Via Combusta

– Повторяю, мы решили вместе с Машей. Такой ответ тебя устраивает?

– Не устраивает. Задам вопрос по-другому. Ты сам про свадьбу предложил? Или тебе предложили, а ты согласился? И, если верно второе, то, как согласился? Вынужденно или от чистого сердца?

До Романа, наконец, дошёл смысл вопросов Дмитрия. Дошёл и кольнул куда-то в самое больное на данный момент место. Вопросы друга, словно большой фен, слой за слоем сдували туманную дымку в сознании Романа, и сейчас он с полной отчётливостью мог разглядеть как раз то, что хотел. Увидеть себя со стороны. И именно с той стороны, где он и предполагал найти честное отражение. Теперь, глядя на себя в полный рост, Роман испытывал к себе что-то вроде неприязненной жалости к себе. К такой жалкой, плывущей по течению капле воды, готовой принять любую, даже самую невыгодную, предложенную форму. Мокрой слюнявой каплей, которая готова согласиться на всё, что угодно. Только не на проявление инициативы.

– Я понял, к чему ты клонишь, Дим. Понял… – с горечью пробубнил он. – Маша, действительно, накрученная ходила. Нам, считай, по тридцать лет. Пять лет вместе живём, а о свадьбе тогда даже и не говорили. Я знаю, что мама её с каждым годом всё больше и больше прессовала на эту тему. Подруги все тоже по замужам повыскакивали, одна она сидела со мной в гражданских девках. В итоге, она ко мне и так и сяк начала подкатывать с этим вопросом. Меня оно, сперва, веселило, я подшучивал над ней. А потом бесить стало. Мол, меня, действительно, как ты говоришь, силком туда тянут. И вот, как-то Маша мне уже на полном серьёзе поставила этот вопрос ребром, вроде ультиматума. Я в позу, конечно, встал, от меня давлением ничего же не добьёшься. Ну, скандал, естественно. Я ей ору на эмоциях, что не собираюсь на ней жениться из-под палки. Она в слёзы. Швыряет в меня какой-то белой ручкой, собирает вещи и пулей из квартиры к маме. Она ушла, я ручку эту поднимаю, а это не ручка… А тест. И там две полоски. Короче, типа, я ещё и виноват… До сих пор ей простить не могу.

– Простить чего? Что она забеременела от тебя?!

– Да нет, типун тебе на язык! Нет, конечно. Простить, что она так всё тогда хитро разыграла, что я ещё и крайний остался, и замуж её взял, как она говорит, из-под двух параллельных палок. Я, вообще, постоянно у неё крайний, постоянно в чём-то виноват. Такое ощущение, что я для неё ничего не делаю, сижу на бетонной жопе и воздух ей порчу. Неделю нормально, неделю в контрах: надуется, замкнётся и ходит молча по дому серой тенью, даже не смотрит на меня, в коридорах обходит по стеночке, как прокажённого, или, так же молча, полы моет и унитаз пидорит. И, блин, сидишь и думаешь, чего ты такого опять учудил-то? С мыла волосы не убрал после душа? Носок оставил под диваном? В театр не пригласил? Про день рождения её мамы забыл? Попросил сапоги купить подешевше? Когда вопрос в последний раз такой встал, про деньги, ну, тут уже я вскипел. Крышку сорвало, напрочь. Надоело, Дим. Всё это надоело. Я так жить не хочу.

– В том-то и дело, Ром. В том-то всё и дело. Я тебе, как говориться, один умный вещь сейчас скажу, только ты… Сам знаешь. Ты мне сейчас про свои хочу-не хочу, буду-не буду… Знакомо мне это всё. Но у вас дочка растёт, которая не просто так, а именно к вам на Землю пришла. И она вас любит так, как никто другой во всём Мире. А вы злитесь друг на друга по глупости и этого в упор не замечаете. Вам, будто бы, удовольствие доставляет это страдание, да, мучение и страдание. Я вас не осуждаю, но мне это не понять. Мы с Леной через такое проходим и так выворачиваем себя наизнанку ради того, чтобы ребёнка родить… А вы берёте и это самое ценное у себя смываете в унитаз на эмоциях. И тут у меня не к ней вопросы, друг, а к тебе. Ты – мальчик, тебе и делать первый шаг. Всегда так было и так останется, хочешь ты это понимать или нет. Тебе, а не ей, проявлять инициативу. Тебе, Ром. Вот ты говоришь, что так жить не хочешь. А как ты хочешь жить? Тебе вообще чего по жизни надо-то?

