Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке

–Мы поплывём на другую сторону острова…

Остров оказался намного больше, чем думал художник. Намного…

Усыпан холмами и полями, и на полях разбросаны стаями яркие цветы, а на холмах фруктовые деревья, и никто всю эту яркость не увидит.

Город, всю дорогу тянется город. В нём вся сила, что здесь собралась! Стоило объявиться первым небоскрёбам, и Арлстау обменялся взглядом с женой, ничем не выдав ей, что видит их не впервые, и та кивнула головой, подтвердив, что весь остров это город, покрытый туманом.

На берегу возникла статуя воина, с той же высотой, что статуя Анастасии. Состояла из чёрного камня, но доспехи и шлем были из чистого золота.

Статуя принадлежала полководцу. Он застыл в своём диком броске, а копьё вылетает из рук, и оно само по себе – повисло в воздухе, как будто так и надо! И вновь одна нога на берегу, другая – в океане…

Статуя полководца выглядела сильнее, чем статуя Анастасии, красиво метнул он копьё. Его образ заставил художника оглянуться на прошлое, в котором плещет жизнь Данучи…

Они проделали путь длиною в сорок километров, прежде чем лодка замедлила ход перед маленькой речушкой, впадающей в океан, а город всё не заканчивался.

Плыли вдоль берега, затем лодка свернула и углубилась в реку, оставила за спиной несколько километров и остановилась. Течения у реки не было, и гладь была непоколебима – и это вновь напомнило художнику о незаконченном деле, о полотне, на котором не дорисована душа его предшественника, но не напомнило о том, что сделал сам.

Ширину просторов своей Родины художник всегда мерил по рекам. Плывёшь по одной, а ветвятся другие – там просторы, здесь просторы, и что-то таят берега! А здесь река была другая, она была одинокой и не имела веточек. Узкая, уютная, чистая, как сердце младенца, а на берегах ветви деревьев окунулись в воду, словно что-то там ищут на дне. Было желание искупаться в ней, потому что, даже взглядом чувствовалось, какая здесь мягкая и тёплая вода.

–Что ты чувствовал, когда понял, что способен рисовать души?

–Не помню, – честно признался он и начал копаться в памяти, но всё было тщетно.

–Как ты можешь этого не помнить? – искренне поразилась она.

«Знала бы ты, сколько мне надо помнить!», – подумал он, но ответил:

–Если склеить все секунды, что я помню за свою жизнь, то не получится и месяца, так что Данучи помнит, даже больше, чем я.

–С чего начать? – спросила Анастасия, встав на колени перед полотном.

–Не обязательно вставать на колени – это правило я сам себе придумал.

–Я хочу этого! – ответила она, заглянув в глаза художника. – И я хочу запомнить этот момент!

–А что ты хочешь нарисовать?

–Душу этой реки.

Художник взглянул на идеальную гладь узкой реки, дотронулся ладонью до неё, проник в её нутро и улыбнулся выбору своей женщины. «Начинает с тёплого – это хорошо!».

–Ты ведь уже видишь, как она выглядит?

–Вижу, – ответила она неуверенно и уязвимо.

–Когда лепишь других, нельзя забывать о себе. – начал откровение художник, чувствуя себя сенсеем. – Не слыша других, не видишь себя. Услышь сердце выбранной тобой души, почувствуй, как вода скользит по твоим пальцам, как вдыхает в тебя жизнь. Ощути, как вода любит тебя. Я рисую водой, потому что верю в неё… Ты не знаешь, с чего начать, ищешь начало души, но оно расплывчато. Начни с конца, в конце вся суть души! Лишь конец всегда можно изменить и…даже продолжить, а начало неизменно. Когда найдёшь конец души, вложи в него свои мысли. Представь всё, что желаешь изменить в этой реке и меняй! Смотри на это так, будто это уже случилось… И ещё… Не называй это талантом, относись, как к дару! Я верю, что у тебя получится…

Не получилось! И пламенная речь не помогла.

Прислушалась к каждому слову, но не могла начать, не видела конца души – для неё она была бесконечной. Кисть металась по полотну, но так к нему и не притронулась. Художнику, даже пришла мысль, что дар обошёл её стороной, и, отчасти, был прав.

–Я не могу! – разочарованно воскликнула она. – Не могу увидеть конец души! Покажи мне!

