Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Когда же это безобразие повторилось на следующий день, монахи пустили в дело две сенокосилки, которые исправно выполнили поставленную перед ними задачу и вынудили распевающих по утрам актеров быстренько отступить и заткнуться.

«Ура, мы ломим, гнутся шведы», – сказал хорошо учившийся в школе отец Нектарий, наблюдая с горы, как бежит прочь поверженный враг.

История на этом, однако, не закончилась. Ее результатом, в свою очередь, явилось незапланированное появление в монастыре главы поселковой администрации, который, в отличие от своей предшественницы, монахов не жаловал, называя их всякими нелестными именами, так что время от времени отец Нектарий всерьез подумывал, не стоит ли, наконец, отлучить от церкви всю пушкиногорскую администрацию, что могло бы стать хорошим уроком для всех гонителей РПЦ.

Между тем, появившись на территории монастыря, глава администрации долго и безрезультатно увещевал отца Нектария, суля ему сначала всякие неприятности, а потом вдруг махнул с горечью рукой и сказал буквально следующее:

«Ты думаешь, мне это надо?.. Оперетки, понимаешь!.. Да гори это все желтым пламенем вместе с этим Пушкиным, чтобы ему пусто было!.. А у меня вон посевная на носу, да половина техники стоит, ждет ремонта! Вот и подумай…»

«Что же ты допустил до такого?» – спросил отец Нектарий, впрочем, уже зная, что ему ответят.

«А как же мне не допустить, если мне бумагу за бумагой шлют из центра, чтобы я оказал этим дурошлепам всемерное содействие?.. Поди-ка, не посодействуй, враз со своего места слетишь».

Однако, несмотря на эти объяснения, отец Нектарий проявил на сей раз железную твердость и на следующий день во время репетиции выставил уже четыре сенокосилки, которые вновь прекрасно справились с поставленной перед ними задачей и, по сути, сорвали последнюю, генеральную репетицию гениального творения Александра Сергеевича Пушкина, о чем сообщали все триста расклеенных по Пушкинским Горам плакатов.

Наконец, кто-то из администрации предложил позвонить владыке Евсевию и просить его призвать отца Нектария к порядку, что и было незамедлительно сделано, после чего владыка, немного поупрямившись, велел принести телефон и попросил секретаря набрать личный номер строптивого игумена.

И телефонный разговор состоялся.

– Ты что это там опять затеял? – спросил владыка, не утруждая себя даже легким приветствием. – Хочешь, чтобы я тебя на приход отправил? Так это недолго.

– Так ведь, что получается, ваше пре…– сказал отец Нектарий, стуча себе по груди и стараясь, чтобы его голос звучал как можно убедительнее. – Срам один, да и только, и всю службу какую-то ерунду поют, а нам не послужить толком.

– А ты смиряйся, – сказал владыка, и было непонятно, говорит ли он серьезно или шутит. – Ты ведь монах… А коли монах, так и смиряйся… А ты как думал.

– Не христианское это дело, – бубнил в трубку Нектарий, приберегая напоследок этот аргумент.

– А я тебе и не говорю, что оно христианское, – соглашался владыка. Потом, понизив голос, добавил:

– Только ты вокруг себя-то не забывай смотреть. Или, может, ты думаешь, что Христос в христианском мире жил? Если ты так думаешь, то значит – пора тебя из игуменов гнать.

Обещание изгнать его из игуменства, кажется, произвело на отца Нектария большое впечатление. Он словно весь съежился, стушевался, угас и стал вдруг похож на большую мягкую игрушку, с которой можно делать все что угодно.

– Пускай тогда деньги платят, – сказала эта игрушка, надеясь, что владыка по крайне мере оценит его заботу о благе матери русской православной церкви.

Однако, похоже, в голове владыки плескались совсем другие волны.

– Нектарушка, – сказал на том конце провода ледяной голос владыки. – Я тебя породил, я же тебя и зарою, если только ты не прекратишь безобразить… Какие тебе еще деньги, аспид ты ненасытный?»

И он так выразительно и громко постучал своим тяжелым посохом на том конце провода, что пол под ногами отца Нектария как будто задрожал, а сам он съежился еще больше и стал похож на податливого и мягкого медведя.

