Моя Наша жизнь

Я пошла в партбюро, объяснила мою задачу. Задачей заинтересовались, собралось несколько человек.

– Кутовой – нет, он не подходит, он беспартийный.

Я была обескуражена. Без их одобрения мне предстояло искать новую кандидатуру, но они стали выбирать героя моего очерка за меня.

– А что если……Правда, он выпивает, но работает хорошо.

– А знаешь, эта… вполне подходит. Правда, она… как бы…погуливает (хихикнули), но формально жалоб нет, к работе это не относится.

Дав мне на выбор, не стесняясь, несколько подобных «людей коммунистического труда», меня отпустили.

Герману я больше не звонила.

А недавно от Аллы Пименовой узнала, что среди друзей в Фейсбуке она контактирует с Германом Бройдо (тоже дружила с ним во времена ее работы в «Стали»). Она перечислила и других друзей по Фейсбуку, которые, как я знала, определенно живут в Москве, поэтому в этом контексте мне и в голову не пришло, что Герман в США.

Я нашла Бройдо на Фейсбуке и написала записку, что хотела бы контактировать (на самом деле пока я не общаюсь по Фейсбук ни с кем и зарегистрировалась только, чтобы поглядывать на записки наших внуков).

Чтобы напомнить о себе, я написала, что помню его рекомендации убирать «И» в начале предложения, как и заменять тире двоеточиями. А далее высокомерно ляпнула: «Правда, пишу я теперь на английском». В отличие от первого ответа на приветствие, Герман ответил сдержанно. А когда я стала искать его Скайп и увидела, что он живет в Нью-Йорке, мне стало жарко от разлившегося стыда.

Обязательно наберусь духа и начну контактировать с ним снова.

Опыт на ТВ

Нечто похожее с попыткой что-то делать для Лениского знамени случилось лет через десять на телевидении. Гриша Фрумкин уже работал на ЦТВ. Почему-то в районе 1972-го года его (лично его или передачу «Сельский час», не помню) передвинули в отдел науки, и ему надлежало готовить передачи и о прорывах на научных фронтах. Гриша позвонил мне (возможно, и другим друзьям, не знаю, сколько из его друзей имели отношение к науке) и предложил подумать о возможной теме в разделе «новости науки».

Я в то время работала в лаборатории Шепеляковского, изобретения которого предлагали существенные, в разы, более длительные сроки службы тяжелых подшипников или рессор (оттуда начались мои проникновения в транспортные проблемы, хотя тогда речь шла о грузовиках и железнодорожных поездах).

В те годы подобные передачи шли в прямом эфире, видеопленка была чрезвычайно дорогой, на случай каких-хо ляпов дежурный оператор держал руку на «кнопке», так что зритель вдруг видел «Вы смотрите…» или просто эмблему ТВЦ. В «моей» передаче таких кнопок оказалось несколько, когда кто-то из участников вдруг упоминал закрытое предприятие.

В целом передача получилось неплохой: режиссер поставил какие-то красивые абстрактные тумбы для размещенных в комнате участников и в соответствии с моим сценарием выступавшие, сам Шепеляковский, а затем и потенциальные потребители из автомобильных и железнодорожных институтов что-то рассказывали или даже показывали. Получилось не так скучно, как можно было ожидать. Мне в качестве гонорара дали какие-то значимые деньги, на уровне месячной зарплаты в институте, и я, окрыленная и вдохновленная, стала думать о следующей теме.

Не помню, кто меня надоумил или я сама вдруг набрела, но вскоре я оказалась в электричке до станции «Правда», где находился НИИ бумаги. То, что я там увидела, было по-настоящему занимательно и наверняка для многих ново. Еще больше мне понравилось придуманное мной название передачи: «О бумаге, которая все терпит, и о бумажных душах».

Я с увлечением расписала возможный сценарий и передала написанный черновик сценария Грише. Вскоре меня вызвала Железнова, зав отделом пропаганды, куда входила и редакция передач о науке.

Как всегда, она была официально дружелюбна, но тверда, в соответствии с фамилией.

– К сожалению, Нина, мы эту передачу пустить никак не можем (звучало «не только сейчас»). Целлюлозная промышленность уже несколько кварталов не выполняет план, не время ее расхваливать.