Художник встал на колени рядом с ней и с небывалой лёгкостью начал рисовать душу красивой реки. Конец её души расположился внизу полотна и извилисто тянулся к вершине, подобно душе змеи, что была нарисована Данучи.

Только вот, дойдя до середины, Арлстау замер и не мог продолжить, будто забыл, словно бы всё забыл – слова, что в душе, мысли, что в разуме. Забыл, с чего начинается душа…

«Как?», – кричал он на себя! – «Как я мог настолько промахнуться? За что мне это всё?»

Он всё понял! Он в эту секунду всё понял, насколько это коварно – делить с кем-то свой собственный дар.

Продолжение нигде не было замечено, хоть глядел он, как сокол, на белое полотно. Тупик встречен не впервые, но подобных тупиков на его дорогах ещё не было. «Как же продолжить это творение?», – спросил он сам себя, но ответ в светлые мысли свой истинный путь не нашёл, потерявшись в безответной темноте.

Всё. Дар поделен – теперь он может рисовать лишь начало, а она лишь продолжать то, что он нарисовал.

–Позволь, мне! Я вижу продолжение! – воскликнула Анастасия, словно заметила чудо.

Выхватила тонкую кисть из его губ, не дожидаясь согласия и с той же лёгкостью, что поразила губы художника минуту назад, закончила то, что не могла начать.

Три движения кисти. Всего три движения, и душа нарисована. Она не то, над чем пыхтят годами.

С ней тучи были белыми, похожими на облака, и дождик был тёплым, но грел лишь её, а не художника.

Когда поставила сияющую точку, река всё также оставалась непоколебимой своей гладью, но ожила, воскресла, обрела своё течение и понесла их в глубь острова. Течение было быстрым, будто все горные реки подарили ему свою мощь. Эмоции от такого заплыва были высотою с небоскрёб, но притронулись только к одному из них.

Девушка была в восторге, а художник обескуражен, его не волновал её восторг, не мог разделить с ней эмоций, ведь, то, что он сам пытался вложить в душу не сработало. Ничего не сработало, в душе остались лишь её идеи.

«То есть, я больше не смогу ничего вложить в душу? Не смогу делать так, как мне самому хочется? Мне лишь рисовать конец души для неё, а ей решать, каким он будет?», – засыпал он себя несложными вопросами, ответ которым: «Да!». Это одно и то же для него, что отказаться от дара.

–Не так ты хотел разделить свой дар? – спросила она с заботой, видя, что художник не очень-то рад её первой, безобидной душе.

Понимала, почему. Всё понимала. Сама не ожидала такого поворота. Это, как свильнуть с одной дороги на две, но они не очень-то радуют. Теперь вместе могут всё, а по отдельности ни на что не способны.

–Я думал, что каждый из нас сможет рисовать души, какие только пожелает, и мы будем делиться ими друг с другом, – признался он честно.

Она сама всё так и представляла, потому и восторг её быстро иссяк, хоть и всеми силами старалась этого не показывать. Не желала, чтобы художник думал, что она грустит из-за него.

–Может быть, и к лучшему, что наши ожидания не оправдались. Теперь, мы до конца дней связаны и творить будем не по отдельности, а лишь вместе! И я ничего не смогу нарисовать без тебя, и ты не сможешь без меня…

В этом она права, и есть в её правде определённая прелесть, но её роль в их совместном даре стала важнее и выше его, ведь теперь она главный творец, а не он. Ему начинать, а ей заканчивать.

Он чувствовал себя от этого так, будто бы растерял способности творить и стал, всего лишь, критиком – почему-то именно так ему показалось. Критики – кудесники шаблонности и созданы, лишь для естественного отбора. Послушаешь их, и отбор не прошёл. Каждый должен творить так, как считает нужным, а ему теперь, лишь ей советовать, как делать не нужно. Больше ничего не остаётся.

Имеет ли он право критиковать её? Наверное, да, раз сам творит души, а не пустые слова. Правду говорить или лгать? Любой вариант лучше неискреннего создания отличительного мнения, где цель лишь выделить себя.

Критиковать её первое творение желания не было, да и не создана душа для критики. Лучше уж душою любоваться, чем искать в ней какие-то изъяны.

