Убийство – дело житейское

– Фантастика! Просто кино!

– Дальше – самое ужасное… За три недели я измоталась вконец. Ефросинья со мной не разговаривала. Обращалась ко мне только для того, чтобы напомнить все мои прегрешения, которые я совершили за десять лет своего замужества. Миша со мной, практически не общался. Он два раза в неделю приносил продукты, и все. Падчерица звонила бабушке регулярно, и они подолгу болтали – у нас в спальне стоит второй аппарат… И вот, как-то под утро, когда я закончила все дела и задремала, раздался телефонный звонок. Знакомый женский голос мне сообщил, будто моя свекровь симулянтка, что она здорова, как лошадь, а ее инфаркт – трюк, с помощью которого она избавилась от одиночества, обеспечила себе прекрасное обслуживание и дала возможность сыну на своей квартире без помех развлекаться с несовершеннолетней красоткой. Я была просто в шоке! Вдруг слышу щелчок, я положила трубку, а затем сразу вновь подняла, там – гудки: это старуха, подслушав наш разговор, принялась названивать Мише, чтобы предупредить. Я быстро зашла в спальню, вырвала шнур из телефона. Потом схватила Фросину кошелку, кинула туда второй аппарат – тот, что в гостиной, и выскочила из дома. Я знала, что в сумке старухи лежат ключи от ее квартиры. Через полчаса я была уже на месте.

– Успокойся, Таня… Все мужики так резвятся!

– Да, конечно, мама. Но здесь особый случай! С ним в постели была Валентина!!!

– Не может этого быть!!!

– Еще как может! Миша мне пригрозил: если кому-нибудь скажу хоть слово, он докажет, что у меня галлюцинации и упрячет в психушку на всю жизнь. Моя болтовня только развяжет ему руки, так как и без этого все его друзья знают, будто у меня бред и я в собственной квартире все изгадила. Ну а его мамаше, этой святой женщине, уже месяц приходится присматривать за мной в надежде, что я образумлюсь! Валентина, слушая эти перлы, хохотала до слез. Потом сказала, что это она мне позвонила – ей надоело делить Мишу со мной в течение двух лет…

Домой я ползла, как подстреленная собака. Из головы не выходили угрозы мужа. Я догадалась, кто распустил слухи о моем безумии. В течение последних двух недель к нам несколько раз заходил Борис Агин. Мишин закадычный друг. Он видел обстановку в доме. Подолгу беседовал с Фросей. Агин декан факультета, где работает Миша. Они крупно повязаны. Мой благоверный неоднократно его покрывал – тот на вступительных экзаменах делал деньги. К несчастью, я только в тот момент поняла, что вся эта комедия была спланирована и разыграна, как по нотам. Мне показалась, будто я в аду… Муж – прелюбодей. Свекровь – сводня. Падчерица – извращенка.

По улице я еле тащилась. Проклинала себя за свою слепоту и наивность. Начался дождь, просто ливень. Я промокла насквозь, ноги подкашивались, голова кружилась. Я поскользнулась и рухнула прямо в арык. Была по уши в грязи. Когда добралась до дому, там разгром, вонь и пустота. Фрося сбежала. На кухонном столе перевернутое судно с кусками кала. Из квартиры исчезли все спички – чашку горячего чая, и то не выпьешь… А дальше, как во сне. В ящике новая бельевая веревка… крюк в вонючей гостиной… Представляешь, рухнула на пол. Крюк оказался пластмассовый, и я свалилась. На меня упала хрустальная люстра. Было ужасно больно. До сих пор все тело в шрамах. Потом приехал Миша, увидел меня на полу в крови и с веревкой на шее. Он стал так материться, что я пришла в себя. Помню, как орал в телефон:

– Митя, скорей ко мне с санитарами! У меня здесь вторая серия! Повторение прошлого я не выдержу!

Потом приехал Миликов с командой. Они меня и забрали.

– А какие детали тебя тревожат до сих пор?