В этом и были преимущества и трудности свободного художника. Штатные журналисты дружно пили в дни государственных праздников, партийных и профсоюзных съездов, когда все газеты публиковали одно и то же, написанное под одну диктовку, независимо от издания и ожидаемой аудитории. Я же могла не писать на навязанную тему или предлагать то, что нравится, но с обязательной готовностью встретить отказ. К этому я оказалась не готова.

Мне было очень обидно за сотрудников Института бумаги, которые с энтузиазмом показывали и рассказывали про несгораемую бумагу или обертку, защищающую металл от ржавления, или некую вечную бумагу для хранения нетленки классиков, поэтому в Останкино я больше не ездила.

611-ый Краснознаменный

Мамиными усилиями Миша был хорошо накормленным ребенком, и постепенно ей стало тяжело его одевать – поднимать. Когда ему исполнилось три с половиной года, мы «записали» его в детский сад. Как требовала процедура, я пошла в РОНО к юристу, и та отметила мое заявление положительным решением. Стали обсуждать, в какой сад отдавать. Какой-то был ближе, но она посоветовала относительно отдаленный, на Мироновской, № 611:

– Там заведующая, Надежда Осиповна, отличный педагог, с двумя образованиями, у нее муж профессор, очень обеспеченная семья, сама не ворует и другим не позволяет.

Звучало откровенно, но в целом обнадеживало.

Действительно, заведующая была человеком необыкновенным, искрящимся любовью к детям и к своему делу.

Каждое утро, независимо от погоды, она стояла на улице перед входом в детский сад и приветствовала какими-то неповторяющимися словами каждого ребенка. Дети и побаивались ее строгого тона и тянулись к ней, угадывая возможную (если заслужишь) ласку.

В саду работали всевозможные кружки, некоторые, как рукоделья для девочек, под ее руководством. Сад неизменно занимал первые места на различных соревнованиях, держал Красное знамя.

В том саду, где в студенческие годы я подрабатывала воспитательницей в летние месяцы, воспитатели тащили домой продукты сумками, а здесь вроде бы этого не позволялось, и дети действительно питались полноценно, о чем свидетельствовали контролеры из родителей. Не знаю, как Надежда Осиповна добивалась и этого, но при всем при том воспитатели тоже были явно ее командой.

Чтобы мне не опоздать на работу, мы выходили рано, сонный Миша ныл тихонько:

– Не хочу в сад, не пойду в сад, – но бежал трусцой рядом, чтобы не подвести меня. Подходил к саду кислый, встречая окрик Надежды Осиповны:

– Миша Фонштейн, я тебя не видела. Иди назад. В наш образцово-показательный Краснознаменный детский садик номер 611 надо приходить весело и вприпрыжку.

Миша отходил за угол и возвращался, подпрыгивая, и натянуто, а далее все естественнее улыбаясь навстречу ее улыбке и приветственному похлопыванию по шапке.

Мне это запомнилось на всю жизнь. Лет через десять уже в ЦНИИчермете я повторяла эти слова по каким-то причинам кислым с утра сотрудникам:

– В наш образцово – показательный Краснознаменный детский садик…

Помогало.

Дом ученых и Алла Эйгелес-Калинина

В институтские годы писала рассказы «в стол», ходила на заседания разных литературных объединений и прежде всего в литературный кружок «для взрослых», который вела параллельно наша Вера Ивановна в Доме Ученых. Там встретилась и на какое-то время близко подружилась с Аллой Эйгелес, будущей Аллой Калининой.

Наверно, ощущение кастовости жило внутри меня. Кружок посещали дети членов Дома ученых, профессоров и академиков. Вера Ивановна организовала нам, кружковцам Дома пионеров, пропуска, но я не переставала чувствовать себя попавшей на спектакль по входным билетам, без определенного ряда и места. Однако, вопреки моей готовности к несовместимости, сблизилась и подружилась с Аллой Эйгелес, дочкой профессора. Позже была у них и дома на Смоленской, в квартире невиданных размеров.

Сблизило металлургическое начало: Алла начинала в нашем стальном институте, но потом оценила преимущества вольности Цветмета, перешла туда и была уже близка к его окончанию. Мы обе еще не знали, что оба института через три года объединят, и я буду оканчивать уже объединенный «Стали и Сплавов» где конец новой аббревиатуры «иС» заменит утерянный было «имени Сталина». Не знали мы и то, что попаду по распределению в то же учреждение, что на несколько лет раньше станет местом работы Аллы.