–Какая разница, кто я! – воскликнул художник. – Главное, что я могу, и, что я делаю. Остальное может оказаться не важным! Забудь про всё, что было раньше в твоей жизни и твори! Я искренне порадуюсь, если ты станешь лучшим из художников! Пусть теперь ничего не могу без тебя, но я буду с тобой, и мы вместе нарисуем все души…

–Без тебя рисовать и не хочется. Ты хочешь много душ?

–Хочу тысячи! Больше, думаешь, осилим?

–Думаю, да. Я больше не верю в конец! – уверенно воскликнула она, хоть была не права. – Видишь, я осилила слово: «больше».

Их диалог мог быть пустым, но бесконечным. Их вечер мог закончить холода, они могли на каждый день назначить встречу, но верят в сны, что есть средь них и вещий, и почему должны им верить города?

Глаза увидели причал, но перед этим не могли не заметить того, что не заметить невозможно. Художник стоял спиной к направлению их движения, и затылок припекало солнце. Оглянулся, когда их лодку накрыла тень.

Сначала взгляд наткнулся на свою, собственную статую, что расположилась на правильном берегу – она была тех же объёмов, что статуи полководца и Анастасии, но те стояли на ногах, а он сидел на земле, потому высотою поменьше. В одной руке кисть, другая смотрит вдаль. И глаза вдалеке, они не рядом, и вера в них бездонна, но из песка. На лице раздумья и не обращает внимания на рядом присевшую статую Иллиана, которая неотрывно глядела в художника и пыталась понять, что художник задумал.

Один на правом берегу, другой на левом, хотя, какой из них правый? Какой левый? У одного в руках кисть, другой бросил кости, но те не пали оземь, зависли над причалом, доверив атмосфере свою жизнь – как и копьё, что было брошено полководцем.

Причал – начало города, и на нём восседают художник и Иллиан. Ожидают тех двоих, что на другом конце острова. Ещё одна загадка заняла своё коронное место среди того, о чём не стоит думать.

Два впечатления больше, чем те, что по отдельности. Ещё бы…

Статуя художника смотрит в сторону, где дом родной, где всё такое притягательное и тянет к нему правую руку, а Иллиан кинул кости и ждёт, что выпадет, но старается смотреть не на них, а на художника – словно готов уже к его очередному творению, но тот чего-то ждёт…

Когда жизнь – интрига, всё начинает иметь значение – даже то, какую руку протянул и чью пожал.

Судя по острову, из всех основателей мирностью не славился лишь полководец, остальные были за мир, как и художник, но об этом он сейчас не думал. Эмоции брали верх от того, что увидел собственную статую – о таком никогда не мечтал, как ещё ему воспринимать…

Арлстау был похож на дитя, увидевшее что-то новое для своего восприятия. Как взрослый, не задумался над всем, что с ним уже успело произойти. Нет, зачем это?! Почему он слышит шаги тех же самых людей, где бы не оказался, решит уже потом.

–Это колдовство или волшебство? – спросил художник.

–Это то, что звучит добрее. Я тобой лишь одним заколдована, будто ты – величайший колдун!

Было приятно. Слова одновременно леденили кровь и слух ласкали.

–Здесь жили авры? – спросил он так, словно дитя.

–Люди…

Художник представил в своём воображении удивительный расклад судьбы и скоро узнает, что он оказался на половину верным.

–Кто первым нашёл этот город?

Она молчит.

–Иллиан? – спросил он настойчивее. – Поэтому ты…

И не продолжил.

–Убила его? – громко закончила она за него.

Промолчал.

–Убила потому что он знал про это место. Нашёл бы он нас здесь. Мы оба ему были нужны…

–Для чего? – воскликнул художник, а сердце беспощадно бьётся. – Так, это твой остров или его?

–Ты ведь любишь истории…

–Да.

–Хочешь расскажу тебе всё, что мне известно о жизни Иллиана? То, чем он сам со мной поделился больше века назад?

–Да…

Она выдохнула, прежде чем начать. Было видно, что не легко ей говорить правду – не первый раз бросается в глаза!