2

Поскольку в связи с грядущим спектаклем многие дороги в поселке были перекрыты, а все знаки перевешены, то ездить по поселку приходилось почти вслепую. Благодаря этому в одном из таких переулков я влетел прямо под «кирпич» в объятия гаишников, которые, похоже, были так расстроены, что даже не пытались заняться своими прямыми обязанностями, заключавшимися, как известно, в том, чтобы крепить свое собственное благосостояние, благосостояние своей семьи и благосостояние различных родственников и друзей.

«Ну, как же вы, уважаемый, не смотрите на знаки, – печально сказал гаишник, и на лице его отразилась неподдельная печаль. – Знаете ведь, какая у нас беда». И он выразительно обвел рукой, словно приглашая и нас принять участие в их вселенской печали, от которой не было спасения.

Я уже хотел было сказать ему в ответ, что беда это длится уже тысячу лет, но потом передумал, решив, что он знает это и без меня.

А над поселком вовсю ревел и шумел Борис Годунов:

«Тень Грозного меня усыновила,

Димитрием из гроба нарекла…

Была какая-то несусветная глупость в этой несчастной постановке, которая, возможно, была уместна в большом городе, но никак не в небольшом поселке, где музыкальные вкусы никогда ни поднимались выше Кобзона и Алены Апиной.

С неменьшим успехом ее можно было поставить посреди псковских болот или где-нибудь в дремучем лесу, подчеркнув лишний раз ту простую истину, что даже заклинания всех чиновников в мире не могут заставить русского сеятеля и хранителя полюбить то, что он полюбить не в состоянии.

Так оно, впрочем, и получилось.

Посидев для приличия минут десять, пушкиногорские мужики встали и, надев свои кепки, шумно удалились прочь под душераздирающее пение главного героя, у которого как раз забегали в глазах кровавые мальчики…

Один из мужиков на прощание так и сказал: «Не, это не наше». Другие же с ним охотно согласились.

91. Блуждание помыслов

Среди прочего был отец Нектарий подвержен тому искушению, которое святые отцы именовали блужданием помыслов, каковые, по мнению этих отцов, вели прямым путем в огонь вечный, ибо, как было написано в одной достойной доверия книге, – «где сокровища ваши, там и сердце ваше», что значило, конечно, что чем дальше мы блуждаем среди наших помыслов, тем основательнее забывает о нашем существовании Господь.

Что уж тут скрывать, господа! Любил отец игумен, разнежась после бани или вкусного обеда, прилечь на свою кровать под серебристым пологом или, присев к письменному столу, помечтать, глядя, как вспыхивают за окном последние лучи вечернего солнца. Тогда мерещилась отцу наместнику всякая всячина, например, Пушкин, который перед смертью завещал ему свою жену Наталью Николаевну и собственноручно благословил его во время заседания Синода на писание стихов религиозного содержания.

Еще мечтал отец игумен, что хорошо было бы, если бы он умел кричать так, как кричал однажды владыка Евсевий, отчего звенели стекла и люстра дребезжала, словно береза на ветру.

– Пошел вон! – кричал Евсевий на какого-то бедолагу, который, в довершение всего, упал от крика владыки в обморок и, как говорили в управлении, даже чего-то себе серьезно повредил, из-за чего у владыки Евсевия были даже какие-то неприятности со светскими властями.

– Пошел вон! – закричал отец Нектарий, махнув рукой и опрокинув стакан с апельсиновым соком, который только что принес Маркелл. – Вон! Вон! Вон, мерзавец!

Возникший на пороге Маркелл выразительно посмотрел на игумена.

– Вон, – теряя силы, почти прошептал наместник.

– Да что это такое, – не удержавшись, сказал Маркелл, глядя на лужу сока. – Только вчера полы мыл.

– А ты смиряйся, – сказал отец Нектарий, сам слегка напуганный своим криком.

– А я и смиряюсь, – Маркелл оглядывал нанесенный соком ущерб.

– Вот и смиряйся, – повторил Нектарий, поднимаясь с кресла и стряхивая с подрясника остатки сока.

– В следующий раз лучше сразу за окно выливайте, – сказал Маркелл, поворачиваясь, чтобы пойти за тряпкой.

– Вон отсюда, – вяло сказал Нектарий, не повышая голоса. – Не надо было полный наливать. Знал же, что руки кривые.

– Я налил, как просили, – проворчал в ответ Маркелл.