Опять мы, повзрослевшие, слушали рассказы и стихи друг друга. Стихи и рассказы были тоже повзрослевшие и часто профессиональные. Ущербные по рожденью, мы со вкусом критиковали таких рафинированных интеллигентов как Володя Амлинский, который читал нам трогательный рассказ «Станция первой любви», вскоре напечатанный в «Юности». Клеймили его ругательным термином «от прочитанного», как бы в отличие от действительно пережитого.

Что-то представляла там и я, но позже, перечитав, я нашла мужество признаться себе в нетерпимой для моего самолюбия бездарности и все порвала (обстановка не располагала к более романтическому сожжению).

Алла писала стихи и рассказы, помню ее стихотворные сомнения относительно преодоления неприязни свекрови:

Я её большим приданымУблажу,Я в пустые чемоданыСердце положу.

На встречах этого кружка появлялся и Гриша Фрумкин, который уже учился в Литературном институте. Моя детская влюбленность в него долго не проходила. Кажется, именно я и зазвала его, когда встретила в Доме Пионеров (многим нравилось «вариться» в привычных пенатах и посещать оба кружка), а потом почему-то пропустила воскресное занятие. На следующей неделе Алла отозвала меня после заседания с каким-то значительным видом. Оба были старше меня, Гриша на восемь, а Алла на три года, и в ту пропущенную мною встречу им показалось, что они нашли друг друга на жизнь. Алла была от счастья щедро доброй и очень волновалась, что внезапной и, что было главным, взаимной влюбленностью они сделали мне больно.

Был март, недавно мне исполнилось восемнадцать. Мне больше недели было действительно больно, и я на какое-то время перестала ходить в Дом Ученых, а когда через зиму (был бурный год посередине) позвонила Алле, оказалось, что мы все трое женаты на ком-то «со стороны» и у нас с Аллой сыновья, и ее Сережа на полгода моложе Миши.

Мы опять начали общаться, Гришина Неля оказалась математиком, а муж Аллы – будущим академиком от медицины Сергеем Ефуни.

Мы снова подружились с Аллой, она была так увлечена медициной и гуманной направленностью стоявших перед Сергеем задач, что пошла бесплатным волонтером учиться на медицинского сначала лаборанта, потом начала работать на полных правах научного сотрудника в Серёжиной лаборатории и постепенно сделала диссертацию. Правда, поскольку у нее не было медицинского образования, ей присвоили степень кандидата биологических наук.

Она во всем была талантлива. Уверена, что как инженер немало внесла в докторскую диссертацию Сергея (которая была на стыке медицины и техники), как и в его последующие успехи. Родила второго сына, а потом самоутвердилась и как писательница, написав под непонятным псевдонимом Калинина как минимум два известных мне романа «Как ты ко мне добра» и «По образу и подобию».

Недавно узнала, что они переехали в США примерно в то же время, что и мы. Поскольку Сергей уже был полным академиком и наверняка преуспевал (он был отштампован как преуспевающий во всем человек), по-видимому, на это подвиг их младший сын, с мамиными литературными наклонностями, который рвался (и вроде бы понемногу, хотя и с трудом, прорывается) в Голливуд.

Было очень жаль, но меня в числе многих (или всех?) прежних подруг Алла от дома отодвинула. Сергей был, несомненно, дамским угодником и неотразимой обаяшкой. Не устояла и сама Алла, но догадывалась, что при малейших усилиях Сергей будет неотразим и для других. Даже моя мама, когда они с Аллой как-то ужинали у нас, нашла его очень приятным, и это было практически единственным случаем, когда она приняла человека «в свои» сразу.

Не знаю, были ли у Аллы реальные поводы ревновать Сергея, но при наших встречах Алла становилась все менее радушной, и постепенно приглашения снова встретиться как-то отпали.

Последний раз, с большими огорчениями, видела ее на защите докторской Сергея. Ему было тридцать шесть, он учился во втором медицинском вместе с моим двоюродным братом, оба по несколько лет отслужили в провинции (Сергей где-то на Алтае, Володя месил грязь под Калугой), оба потом пошли в аспирантуру и вскоре сделали кандидатские, с интервалом в год защитив докторские диссертации.