– Дим, а я хочу, чтобы меня оставили в покое! Я такой, какой есть. Лучше не стану.

– А-а-а. Ну, тогда понятно, почему Машка на тебя злая такая и на развод подала. Я бы тоже тебе не дал и на развод подал бы, будь я бабой.

– Блин, а тебе-то что не нравится, вообще?! Я хочу просто жить, счастливо жить со своей семьей. Чтобы меня никто не дёргал, чтобы я не чувствовал себя вечно в чём-то виноватым. Чтобы моя любимая жена просто любила меня. Просто любила, потому что я ей нравлюсь, как мужчина, а не за мои деньги, которые она с каждым годом тратит всё больше и больше, а я, видите ли, зарабатываю всё меньше, сука, и меньше. Чего тут не понятного?

– Мне-то как раз всё предельно ясно, друг. Это ты в облаках витаешь. Пойдём греться, а то я замёрз уже.

– А в чём я не прав, Дим? – обратился к другу Роман, закрывая за собой дверь в парную. – Ты хочешь сказать, что это нормально, покупать любовь своей жены за деньги?

– Ладно, Дим, хорош придуриваться, ей-богу. Ты же взрослый мужик, а до сих пор страдаешь каким-то юношеским максимализмом. Тебе разве не говорили, что в современном мире, семейное счастье, то самое счастье, которое ты добиться так хочешь – это любовь, помноженная на деньги. Семейное счастье, друг, субстанция составная. Конечно же, любовь отдельная должна быть чиста. Так ведь своей любовью, в чистом-то её виде, ни ты, ни Маша, не торгуете. И ей, конечно, обидно, когда ты винишь её в том, что она тебя на пиастры променяла. Хорошо ещё, что она тебе сковородкой голову не проломила за такие слова. Но в её понимании, она уже не одна, она живёт в семье, у неё есть ребёнок. Да считай, аж два, с тобой-то вместе. И деньги она тратит на всех вас. А в твоей башке ты до сих пор один, и весь мир крутится только вокруг тебя одного. И все вокруг тебе что-то должны. Да и не просто что-то, а должны, сука, сделать тебя самым счастливым, не трогая и не беспокоя. Улавливаешь, как у тебя башня уехала?

– А как же другие-то живут семьи? – возмутился Роман, изрядно нервничая от наезда лучшего друга. – Те семьи, в которых жёны мужьям мозг не насилуют по поводу денег, и живут, сука, душа в душу, до седых мудей?!

– Я не знаю, Ром, каких ты там фильмов про идеальную жизнь насмотрелся, только мир ни хера не идеальный. И тут у нас, на грешной земле, чтобы покушать, нужно заплатить. Чтобы в голову тебе побольше знаний положили, нужно заплатить. Заплатить там, заплатить сям. Так всегда было и ещё долго так будет. Хочешь иметь семейное счастье, друг, учись разделять два понятия: чистую любовь и чистые деньги. Учись меняться, работать со своим эгоизмом и, опять же, разделять себя холостого и себя семейного. Пойдем, передохнём, чайку попьём, – похлопав Романа по вспотевшему от жара плечу предложил Дмитрий. – Вот вы с Машей, два абсолютно не похожих человека, стали семьёй. Ну, хорошо, допустим, ты не сам принял решение, а под давлением обстоятельств. Пусть так. Но теперь эти обстоятельства будут же смотреть на тебя каждый день твоими милыми, любимыми глазёнками. И чего они увидят в тебе? Папу, который хочет жить сам для себя, в одну харю? Или как-то не так? Папу, который орёт на всех, чтобы его оставили в покое, так как он меняться не хочет и не понимает, ради чего он это должен делать? Есть у меня один такой, ещё живой, пример. Могу свозить, показать, если что. Я, прям, вижу, как ты сажаешь на колени свою дочку и, глядя ей в глаза говоришь, что ты в упор не понимаешь, на хрена тебе, такому идеальному, меняться? Чего или кого ради?

Глава 6.

Отделение полиции.

Западный административный округ.

Москва. Начало мая.

Где-то года три назад.

Утерев со стола накапавшую из всех лицевых щелей полупрозрачную вязкую лужу, Роман Константинович несколько раз глубоко вздохнул, встал со стула и, прикрыв входную кабинетную дверь до характерного щелчка, уставился на своё отражение в дамское зеркало.