– Поговори у меня, – сердито сказал наместник вслед уходящему келейнику, осторожно перешагнул через лужу сока, отступил назад к окну и добавил:

– Сам не может пройти мимо, чтобы чего-нибудь не разбить или не разлить, и туда же, учить.

– И не думал даже, – сказал Маркелл, исчезая за дверью.

– Как же, не думал, – сказал ему вслед отец наместник. – Вон не думал, а разлил.

Потом он посмотрел на улицу и, увидев внизу трех цыганок, которые чему-то весело смеялись, представил, что по его наместническому распоряжению всех цыган быстро и насильно крестили, а тех, кто не захотел и сопротивлялся, выгнали из города, не дав даже времени собрать вещи.

– Вон! – сказал наместник, забывая все, кроме этого оглушительного голоса, каким кричал когда-то владыка Евсевий. – Вон! Вон! Вон!..

Потом он встретился глазами с вернувшимся с тазиком и тряпкой Маркеллом и сделал вид, что прочищает горло перед тем, как идти в храм, хотя никакой службы в ближайшее время не намечалось.

– Теперь хорошо бы было, чтобы вы ушли отсюда, – сказал Маркелл, подвигаясь вместе с половой тряпкой в сторону наместника. – Тут после сока мыть – не перемыть.

– И куда ты меня хочешь спровадить? – спросил наместник, чувствуя одновременно жалость, что пришлось прервать такое замечательное блуждание, и в то же время немного стыдясь, что его застали за таким сомнительным занятием, каким были эти самые блуждания, о которых серьезно, со знанием дела, предупреждали святые отцы…

Случалось, что помыслы эти уносили отца Нектария так далеко, что, вернувшись, он сам недоумевал, откуда только берутся они у него в голове, все эти сплетения фантазий, историй, ситуаций и мечтаний, с которыми не встретишься ни в одной книге, прочитай хоть целую библиотеку. Было в этом даже что-то, что заставляло отца Нектария относиться к себе с некоторым дополнительным уважением, ведь, в конце концов, это именно он вызывал из небытия все эти разрисованные картинки, которые не увидишь ни в одном музее, так же как и все эти фантазии, от которых порой сладко сосало под ложечкой и хотелось, как в детстве, набрать полные легкие воздуха и закричать так, чтобы отозвались на этот крик лошади и испуганные собаки.

Конечно, при необходимости нашлось бы у отца наместника, чем погордиться и кроме блуждающих помыслов, кто сомневается? Однако было в этих помыслах все же что-то манящее, что-то такое, чего не было, как ни ищи, в этой обыденной, серой жизни, тем более что содержание этих помыслов было исключительно разнообразно, так что заранее никогда невозможно было узнать, что привидится наместнику на этот раз – какая-нибудь совершенная ерунда или серьезный помысел, как ему привиделось, что он выиграл вдруг в лотерею миллион рублей и теперь не знал, как ему поскорее спрятать от любопытных глаз эти деньги, пока еще не набежала эта прожорливая братия, которая сама никогда ничего выиграть не могла, но зато прекрасно навострилась клянчить у наместника деньги, не думая, что тем самым они подрывают экономическое благосостояние вверенного ему монастыря.

В другое время мерещилось отцу Нектарию, как на том свете черти не давали отцу Тимофею подойти к шведскому столу, где в изобилии были разложены по тарелочкам всевозможные яства и разлиты по рюмочкам напитки, так что в то время, как сам он не спеша наслаждался этим изобилием, отец Тимофей, растопырив руки, все скользил по полу и перебирал ногами, оставаясь при этом на своем месте, а черти вокруг хихикали и подвигали к нему ближе мисочки с едой, от которых шел умопомрачительный запах, и, пока отец Тимофей исходил слюной и тянулся к аппетитным яствам, отец Нектарий, умело поддев вилкой очередной кусок, отправлял его в рот. Потом – прежде чем взять следующий кусок – он вытирал рот салфеткой и говорил, обращаясь не столько к Тимофею, сколько в близлежащее пространство, что-нибудь вроде: «Кто верен в малом, тот будет верен и в великом», или «И глаз не видел того, что уготовил Господь любящим его», или даже «Блаженны наместники, ибо они насытятся», так что Тимофей начинал всхлипывать, махать руками и брызгать слюной, доставляя большое удовольствие отцу игумену.