На защите Сергея было много народа, встретила Володину жену, с всегдашней самоуверенностью красавицы, Люду Щербакову, которая позже стала заместителем директора Института красоты на Новом Арбате и успешно демонстрировала пока еще естественную неотразимость. Сейчас она пришла поприветствовать Сергея, который должен был выступать оппонентом на защите ее кандидатской, и собирала многочисленные приветствия и комплименты. Алла, которая, по сути, должна была быть королевой бала, сидела в углу, ссутулившаяся (она вообще стала сутулиться после замужества – наверно, чтобы уменьшить разницу в их с Сергеем росте).

Я хотела подойти, с начала нашей дружбы прошло девять лет. Алла оглянулась, увидела меня, еле кивнула, но не выказала знаков приветствия или хотя бы интереса. Я дождалась голосования, наверно, поздравила Сергея и больше их не видела.

В Штатах у нас с Аллой две семьи общих знакомых. Почти наверняка Алла знает, что и я здесь, но она не передавала мне через кого бы то ни было желания пообщаться. А я и сейчас не могу сделать первый шаг. Или смогу?

Я комсомолка

Пока я выстраиваю эти эпизоды, сама понимаю, что моя жизнь сильно напоминает: «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел», и так было до тех пор, пока новые обстоятельства жизни не пришли в соответствие с моей возросшей терпимостью.

Так было (ушел), в частности, и с комсомолом.

Кстати, мои родители (мама, наверно, вслед за папой, а тот в память о дяде Максе) были горячими комсомольцами, но в 1929-м папу послали участвовать в раскулачивании, и оба вышли из комсомола так же дружно, как и вошли. Поскольку тогда оба были простыми рабочими, обошлось без репрессий.

Я была серьезной комсомолкой. В качестве формальной «должности» помню себя только в стенгазете, но и в газете и на собраниях я была бескомпромиссно верна прописанным идеям и комсомольским лозунгам.

От всей души верила Юре Карабасову (будущему ректору института, а тогда комсоргу института), когда он с трибуны произносил хикметовские

– Если ты гореть не станешь,Если я гореть не стану,Если мы гореть не станем,Кто тогда развеет тьму?

Искренне писала осуждающие заметки, голосовала за исключение из комсомола (а значит из института) Володи Панкратова, который украл из хранилища листы с чужим проектом по начерталке и сдал как свои, оставив однокурсника перед угрозой провала. Возмущенно выступала за осуждение Валеры Феоктистова, который не кинулся в водяной круговорот спасать утопающего и в итоге утонувшего товарища.

С таким же рвением поддерживать чистоту рядов я пришла на общеинститутское комсомольское собрание НИИтракторосельхозмаша, где по распределению уже почти год работала. Темой собрания было осуждение комсорга организации, который растратил комсомольские взносы. В институте работало тысяч под пять человек, много молодежи, сумма была большая – кажется, пять тысяч (при моей месячной зарплате, как было принято у инженеров, в 100 рублей).

Выступавшие различались в оценке: все были возмущены, но кто рекомендовал отдать его под суд, кто исключить из комсомола, уволить с работы. Аудитория кипела жаждой наказания, потому что лицо комсорга не вызывало сомнения, что деньги были потрачены на посиделки, как теперь говорят, с «друганами».

Слово взял директор института (кажется, его фамилия была Игнатьев). После коротких вводных слов порицания стало ясно, что он не просто хочет утихомирить зал, но и смягчить возможные последствия для виновника. В его выступлении звучали призывы поверить в раскаяние, испытать товарища…

Я вскочила с просьбой задать вопрос директору. Он был несколько удивлен, но благодушно позволил. Свою горячечную речь я помню почти дословно:

– Владимир Васильевич! А как бы Вы отнеслись, если бы у Вас украли Ваши личные деньги? А он не просто украл наши деньги, он нам еще и в душу наплевал, потому что мы его выбрали и ему доверяли. А сейчас Вы предлагаете как бы замять это происшествие, чтобы сохранить честь мундира.