–Иллиан родился на этом острове среди людей, что философией своей похожи на авров, познавшие прогресс, но спрятавшие его от всего мира. Иллиан был другим, не похожим на всех остальных. Ему нужен весь мир! Ему мало этого острова! Не украл ничего в родном доме, покидая его ещё подростком, но в родной дом, всё же, вернулся. Месяц лишь провёл на воле и не выдержал всех глупостей нашего мира, но, вернувшись в родной дом, в нём никого не обнаружил, кроме четырёх, возведённых в нашу честь статуй! Все покинули остров, и Иллиан так и не узнал, он тому причина или нет! Мысли говорят одно, а на самом деле бывает по-разному. Прошло тридцать лет после этих событий, и он встретил меня и моего мужа. Мы не были так богаты, чтобы претендовать на правление какой-либо частью мира, но Иллиан убедил моего мужа, что этого легко достичь. Спустя год мы были настолько богаты, что деньги не смогли бы потратить и за два десятка жизней. Спустя ещё один год образовалась тайная организация, в которой четвёртая семья была лишней – они были временными правителями, которых должен был подменить ты…

–Думаешь, для этого нужна была четвёртая семья? – спросил художник с недоверием, хотя во всё, что сказано до этих слов, он поверил

–А для чего же ещё?

–Ты мне рассказываешь лишь то, что услышала! В моей голове другие расклады…

–Поделись, – заинтересованно ответила она, положив руку на его плечо.

Она прижалась к художнику, чтобы не смотреть в глаза, когда тот будет молвить.

–Иллиан также, как и я, не желал быть единственным в своём роде, потому решил показать вам лекарство от старости. Но лекарство от старости выпить решил лишь полководец. Иллиан знал, что тот согласится и выпьет его. Он знал, что ты не оставишь наш мир на растерзание двух тиранов. Он любил тебя, потому и мечтал, чтобы ты стала такой же, как он и, возможно, нашла шанс полюбить его, но это не произошло, даже, когда он показал тебе этот остров, даже, когда подарил тебе его. Любовь не купить, любовь его подкосила, и он натравил на тебя четвёртую семью, что была марионеткой в его руках…

–Так всё и было, – ответила она, утонув в воспоминаниях, но ничего стоящего не вспомнив.

–Идеи к своим изобретениям ты обнаружила здесь?

–Да.

–Насколько далеко заходила в город?

–Заходить в город нельзя! – воскликнула она так, словно её только что разбудили. – Лишь сделала два шага в него, и уже знала, как изобрести самое сильное оружие, как покорить людей, как создать города, в которых люди будут счастливы…

–Довольно-таки, разные идеи, – заметил художник и добавил. – Я не виню тебя в смерти Иллиана, он сам себя к этому привёл. Заглянул в будущее, узнал обо мне и начал жить, опираясь на предсказание – его судьбу решила его же собственная философия! Это справедливо.

Говорил ей это, а сам думал о её душе, которую оставил в глубине города. Насколько это повлияет на её творчество, он не знал, но отныне нёс за это ответственность…

Лодка ударилась о причал, герои прошли под жребием, что бросил Иллиан, и ноги ступили в одинокий город.

Здесь не было ни души, но душа у города была. Призрак былой жизни присутствовал и беззвучным эхом разносился по городу. Все дома впереди были из мрамора, невысокие, но стойкие. Небоскрёбы за ними, их не видно за туманом. Лишь вдалеке виднеются макушки. Здесь тротуары из песка, но до них не дойдут ноги наших героев. Идей им на сегодня хватит.

Перед городом, на холме стоял небольшой, полуразрушенный алтарь. Следов храма не присутствовало.

Вершина холма расположилась между статуями Иллиана и художника – к ней и направилась Анастасия, и за ней последовал Арлстау.

Алтарь выглядел странно, таких художник никогда не видел. «Может, и не алтарь это вовсе?!». К нему вели сто белых ступенек, затем круглая платформа, на которой изображено лицо авра, а по краям её нашли своё местечко двенадцать квадратных колонн. По середине бронзовый трон, на троне восседает мраморное, двухголовое Божество – одна голова мужчины, вторая женщины. Правая рука, что ближе к мужской голове, поднята вверх и сжимает серебряный меч, левая рука протягивает вперёд золотую чашу.

«Мужчина летит вверх, а женщина идёт вперёд», – такой вывод сделал художник, оказавшись перед этим Божеством.

–Это алтарь? – спросил он Анастасию.

–Это место, где проходили свадьбы.

–Откуда знаешь?

–Главным достоинством здешнего народа считалась семья, и союзы были нерушимы! Муж и жена не имели права разрушать союз, если однажды выбрали друг друга. Для нашего времени это дико и даже смешно.

–В наше время никто не верит в будущее!

