий превзошел самого себя.

Стоило хору допеть «Символ веры», стоило благочинному Павлу провозгласить анафему всем, отрицающим бытие Божие и утверждающим яко мир сей есть самобытен, – как отец Нектарий выступил перед стоящими в полукруг священниками и возгласил срывающимся от волнения голосом, чувствуя, что наступил, наконец, его звездный час:

«Разоряющей достаток матери нашей Русской Православной церкви и не склоняющей со смирением выю свою перед высшими чинами, среди которых чин игуменский не последний, Валентине, дочери Игнатия, да будет вечная анафема…»

И священники, переглядываясь и пожимая с недоумением плечиками, ответили:

«Анафема-а-а».

А стоящий вокруг народ по привычке тоже собирался выдохнуть «анафема», но потом засомневался и решил до поры до времени помолчать.

Вот тут-то и раздался какой-то шум посреди народа, а затем женский крик и чьи-то бессвязные возгласы, после чего народ медленно расступился, открыв для всеобщего обозрения зрелище упавшей в обморок Валентины Игнатьевны.

Но это была уже другая история, и о ней мы осведомлены крайне мало.

5

Что же касается монахов, то они – на самом деле – хоть и огорчались самодурством игумена, но огорчались совсем не сильно, а скорее, по привычке.

Дело заключалось в том, что игумен наш быстро загорался какой-нибудь новой идеей, но так же быстро остывал, так что, начав какое-нибудь полезное или бесполезное дело, он вскоре начинал зевать, считать ворон и давал понять всем присутствующим, что не намерен больше заниматься ерундой и пустяками, хотя еще совсем недавно эти пустяки казались ему чрезвычайно важными.

Так случилось и с 108 псалмом, который читался в трапезной все реже и реже, пока в один прекрасный день его не перестали читать вовсе.

И монахи тайно отслужили по этому поводу благодарственный молебен.

95. Отец Илларион. Сомнительные речи. Чужая святость

И еще говорил Илларион, прогуливаясь по аллее, какие-то странные и сомнительные речи, от которых земля под ногами становилась неустойчива, а небо раскачивалось и гудело, как раскачиваются и гудят детские качели.

– Все, что от нас требуется, – негромко говорил он, щурясь от солнечных лучей, – это относиться к чужой святости так же, как к своей. И тогда все остальное приложится нам, ибо Отец Небесный знает, в чем имеете вы нужду и что живет в вашем сердце.

Кто-то из идущих рядом не мог сдержать изумления и спросил отца Иллариона, как же нам, в таком случае, быть с мусульманами, иудеями или буддистами?

– Святость – это всегда только святость и больше ничего, – ответил тот и больше к этой теме никогда не возвращался.

96. Еще один сон отца настоятеля

И снился отцу Нектарию под утро замечательный сон, от которого он согрелся и стал во сне дышать легко, даже приветливо, чего, кажется, никогда не позволял себе наяву, где его вечно окружали враги, насмешники и лжецы.

Снился же ему огромный, ярко освещенный зал, наполненный народом, а еще – большая сцена, на которой стояли, по большей части, знакомые лица, которые он знал по висящим на стенах иконам, так что ошибиться в этом он не мог, даже если бы и захотел.

Первым справа стоял, конечно, Господь вместе со своей семьей: Марией, Иосифом и Иаковом, а за ним двенадцать апостолов, а уж совсем отдельно стоял Иуда, потупив глаза и сложив на животе руки, как будто он сознавал, что его присутствие, пожалуй, здесь не вполне уместно и уж во всяком случае – не слишком желательно.

Глядя на эту иерархию, отец Нектарий понял вдруг, что все дело, собственно, заключается в субординации, а без нее не только невозможно мало-мальски управлять такой обширной епархией, какой был наш мир, но и дышать-то приходилось с оглядкой и через раз.

Между тем, на сцене выступал какой-то неизвестный святой, который объявил, что пришло время награждений.

Немедленно после этого к делу приступила солидная комиссия, которая, терпеливо призвав всех к порядку и тишине, зачитала список победителей.

Победители были вот такие.

Награждали Христа палицей и орарем и орденом святого великомученика Евстафия.

Стоящего в стороне блаженного Августина наградили два раза: за пересмотры всего предыдущего – с одной стороны, – и за возвращения к истокам – с другой.

Потом наградили апостолов.

Сначала Петра и Павла, а потом всех остальных.

Стоящего чуть поодаль Иуду наградили нагрудным знаком «За воплощение задуманного».

Последнее, впрочем, вызвало легкое недовольство отца Нектария, которое тот не сумел скрыть.

– Что же это вы так? – говорил Нектарий, морща брови, сердито глядя на Иуду и при этом удивляясь, что этот самый враг рода человеческого не вызывает в нем никаких особо негативных эмоций, тогда как Господь, напротив, был несколько суетлив и все время норовил что-то сказать и даже смеялся как-то не к месту, на что обратили внимание многие.

– А куда денешься, – говорил в свою очередь Иуда, расстегивая рубашку и изнывая от жары. – Сделай, говорит, если не хочешь неприятностей, вот я все и сделал. И весь разговор.

– Однако, – сказал отец Нектарий, которому услышанное показалось удивительным. – Это же надо, как оно!

– Вот именно, – подтвердил Иуда и добавил, – мы – как приказали. А все прочее, это уже нас не касается.

– Конечно, – соглашался отец Нектарий. – Если чего прикажут, так только держись. Не отвертишься.