«Да, на сказочного супермена ты сейчас, Ромка, никак не похож», – думал полицейский про себя, вглядываясь на странного, еле знакомого человека перед глазами. Воспалённые зрачки клюквенного оттенка подёргивались от спазмов нистагма, отчего изображение в зеркале проглядывалось нечётко, трясясь и расплываясь перед наблюдателем. Хорошо ещё, что почти уже недельная щетина заметно увеличивала размер нижней челюсти и придавала ей волевой вид, скрывая мелкую, противную и никак не унимавшуюся дрожь, отстукивающую мелкие дроби по зубам. Засаленные волосы, не видевшие воды со времени последнего похода в баню, когда они так и не успели помыться, торчали заспанными петухами во все стороны и никак не хотели принимать человеческую форму прически. «Разве что на Бармалея, – продолжил разговор сам с собой Роман, – и пахнешь ты, капитан, вонючей дворовой псиной», – завершил самолюбование Бармалей, занюхнув из подмышки.

События последних дней, очень наглядно отразившиеся на внешнем облике мужчины, сейчас прокручивались в голове на ускоренной перемотке, смешиваясь и перескакивая беспорядочно одно через другое. В этой каше замешались и скандал с женой, и ссора с лучшим другом, и посиневшие от напряжения пальцы, впившиеся ногтями в горло виновника аварии, и рисунок страдающей дочки, и страх перед неизвестностью, и глубинная обида на всех вокруг, и ощущения фатума, вселенского господствующего фатума, который в одночасье обрушился на Романа всей своей лавиной и, ещё немного, раздавит его, похоронив окончательно под своими валунами и вязким грязевым потоком.

Последней каплей, которая окончательно завершила апокалиптическую картину происходящего, были материалы только что переданного ему в разработку дела. Того самого дела, чью папку Роман отшвырнул от себя с таким ужасом и к которому не хотелось прикасаться больше никогда в жизни. «Простое дело». Ну да, куда уж проще.

Но нет, всё-таки не мог Дмитрий это подстроить. Никак не мог. Он бы никогда на это не пошёл, даже из обиды. Значит, это не он. А раз не он, тогда кто? Или что? Остаётся только одно – случай. Да, случай, злой рок, преследующий Романа в последнее время по пятам и не дающий даже секунды, чтобы отдышаться.

Но, если папка с материалами такого дела попала к Роману случайно, то это, совершенно точно, не может быть случайно никак. Никак. Всё это было предрешено и предопределено свыше. В такие случайности поверить было просто невозможно. Слишком много совпадений за единицу времени.

Каждая страница, вшитая в лежавшее на столе дело, красноречиво доказывала закономерность попадания в руки Романа. Серьёзное ДТП. Пьяный отморозок-лихач. Его не пристёгнутый ребёнок, вылетевший от силы удара на проезжую часть через лобовое стекло, пробив его своим телом. Искорёженные салоны автомобилей на фоне Триумфальной арки. Травмы, увечья, кровь и вопли корчащегося на асфальте ребёнка. Как это всё было сейчас знакомо Роману и как перекликалось с надрывом внутренних переживаний, растекаясь своими отголосками по всему сознанию и взывая к справедливости. «Это очень символично, – пронеслось в голове у Романа. – Это, действительно, триумф. Апофеоз человеческого скотства. Самая его гнидная пиковая точка».

«Так жить нельзя. Нет, ребята, так жить нельзя», – совершенно отчётливо и органично материализовался ёмкий вывод в голове следователя. В серых глазах, сузившихся в зловещем прищуре, мелькнул ледяной стальной блеск, заставивший увидевшего его Романа отпрянуть от зеркала. Клокочущее чувство злости переворачивало картину мирного ощущения Романа с ног на голову. «Это война, Ром, это война», – звонил огромный тревожный внутренний колокол, концентрируя силы для мщения по дальним уголкам его отцовской души. Та мысль, которая зажгла в глазах холодное пламя, теперь заставляла собрать Романа всю свою волю в кулак и готовиться. Сомнений уже не оставалось. Именно ему, Роману Константиновичу Смирнову, простому разжалованному в капитаны следователю, хороший он или плохой, знать, на роду было написано встать на защиту детей. Всех изувеченных, истерзанных и погибших на дорогах родной страны детей. Много ли он зарабатывает или мало, женатый ли он или разведённый, уже никому не важно. Он был выбран. Он избранный. А избранных прийти не просят, их призывают. Их призывают, чтобы справедливость восторжествовала. Призывают для возмездия. Тот, кто посмел раскромсать ножки его маленькой дочки, считай, приговорён и должен гореть в аду. А та пьяная, зарвавшаяся от безнаказанности и свихнувшаяся от огромных денег мерзота, фотография которой с довольной ухмылкой на сытом лице была приложена к делу, будет гореть вместе с ним.