Но, конечно, самыми любимыми его были помыслы о том, как прославится отец наместник и как его имя будут с любовью и уважением склонять все от мала до велика. Тогда виделся Нектарию железный линкор, на борту которого было выведено огромными буквами «Владыка Нектарий», и как сам он, Нектарий, стоит на капитанском мостике и руководит всем движением. Виделся ему тогда и какой-то веселый праздник, когда прихожане несли по улицам его, наместника, портреты и плакаты, на которых были написано его имя, а то и просто его скромные инициалы.

Еще виделось ему, как приедет в Святые горы Президент и, увидев его, Нектария, старания, сделает его настоятелем Новодевичьего монастыря, а потом и Патриархом всея Руси, так что когда они взойдут вместе с Президентом по ступеням Мавзолея, то перед ними расстелется набитая народом Красная площадь, которая дружно, не останавливаясь, будет скандировать: «Нектария – в Президенты»!

Наконец, особое место занимали в блужданиях отца Нектария мысли о небе, о райском житии, о небесной вольнице, которую вкусят верные, а еще о том, как высоко Господь оценит его духовный подвиг, так что даже вручит ему ключи, ну, если не от Рая, то, по крайней мере, от места, где томились разные несимпатичные личности вроде отца Тимофея, и только от одного отца игумена будет зависеть, как распорядиться их дальнейшей судьбой.

И вот они блуждали, эти помыслы, пока что-то или кто-то не возвращал отца Нектария к реальности стуком в дверь, или телефонным звонком, или неосторожностью Маркелла, который как всегда звякал посудой, но прежде его посещала мысль о безграничности Божьего милосердия, которое сделало его игуменом и, в первую очередь, касалось его, отца Нектария, как иерея, наместника и предстоятеля, так что и тут он вспоминал не без удовольствия и удовлетворения мнение какого-то святого о том, что подвиг игумена можно сравнить только с подвигом великомученичества, и это казалось отцу Нектарию исключительной правдой, которая выглядела еще более убедительной на фоне тех обид, тайных недоброжелательств и прямых непослушаний – всех этих грехов, которые копились день за днем и которые он стоически терпел от братии все годы своего горького, но героического наместничества…

92. Война, или Тень свободы

1

Война осталась в народной памяти как событие исключительное, особенное, неповторимое. Никакая советская пропаганда не смогла бы привить такое отношение к войне, которое, казалось, шло из самых потаенных глубин народного духа. Странно вымолвить – в этом не было ничего из того, о чем говорили штатные советские пропагандисты. Ничего из того, что попадало в «Кинохронику», на страницы книг, радиопередач и учебников. Нет, это была память о вольнице, о воле, о свободе, о возможности почувствовать себя свободным, о тайной надежде, что впереди всех нас ждет заслуженное, выстраданное счастье. Странно, но это было чем-то сродни бунту – бессмысленному и страшному, – но, вместе с тем, соприкасающемуся в чем-то с Небесами, у которых ведь были совсем другие планы и совсем другое понимание происходящего, чем у обычного человека. Одно неоспоримо – русский человек воевал в этих нечеловеческих условиях, потому что для него, замордованного довоенной волею, эта война была чем-то сродни самой жизни, сродни свободе, которой он никогда не знал до сих пор и которая вдруг стала почти осязаемой и близкой. Почти тридцать миллионов погибших и сотни тысяч покалеченных после войны жизней, не умеющих вернуться к когда-то такой понятной и легкой жизни, – были той платой, которую отдал народ за тень свободы, которая Бог весть как померещилась ему среди смерти, отчаянья и боли. Советская пропаганда, используя отечественную войну в своих целях, даже не подозревала, какой фундамент лежит в основании этой великой Победы. А ведь это значило, наверное, что еще не все потеряно, не все убито, выжжено, разрушено, а иначе – зачем эти бесконечные могилы, усеивающие нашу историю и не замечающие обыкновенного человека, ради которого, собственно говоря, и кружится эта великая история падений, предательств, мужества и веры?

2

Псковская область, «Чертова гора», 1965 год, май.

На Чертовой горе были страшные бои. Досталось и нам, и немцам. В плане проведения торжественного «мероприятия», посвященного Дню Победы, должны были быть захоронены в братской могиле погибшие более двадцати лет назад красноармейцы.