–Не женись, – твёрдо воскликнула она, – если не веришь в своё будущее! Но нет, люди женятся постоянно, и лишь единиц разлучает смерть, остальных разлучает жизнь!

Арлстау подошёл к трону и заглянул в чашу, в ней была прозрачная, чистейшая вода. Так и хотелось окунуть в неё руку, что художник и сделал, и провёл мокрыми руками по лицу. Умылся перед чем-то важным.

На дне что-то было, хотя глаза показывали иное, но, видимо, лгали.

–Там что-то есть! – воскликнул он.

–Ну так достань! – ответила она и почему-то засияла в этот момент от счастья!

–Чему радуешься? – мягко спросил он её.

Не дожидаясь ответа, достал из чаши обручальное кольцо. Кольцо такое тонкое и лёгкое. Оно не было золотым. Металл обоим неизвестен, но он важнее любого золота.

–Радуюсь тому, что кольцо может достать лишь тот, кто будет до конца со своей половиной! Чаша отказывает тем, кого способна разлучить жизнь!

–Это уже не наука, а самое, настоящее волшебство! – восхищённо промолвил художник.

–Это не волшебство, это помощь человеку не допустить ошибку в первом шаге.

Она подошла к трону и проникла рукой в прозрачную воду. Сердце художника замерло от волнительного момента, но бояться было нечего – в руках Анастасии засияло такое же простенькое колечко.

–Согласен ли ты быть моим до конца? – с улыбкой спросила она и протянула колечко.

–Согласен, – ответил он, завороженный этой ситуацией.

Кольцо идеально подошло его безымянному пальцу и не сковало кожу, а согрело.

–Согласна ли ты быть моей до конца моих дней?

–Конечно, согласна!

Глаза её горели, а губы были хороши, когда произнесли шесть приятных слогов. Она сняла деревянное кольцо, подаренное художником, и уронила его в чашу, доверив свою руку дарованию двухголового Бога.

Не так важно, во что ты веришь, если вера приносит тебе лишь свет!

Свадьбу скрепили крепкими, родными объятиями, а затем уже поцелуем. Постояли чуть-чуть и, не спеша, направились к лодке, даже не пожелав зайти в город.

Алтарь оказался важнее.

Уже в лодке Анастасия легонько полоснула кистью по полотну, и течение реки изменилось, а художник про себя подумал: «Прежде всего учитель должен учиться у своего ученика!» …

Весь путь по реке ученик провёл на коленях своего учителя. Говорила о том, что ей хотелось бы ещё нарисовать вместе с ним, и как бы она желала изменить мир так, как будет лучше для всех. Это наивные мечты…

Когда река швырнула в океан, лодка закружилась, словно на карусели, и долго не могла остановить свой круговорот. Пятьдесят оборотов, как на карусели, и, теперь уже, художник испытывал радость от мастерства её творения, и ему было не важно, что он не главный творец их будущих душ…

Вечер провели на берегу океана, ужинали под шум волны и от души наслаждались своей беззаботной, райской жизнью.

Лежали на песке, валяли дурака. Горел костёр и освещал собой дорогу в океан. Тени пальм о чём-то напоминали, угли костра шипели о своём.

Затем сели у костра друг напротив друга, и оба художника в огне, а не в друг друге, они лишь в нём. Они смотрели в будущее, они оба в него заглянули, узрев его в высоких языках пламени.

Оба любили высокие костры, оба что-то могли в них увидеть.

Глаза Анастасии были такими яркими, как никогда раньше. Не как два угля, а, как два Светила! Очаровывали…

–Почему именно в твоей части мира у людей такая добрая душа? – спросил художник, наслаждаясь её красотой, что так изменчива от игр костра. – Почему большое сердце? Почему от болезни никому не дают умереть?

–А почему именно у нас родился художник, рисующий души? – ответила она вопросом, и он не знал, что на это сказать.

Поставила в тупик, указав на тысячи выходов…

«Обманывая сироту, ты бьёшь пощёчину своим родителям!» – внедрили в разум, и мир лишился одного порока! Одной мыслью можно изменить всё, и рядом с художником та, кто лучше его это понимает.

Арлстау не сомневался, что она внедрила в разум людей миллионы мыслей – потому закрытые города настолько ей верны. Она умеет править – это у неё не отнять. Художник же не только умеет души рисовать. Он и жизнь скрасить способен и мир изменить в верную сторону, у которой есть шанс стать лучшей стороной.