Я села, продолжая кипеть. Директор от своей позиции не отступил, и виновник отделался строгим выговором.

Интересное началось на следующий день. Ближе к обеду в нашем большом общем зале появились двое из треугольника: парторг и председатель профкома института. О чем-то пошептались с Мириенгофом, потом подозвали меня к его столу.

– Ты, Нина, вчерашним своим выступлением оскорбила директора и должна перед ним извиниться, можешь это сделать и через нас. Такое поведение недопустимо.

Оба были предельно серьезны, но у меня с детства были очень четкие представления о моей вине. Здесь я вины не чувствовала и извиняться не собиралась. Сам факт давления угнетал, но сути не менял. Начальнички уехали в центральную дирекцию на Таганку (наш отдел был на Павелецкой) недовольные, считая разговор незаконченным. Меня подозвал Мириенгоф, который относился ко мне с неизменной симпатией:

– Вы сколько у нас работаете, год? (Тогда по распределению нужно было обязательно отработать три). Мне кажется, что если вы найдете другую работу, удерживать вас не будут.

В масштабе жизни в итоге это обернулось удачей, потому что я рассталась не только с этим институтом, но и специальностью, заниматься которой не хотела. Однако в этот день я поняла, что я не только уже никогда не буду верить в комсомольские идеалы, которые можно цинично приспосабливать под обстоятельства, но и не хочу быть больше комсомолкой. Считаться будет надо. Быть ею, как раньше, – нет.

Я попадаю на завод

Получив потенциальное добро на поиск новой работы, я не имела ни малейшего представления, как к этому приступить. Как часто было и до и после, помог случай, на это раз конкретно в Мишином лице. Дачи своей у нас не было, но мы каждое лето снимали где-то комнату для мамы и Миши, куда приезжали сами каждый день после работы, а также на выходные и в отпуск. В этом 1963-м году снимали дачу в Валентиновке, пару комнат с открытой террасой, из-за которой на всю жизнь в наш лексикон вошла одна изумительная фраза. К нам приехала на выходные моя бывшая одноклассница, Клара Стремовская. Ночевать ей без вариантов пришлось на террасе, ночи были теплые, но она все равно утром зачихала и, видя наше удивление, пояснила:

– Я вообще очень нежная в постели.

Недалеко от нашей дачи была телефонная будка, где всегда толпились желающие поговорить с Москвой. Нередко мы отправлялись туда с Мишей. Как-то раз он стал увиваться вокруг необычного велосипеда, увешанного лампочками, звоночками, насосами. Я тщетно пыталась его отогнать, на что пожилой владелец этого динозавра отреагировал довольно обидным для меня образом:

– Мальчик интересуется техникой. Чувствуется, что вы не инженер.

Я искренне оскорбилась, в то время как между любителями техники развивалась дружба, основанная на общих интересах.

– Я вполне официально инженер, кончила Московский институт стали.

Тут настала очередь удивляться Мишиному покровителю:

– А я там работаю и даже заведую кафедрой.

Я отмахнулась без особого уважения:

– А, наверно, это кафедра бывшего Цветмета.

Так это и было. Оказалось, что пожилой владелец бронтозавра – профессор Меерсон, заведующий кафедрой редких металлов. Своих детей у Григория Моисеевича, как вскоре выяснилось, не было, и он издалека видел Мишу, когда мы приближались к телефонной будке. Я упомянула, что ищу работу, и Меерсон, подобно Марку Львовичу, тут же стал проверять свои связи. Ситуация была непростая. По роду его деятельности и металлов, которыми занимался, он был связан с предприятиями оборонного назначения. Против меня были и фамилия, и формально неправильная специальность, и незаконченный срок работы по распределению.

Не сработал авторитет Меерсона в Гиредмете, потом в Бочваровском институте. Случайно Меерсону позвонил его бывший аспирант Марк Адольфович Рубашов с просьбой срочно найти специалиста по вольфраму. Это было ОКБ при некоем заводе электронной промышленности. Сотрудница тяжело заболела, до сдачи отчета меньше полугода, а замены у них нет. Нужно было очень верить в меня, чтобы предлагать меня в специалисты по металловедению вольфрама. Наверно, Меерсон, огорченный неожиданными многочисленными неудачами, был готов взять на себя изнурительный ликбез.