Накинув резким движением на себя куртку и натянув на уши круглую вязаную шапку, Роман Константинович решительно смахнул со стола папку с делом к себе в черный кожаный портфель, развернулся по-военному на месте в сторону двери, щёлкнул каблуком и стремительно направился к выходу. Нужно было спешить. Первая остановка – детская клиническая больница. А потом уже «Склиф».

Часть третья.

“Легкие деньги – они и не весят ничего, и чутья такого нет, что вот, мол, ты заработал. Правильно старики говорили: за что не доплатишь, того не доносишь.”

А. Солженицин

Пролог третьей части.

Москва. Парк Горького.

Наши дни.

Что же это за место такое, Москва, что столько народищу жмётся к этому городу, притягивается, жизнь свою с ним связывает, жизни своих родных да близких?! Сильное место, очень сильное. Ну, да-к, а как иначе-то, с другой стороны? Почитай, на этой земле никогда и не жил никто, кроме нас, испокон-то веку. Как наши далёкие предки сюда пришли, так мы и живём. А ведь тут и не было никого, до них-то. Вот дела… Получается, земля позвала именно нас, и мы ей полюбилися, вроде как. Раз не гонит-то. Хранит ведь, защищат, оберегат, всем необходимым снабжат, кормит, поит, одеват, уж считай, без малого две тыщи лет. Как мамка, ей-богу, как мамка. Значит, верит она в нас. Верит, надеется, что мы в люди выбьемся, любит нас. Сильная она, много судеб на себя взвалила, большая у неё работа, трудная. Так ведь терпит, до последнего терпит чудачества-то наши, мамка, до последнего! Большое у неё сердце. Пока мы меру видим да стараемся, терпит. А уж как перестаём видеть да стараться, наказыват. Прямо наотмашь, иной раз, наказыват, в сердцах-то. Она обидчивая, когда усталая да голодная, ой, обидчивая. Так ведь всё равно, не гонит же! Ты погляди. Не гонит, родная. Вот всеми силами своими, видать, верит, что хорошее мы что-то для неё да для Мира сделать способны. Иначе и быть не может. Иначе распрощалась бы с нами давным-давно. Значит, думка у неё про нас имеется, план какой. Может, видит оно, место это сильное, кем мы стать должны. Или можем стать, если за голову возьмёмся хорошенько. Я на себя сейчас смотрю да дивлюсь. Почитай уж скоро век я по этой земле хожу. Без малого-то, скоро век каблуками её постукиваю. И ведь до сих пор постукиваю! Всяко было, чего уж там. Но считаю, что человеком я был не хуже других, не хуже. Что руками своими да на земле всю жизнь отработал, так я не меньше ей добра сделал, чем остальные. Получается, что я её, вот, на кончиках этих пальцев, знаю всю. Землю-то свою. Кем стал, тем, знАкомо, и должен был стать. Так оно у меня получается, ровно так. Значит, не зря я её топчу. И дети мои не зря, и внуки, и правнуки. А Илюша мне говорит, что волшебником хочет стать и книжку по магии написать. Они сейчас все волшебники, в его возрасте-то, мальчики с волшебными палочками. Кино у них есть такое. Чего сейчас только не показыват по телевизору. Мальчишка, без мамки, без папки, весь мир против него ополчился, всё под землю его тянут, черти загробные. Жалко его мне, жальче некуда. Почитай, сколько серий только и пытаются, что сгубить его. Вот судьба-то, за весь мир искупляется, бедный. Ох, не Илюшино это будущее, Христом богом молю, не ему такое. Я молю. Я, дедушка с палочкой, она для меня как волшебная, без неё уже никак. А вот писатель, так это пожалуйста. Они сейчас все писатели, куда не глянь. Диво, как есть диво. Это мы раньше, с полей-то да за газетку и спать. И снова в поля. Кому чиркнём письмо раз в месяц, да и то такое редко. А они сейчас каждую минуту что-то пишут. Вот любого в парке возьми, любого, ни один не отрывается, пишет либо говорит, говорит, а потом пишет. И больше ничего. Письма, сообчения, только и делают, что пишут, пишут, пишут. Молодцы какие, совсем переменилися, я даже и опомниться не успел. Всё по-другому. Теперича, если ты не писатель и постоянно не пишешь, так и нет тебе места в мире-то современном. В голове не укладывается, это ж сколько писателей-то да поэтов! И Илюша станет одним из них. Земля наша, мамка, поэтов любит, писателей да композиторов, ой, как любит. Всех помнит. Только вот о чём же они напишут ей, такая тьма-тьмущая народу-то? Раньше, ведь, считай, от дворянства писатели-то великие пошли. Так те про дворянство и писали, про помещиков да чиновников. Потом мещане стали пробиваться да про мещанские проблемы писать. Потом, считай, революция да советская власть, там своё наследие наследило. А вот эти, эти мои писатели, они про что напишут? Про себя ведь напишут, про себя. А кто они? Я ж и знать не знаю, кто они, нонеча, вот незадача. Даже и предположить-то нечего. Ведь про любовь, наверняка, напишут, не иначе, как про любовь. Расскажут, как они любят, как они сквозь весь этот Мир любят да так, что и рубежей никаких не замечают, без сословий каких, без чуждых идеологий, начистоту напишут! Илюша, как есть, в другом мире будет жить. С ними жить. Они счастливее, они не только часов, но и границ не наблюдают! Добро так, сердце жмётся, какое добро. Любо это всё. Хожу, улыбаюсь. Как на том Илюшином смайлике, хохочу, не могу.