«Возможно, Иллиан желал, чтоб я родился в его части мира, но ничего для этого не сделал! Что касается Анастасии, то одной спасти всех невозможно, даже в стране, не то что во всём мире, потому ей нужны миллионы слуг. Но, почему она так уверенна, что именно слуги, а не правители имеют больше шансов на счастье?!» …

Звёздной ночью, на удивление Анастасии, Арлстау заснул раньше неё. Сначала она задумала побродить по дому всю ночь, как любил художник, но прижалась к нему крепко и оставила где-то эту идею. Она заснула через час, с мыслью проникнуть в его сон, но переоценила свои способности. В сон его попасть не удалось, да и к лучшему, ведь ему сейчас приснится кошмар. Да и рано им видеть один сон на двоих…

Кошмары последний раз снились в детстве, да и то из-за впечатлительности, а не тревог. Ничего не предвещало кошмара, но он к нему пришёл.

Он шёл по чёрной земле и смотрел на свои босые, грязные ноги, окутанные белым, но таким прозрачным туманом. В них не было ничего интересного и примечательного, просто, прямо и по сторонам глаза глядеть боялись, как ноги страшатся волка в лесу.

Во сне он не знал, кто он – Арлстау или Данучи, но владел ощущением, что совершил глупейшую и, одновременно, важнейшую ошибку своей жизни, и её не дано исправить, как бы ты не владел искусством исправления!

Ошибка терзала взглядом со всех сторон, и в каждой стороне не было ни одного сторонника художника. Художник был совсем один в этом сне.

Пока был один, сон был достоин стать записанным. Но, стоит ли записывать то, что будет дальше, или это будет одним и тем же, что просить Бога о наказании?!

Услышал жуткое рычание, остановился и начал оглядываться по сторонам. Голодные волки окружали со всех сторон, как в той странной истории про мальчика и обиженного волка, но тогда мальчик их, хотя бы видел, а сейчас они взгляду не доступны, и это усиливало страх.

Туман скрывал их, но волки скрываться не желали. Рычание, то тут, то там, то вдалеке, то будто бы под ухом.

Затем один из рычащих бросился в горло художника, но тот увернулся и ударил ножом, который откуда-то взялся в бессильных руках.

Нож это слишком мало, когда против тебя стая. Хотя, откуда ему знать, стая здесь или одичалый, старый волк?! Туман скрыл от него эту истину и с каждой секундой становился гуще, превращаясь в дым. От дыма резало глаза, и лёгкие отчаянно пытались прокашляться.

Художник отвлёкся на ненужную мысль, и прыжок волка застал врасплох. Пасть вцепилась в его руку и одним рывком оторвала кисть. Боль была сильнее, чем наяву, где ты можешь, просто, потерять сознание…

Волк снова исчез в тумане, а художник терял себя от боли, которая пообещала не стихать. Кровь хлестала фонтаном и забрызгала всю темноту и туманность. Ноги пятились назад, но из-за густоты тумана не ясно – отступают они в безопасность или тянутся в зубы врага.

Босой ногой он наступил на собственную руку и поскользнулся, а волк воспользовался моментом – совершил второй прыжок и вырвал ему вторую кисть.

Художник кричал от боли, как сумасшедший, а мыслями молил голодного волка не быть таким жестоком и добить его, съесть, раз больше мяса нигде не нашёл.

«Убей меня!», – рыдая, содрогался он словами, когда мысли оказались немощны. И вот он, наконец, третий прыжок, и ноги творца подкосились.

Художник ждал, когда волк вонзит клыки в его горло, но тот, словно наслаждаясь победой, растягивал её удовольствие. Прижал лапой к земле и любовался животным страхом в глазах человека.

«Ну же, убей!», – прорычал сквозь боль художник. «А зачем?», – удивил его ответом волк.

Затем раздался выстрел, и голова волка разлетелась на куски, а Арлстау проснулся, вскочив с кровати…

Он посмотрел на свои руки – на месте, взглянул на часы – 02.15, не удивительно.

Вновь лёг в кровать, чтоб подарить взгляд потолку, но вспомнил, что больше не один. Прижался крепче к спине любимой женщины – её тепло было лекарством от страшного сна, самым лучшим на свете успокоительным. Уже второй сон подряд он решил не записывать. Все сны стираются из памяти, если их не записать, и пусть такое лучше сотрётся навеки!