На торжества, как обещали, должны были приехать местные партийные и общественные деятели, пионеры и комсомольцы, ветераны и участники местных боев. Но прежде надо было привести в порядок саму «Чертову гору», которая и через двадцать лет вселяла мистический ужас…

И вот из ближнего колхоза привезли на автобусе молодых девчат, а с ними приехали какие-то военные чины. Чины что-то посмотрели, походили и уехали, оставив распорядителя, а вместо военных скоро привезли гробы. И девочки принялись за работу, которая заключалась в том, что надо было выкопать убитого и положить его останки в гроб. Скоро, однако, выяснилось, что никаких гробов не хватит, и тогда распорядитель работ сказал, чтобы брали только головы. «И вот, – рассказывает одна из этих колхозниц, – когда набирается гроб до конца, то мы его закрываем и несем, а нам еще говорят – надо ногами вперед нести, а у меня там одни головы, какие там ноги, а сама стою и плачу и не могу остановиться».

93. Лошадь наместника

1

Иногда посещали голову наместника вполне зрелые мысли, которые он спешил поскорее воплотить в жизнь, тем более что мысли эти часто касались непосредственно самого наместника.

Одна из таких мыслей посетила отца игумена после того, как он прочел в какой-то газете, что лучшим лекарством от всех болезней является кумыс. Недолго думая, отец настоятель позвал к себе отца благочинного и приказал ему немедленно купить подходящую лошадь.

– Будем здоровье поправлять, – сказал он в ответ на удивленный взгляд благочинного.

Благочинный немного подумал, пошевелил губами и спросил:

– А через бухгалтерию как эту лошадь проведем?

И получил ответ:

– Кавалерийским аллюром.

Посмеявшись, на том все и порешили.

2

Спустя три дня игумен навестил монастырскую ферму, где стараниями отца Александра расцветала всякая полезная фауна и флора, позволяющая монахам не умереть с голоду.

– А вот и кобыла ваша, батюшка, – открывая загон, сказал отец Александр. – Помыли, почистили и подоили… Налить вам, может, молочка?

– Ты смотри, кумыс-то налево-направо не разбазаривай, – сказал отец Нектарий, беря из рук отца Александра стакан молока. – А то взяли тоже манеру, чужое брать. Помнить надо, что это для игумена припасено, да к тому же для медицины, не просто так.

– Да тут всем хватит, – сказал отец Александр.

– Всем, не всем, а следует иметь в виду.

И отдав пустой стакан, повернулся, чтобы уйти.

– Денег бы нам, – тоскуя, сказал отец Александр, провожая наместника к машине. – Немного хотя бы. А то нечем даже крышу крыть, не говорю уже про солярку.

– Денег, – сказал отец Нектарий, садясь в машину. – А где их взять-то, денег?.. Может, ты подскажешь?

И уехал, провожаемый печальными взглядами трудников и отца Александра.

– Это надо же, – сказал один из трудников, собираясь закурить. – За 15000 купил кобылу, чтобы пить кумыс, а жалуется, что денег нет. А потом удивляются, что у них все прихожане разбежались в разные стороны…

3

Может, месяц, а может, и полтора прошло с тех пор, как отец Нектарий обзавелся полезной кобылкой, а он уже кривился при виде кумыса, который ему утром и вечером приносил келейник Маркелл.

– Не могу, – отворачиваясь от стакана, говорил отец Нектарий, пытаясь ускользнуть от настойчивого келейника и укрыться в соседней комнате. – Нет на это моего благословения… Нету!.. Нету!.. Нету».

– У доктора зато есть, – говорил меланхоличный Маркелл, настигая игумена где-нибудь под столом или за шкафом. – Сами ведь говорили, что Бог все сотворил на благо человека… Открывайте, открывайте!..

– Что же это такое! – гремел голос настоятеля по этажам и комнатам административного корпуса. – Приказываю тебе оставить меня в покое вместе с этим молоком!.. Не до молока мне!

– Доктор сказал – после еды и по два стакана. А вы только один пьете, – сердился Маркелл, во всем любивший порядок.

– Доктор, – сказал с презрением игумен, возвращая Маркеллу пустой стакан. – Да что он понимает-то, этот доктор, кроме своих пузырьков и склянок?.. Пусть сначала хоть «Отче наш» выучит, а то, видишь, доктор он.