Глава 1.

Лондон. Гринвич.

Начало мая.

Где-то года три назад.

На просторном, застеленном тиковой террасной доской и заставленном аккуратными невысокими туями балконе новенького, малоэтажного клубного дома типа «лэйн-хаус» стоял очень довольный молодой человек двадцати восьми лет. Стоял и широко улыбался в сторону речного простора, бурлящего своей кипучей логистической жизнью. Темза была прекрасна. Вы даже представить себе не можете, насколько молодому человеку было в тот момент хорошо. Вот если и был на свете в ту минуту по-настоящему счастливый человек, то он стоял именно там, в уютных домашних тапочках сорок второго размера. В руке молодой человек держал миниатюрную чашечку свежесваренного крепкого ароматного кофе редчайшего урожая и особой ферментации в желудке какого-то заморского зверька. Стоял он и не мог надышаться бодрящим весенним бризом своего абсолютного счастья.

Он был молод. Он сам себе нравился. У него ничего не болело – ни спина, ни голова, ни ноги, ни какая даже самая маленькая брюшная кишка. Словом, ничего. Аккуратно ухоженные и отполированные ногти рук приятно поблескивали в моменты прояснений у переменной облачности, добавляя приподнятому до небес настроению ещё больше света. У молодого человека не было ни семьи, ни детей, никого, кто бы мог создавать сердечные неудобства. Из родственной души, скрашивающей и без того замечательный быт молодого человека, у него был, разве что, арендованный на короткое время терьер породы джек-рассел по кличке Чудик. Вообще-то, его звали Чак, но Чудик ему подходило точнее. Это было милейшее и ультражизнерадостное существо, каждым своим движением, прыжком или лаем разделяющее атмосферу вселенского счастья. Чудика приводили к молодому человеку уже готового, справившего где-то там все свои нужды и сытого, поэтому каких-бы то ни было хлопот в обиходе он не доставлял. А через пару часов Чудика снова забирали домой, уже до следующего раза.

Протянув маленькую миндальную печеньку-макарунс весёлому пёсику, молодой человек ещё раз искренне поздравил себя с днём рождения и глубоко втянул в себя носом потрясающий влажный и вкусный речной воздух, смешивающийся с роскошным кофейным ароматом, сладко предвкушая утреннюю пробежку, взбодрённую шотом кофе. Дверь его лэйн-хауса, построенного по проекту, получившему международную архитектурную премию за высокие шумоизоляционные и энергосберегающие качества, выходила прямо на реку. По каменной ровной тропинке, проброшенной через дизайнерский и аккуратно подстриженный газон, можно было в два-три прыжка доскакать до беговой и велодорожки, растянувшейся вдоль набережной Гринвича на многие километры. Эта дверь, собственная дверь из городского дома на улицу, в числе прочих факторов, так же являлась одним из основополагающих элементов всеобъемлющего ощущения свободы и счастья, окутавшего своими тёплыми нежными объятьями нашего героя в это чисто английское утро. Хозяин двери был молод, а ещё одинок, бодр, здоров, красив, умён, образован, местами ухожен и даже депилирован, а так же вкусно пах гелем для волос на основе эфирных нежирных масел.