Однако, как говорил наш старый сотрудник Борис Аркадьевич Бородулин в НИИтракторосельхозмаше: «Глаза боятся – руки делают». С тех пор мне много раз приходилось начинать с нуля, всегда по той же схеме: много-много читать, сначала что-то общее, потом все более специальное и узкое, и писать обзоры по теме, указывая известное, спорное и неясное.

Сам Рубашов был начальником отдела, в одной из лабораторий которого я проработала семь лет. Когда сама стала начальником, я многое позаимствовала и от Мириенгофа и от Рубашова, но от последнего как бы «от противного». Марк Адольфович был очень грамотный специалист, но очень вспыльчивый человек. В споре он мог визжать, брызгать слюной, а раз даже швырялся в нас горшками с цветами. Потом он отходил, начинал извиняться, объяснял повышенную раздражительность высоким кровяным давлением. Судя по маме, высокое кровяное давление действительно способствовало раздражительности, но я (всегда языкатая) раз не выдержала и спросила:

– А почему вы никогда не кидаетесь цветами в директора, а только в подчиненных?

На всю оставшуюся жизнь я запомнила, что повышать голос на подчиненных нельзя. Было одно исключение, которое не могу забыть, потому что оно было единственным: лет через двадцать я стукнула кулаком, повысила голос. Помню недоуменный голос моей аспирантки, Лены Крохиной:

– Нина Михайловна, вам же будет потом плохо.

Она была права.

В ЦНИИчермете я довольно резко конфликтовала с завлабами, под которыми оказывалась моя группа. Когда директор С. А. Голованенко упрекал меня жалобами очередного завлаба, я отвечала правду:

– На подчиненных я разряжаться не могу, только на начальстве.

Потребовались годы, пока я научилась релаксировать за счет внутренних сил.

Рубашов устроил мою встречу с главным инженером этого «ящика» Наумом Абрамовичем Иофисом, который и решал вопрос моего найма. Разговор с ним напоминал и предыдущий при поступлении в НИИтракторосельхозмаш.

– У вас красный диплом. Это хорошо, но опыт показывает, что отличники редко становятся хорошими работниками.

Так мне приходилось доказывать всю жизнь: сначала, что медалисты могут хорошо учиться и в институте, потом, что с красным дипломом можно быть и успешным работником.

Однако Иофис заслуживает, чтобы о нем поговорить отдельно и подробно.

Я на заводе

Когда я начала работать в ОКБ при заводе элементов электровакуумных приборов (сейчас эти электронные лампы ушли в прошлое, как пленочные фото— и видеокамеры), это был некий четырехзначный «почтовый ящик» Министерства электронной промышленности. Потом все «ящики» как бы рассекретили, дав им условные клички, что в течение пары лет вызывало смешные обсуждения не только по телефону, но и в общественном транспорте.

– Не скажете, где сойти у «Салюта»?

– Это что, бывший сорок пятый?

– Не знаю.

Обсуждал весь трамвай, пока кто-то не объяснял:

– Да это, где самолеты делают.

Наш п/я переименовали в «Эмитрон» и перевезли с Щербаковской улицы около метро «Семеновская» (бывшая «Сталинская») в Черемушки, оставив в пользу другого предприятия новое тогда начинание – выращивание кристаллов для лазеров и создав работу многочисленным дояркам из ушедшей в прошлое деревни Черемушки.

Начинала я с выяснения факторов, вызывающих хрупкость вольфрамовых подогревателей, но вольфрамом и сплавами на его основе я и моя группа занимались и все последующие годы.

Перемещаясь по заводу, я часто напевала: «Она по проволоке ходила, махала в воздухе ногой». Объектом наших исследований были разные фигурки: спиральки или сложенные плоские зигзаги из тончайшей проволоки, которые и разглядеть порой было нелегко, не подложив под них лист бумаги.

Проволоку отжигали, перематывая через маленькую печь, наполненную водородом (нагретый вольфрам моментально окислялся на воздухе). Печка время от времени взрывалась, если давление водорода было недостаточно и происходил подсос кислорода воздуха, вызывая образование гремучей смеси. Я была довольно трусовата, но печь длиной в тридцать сантиметров была диаметром не больше стакана, так что я к этим хлопкам постепенно привыкла.