– Зачем же вы тогда каждый год ездите лечиться? – спросил Маркелл, который любил время от времени задавать игумену неудобные вопросы.

– А вот затем, – отвечал игумен, который, в свою очередь, любил быстрые и четкие ответы.

4

– Вот, Маркелл, – сказал отец Александр, поздоровавшись с вернувшимся из отпуска Маркеллом. – Нет больше нашей Звездочки. Хоть рыдай, хоть плачь.

– Как это – нет? – спросил Маркелл, догадываясь уже, что сейчас услышит. – А где же она?

– На мясокомбинате, – ответил, сердито гремя ведрами, отец Александр. – Неделя уже прошла, как отвезли.

– Понятно, – сказал Маркелл, а потом вопросительно кивнул в сторону административного корпуса.

– А кто же еще, – отец эконом сплюнул себе под ноги, чего раньше за ним не водилось. – Я уже и так и сяк его уговаривал, да только куда там… Видишь, деньги ему срочно понадобились.

– Понятно, – повторил Маркелл, опускаясь на скамейку.

– Не расстраивайся, чего теперь, – сказал отец Александр, усаживаясь рядом. – Ты же знаешь эту прорву ненасытную. Ест все, что шевелится… Вот и Звездочку нашу съел.

– Аще кто станет плохо говорить из монахов про настоятеля, да будет извержен из сана и из общины изгнан в тот же день, – сказал Маркелл.

– Ты бы еще Правила апостольские вспомнил, – сказал отец Александр.

– Если надо будет, то вспомню и апостольские, – сказал Маркелл и добавил: – Сам знаешь, – кто предупрежден, тот вооружен… Разве нет?

– Если меня начнут давить, то я расскажу про Сочи, – сказал отец Александр. – Самое милое дело. И свидетелей полно.

– А что там было? – спросил Маркелл.

– Это тайна, – отец Александр негромко засмеялся. И вслед за ним негромко засмеялся Маркелл.

5

И снилось отцу Нектарию в эту ночь, будто лежит он на своем ложе, мучимый бессонницей, вперив взгляд в окружающий его мрак, в котором светится только маленький лампадный огонек, зажженный перед иконой Божьей Матери Троеручницы.

И так глубок был этот мрак, и так глубоко это безмолвие, что Нектарий почувствовал вдруг непонятную тревогу, которая поплыла за окном ночным туманом, потянулась по полу болотной сыростью, положила черные тени на спящий поселок. И, чувствуя это внезапно подступившее беспокойство, он вдруг понял, что все это вовсе не сон, а ужасная правда, от которой уже не было спасения, и оставалось только принять все, как оно было – и эти черные тени, и это цоканье копыт, и саму эту лошадь, которая действительно стояла внизу под его окнами и чьи бока обливал прозрачный лунный свет.

– Маркелл, – позвал Нектарий, но никто не отозвался. Первозданное безмолвие царило вокруг. И в этом безмолвии легко можно было услышать легкое, воздушное ржание, которое доносилось сюда через открытое окно.

– Марке-ее-е-елл, – прошептал наместник, зная, что мертвая кобыла уже поднимается на второй этаж административного корпуса, проходя мимо пустых гостиничных номеров и хозяйственных помещений с табличками «Кладовка», «Бухгалтерия» или «Посторонним вход запрещен», тогда как из-за окна заглядывал сюда любопытный месяц, пытаясь понять, что же здесь все-таки происходит.

И опять, как всегда, Нектарий заухал и закричал во сне, надеясь прогнать этот ненужный, нелепый сон, но сегодня сон почему-то все не проходил, все длился, да и цоканье копыт и ржание становились все отчетливее, все громче, все настойчивее.

Потом лошадь ударила лбом в дверь, ведущую в апартаменты игумена, и та бесшумно отворилась перед ней, словно давно уже ожидала ее появления.

Сделав несколько шагов, кобыла остановилась перед ложем отца Нектария и, подняв голову, тихонько заржала.

– Маркелл, – позвал шепотом Нектарий, зная, что никто уже не услышит его и не придет к нему на помощь.

– Иго-го, – негромко пропела лошадь, и горящий перед иконой огонек заметался и чуть не погас от пронесшегося по келье ветерка.