Ему только что стукнуло двадцать восемь. Мама и папа, живущие безвылазно на тропической островной вилле в изумрудных райских водах южного Тайланда, уже прислали короткий поздравительный месседж в виде беспорядочного набора картинок и смайликов-эмодзи, синтетически усилив праздничную атмосферу. Но более всего это идеальное, парящее над землёй состояние поднимал на свои могучие крылья тот факт, что молодой человек сам себе сделал потрясающий подарок. И был собою очень доволен.

По состоянию на сегодняшнее утро на его счету в местном Лондонском банке, его собственным интеллектуальным трудом была сформирована такая сумма личных сбережений, которая позволяла ему жить в том же комфортном стиле жизни десять ближайших лет и не заботиться о завтрашнем дне абсолютно. Даже и не думать о нём. Вот даже если взять и всё бросить, можно просто десять ближайших лет вообще ничего не делать. Знай себе бегай по лондонской набережной с арендованной собачкой, посещай все любимые культурные мероприятия, наблюдайся у самых профессиональных докторов, пей вкуснейший кофе, коллекционируй роскошные вина, питайся в ресторанах, полируй ногтевые пластины в ближайших салонах безумной красотищи, путешествуй, куда тебе заблагорассудится, и больше ни о чём не думай. Ни о чём. И ни о ком.

В этом плане Леонид Жальский, а именно так звали молодого хозяина лэйн-хауса, в который раз убеждался в истине страшных, но проницательных слов советского диктатора времён второй мировой войны. Нет человека – нет проблемы. Это же насколько надо было быть провидцем и так тонко чувствовать людей, чтобы вывести эту простую и гениальную формулу человеческого счастья. Нет человека – нет проблемы, гениально, абсолютно гениально. Леонид не мог себе представить, какой рациональный подход может лежать в основе идеи сожительства с человеческим существом. А особенно не поддавалось логическому объяснению сама кульминация идеи такого сожительства, а именно бытовая задача совокупления и репродукции человека человеком. Это же дико и уму непостижимо в современном-то цивилизованном мире.

Леонид Жальский, или, как он себя именовал на современный молодёжный лад, Лео Борнео Жальский, а когда и просто Лео, был сам для себя удивительным человеком. Удивительнейшим. Родившись в советской России, проведя свои молодые годы в постсоветских странах Балтии, получив блестящее европейское образование в Москве, а потом здесь, в Лондоне, он мог действительно с удовлетворением смотреть на свой пройденный путь и восхищаться собой по праву. Молодой, успешный международный юрист, адвокат, являющийся действительным членом всех достойных адвокатских сообществ в цивилизованном мире, как на постсоветском пространстве, так и европейском и североамериканском, в совершенстве владеющий русским, английским и ивритом, плюс, бегло говорящий на испанском, французском и итальянском, он был сам для себя бесподобен. Просто бесподобен.

Связав свою жизнь с хитросплетениями юриспруденции, Лео не пожалел ни разу. Помогла и та его особенность, что с самых малых лет он обладал очень хорошей, просто потрясающей памятью, которая позволяла ему гонять по таблице Брадиса любого подкованного взрослого аж в три года от роду. А в пять лет он уже не оставлял никаких шансов даже самым серьёзным шахматистам. Этому природному дару Леонид был бесконечно благодарен, отдавая себе полный отчёт в том, что именно благодаря ему, этому дару, данному свыше, маленький мальчик на всём своём пути так ни разу и не встретил достойного конкурента.

А это дорогого стоило. Связав свой путь с юридической наукой, Лео к настоящему моменту был признанный, дипломированный и лицензированный со всех сторон специалист по уголовному, налоговому, административному и прочим правам, за исключением, разве что, семейного. И не просто специалистом в рамках какого-то конкретного государства. Нет. Лео с самых малых лет воспитывался в космополитическом ключе, и для него такого понятия, как государственная граница, просто не существовало. Впрочем, как и понятия «родина», но это уже малосущественный фактор, придуманный, по мнению Лео Борнео, консервативными правыми последователями раннего романтизма. Слово «родина» ассоциировалось в понятии молодого человека со словом «чушь», а порой, и «чушь собачья», в зависимости от обстоятельств.