– Я тогда не обратила особого внимания. Только потом вспомнила. Свекровь всегда появлялась у нас одетая так, словно собралась идти в театр: в красивом костюме, в дорогой обуви, с изящной сумочкой. Она никогда ничего с собой не приносила. А в тот раз, когда свалилась, заявилась с большой кошелкой. А после, когда врач прописала ей постельный режим, попросила вытащить из нее тапочки и потрепанную общую тетрадь, с которой никогда не расставалась. Она постоянно листала ее, а ночью прятала под подушку. Выходит, все запланировала, только я этого вовремя не поняла.

– Очень любопытная история! А что, есть еще что-нибудь оригинальное?

– Да, конечно! Помню, как я удивилась, когда вместо «Скорой» Миша вызвал к матери ее лечащего врача. Они так мило общались. А мне и в голову не пришло, что это сговор. Все в заговоре против меня, все! И Фрося, и Валя, и Миша, и Борис, и Миликов, и докторша из правительственной поликлиники…

– А что Алкис Степанович, твой свекор? Он тоже с ними за одно? Где он был все это время?

– Да, как всегда, в отъезде. У него вечно какие-то дела. По-моему, он руководит операциями по борьбе с контрабандой наркотиков.

– Мне он всегда нравился, казался сильным и положительным мужчиной.

– Не смотри, мама, что он такой импозантный и при оружии. По характеру он – типичный подкаблучник. На работе – гроза, а дома – тише воды, ниже травы. Только и слышно: Евочка хочет, Евочке нужно.

– Может, она кажется ему первой женщиной на земле. А возможно, он ее побаивается. Ты случайно не знаешь, Фрося не из старой агентуры НКВД? Вполне возможно, она в курсе того, что он тщательно скрывает от властей. Это может касаться чего угодно, вплоть до его происхождения. Хотя, откуда тебе это знать? Давай лучше переменим тему нашего разговора. Поговорим не о них. У меня к тебе вопрос интимного характера. Я давно хотела его задать, да все боялась обидеть тебя своей бестактностью. Скажи, почему ты до сих пор не родила? У тебя с этим проблемы?

– Весьма вероятно, мама. Точно не знаю. Но похоже на то! У Миши ведь есть дочь. К тому же все эти годы с Валентиной было очень сложно: она всегда так ревновала отца! Я планировала заняться этим попозже, когда она станет самостоятельной и уйдет из дома.

– Таня, я у вас бывала редко, но мне показалось, будто у вас в доме нет ни одной фотографии Полины – матери Вали.

–Точно. Нет ни одной. Я изредка спрашивала Мишу о его первой жене, но он о ней говорить не желал. Только раз, тогда, когда сделал мне предложение, сообщил, что Поля погибла в результате несчастного случая, оставив на его руках годовалую дочь. Я же тебе неоднократно рассказывала об этом! Ты еще сокрушалась о судьбе девочки. Говорила, это ужасно, когда ребенок не помнит своей матери и потому одобряла, что она бабку называет мамой, деда – папой, а родного папашу Мишей, будто он ей старший брат. После случившегося я подумала, может, поэтому она и не воспринимала его, как отца? Пока была маленькой, считала надежным другом. Стала девушкой – решила, что он самый лучший мужчина на свете. Ну и влюбилась. К тому же мы у нее за стенкой не редко по ночам любовью занимались. Вот и разыгралось у девочки воображение.

– Таня, дай мужу развод! Пусть живет, как хочет и с кем хочет. По-моему, вся их семейка стоит друг друга. И Фрося, и Валя, и твой благоверный – дрянь, каких мало!

– В больнице я думала на эту тему. Раньше это было возможно, но теперь Михаил развода не допустит. Уверена, скоро он начнет хлопоты об учреждении надо мной опеки. После этого, что бы в семье не произошло, он в безопасности. Только открою рот, он вызовет санитаров. Те меня скрутят, и назад, в инсулиновую палату! А если я буду свободна? Ты только вообрази, что с ним сделают, когда я докажу, что не шизофреничка, а заурядная нервная дамочка, и он засадил меня в дурдом, чтобы обезвредить. Подумай, что его ждет, если все выплывет наружу? Он – профессор советского вуза имеет связь с несовершеннолетней дочерью!!!

– Как думаешь, Алкис знает, что его сын преступник?

– И не догадывается! Ал, конечно, мягкотелый и добрый человек, но не подонок и его терпению есть предел. Если бы он узнал обо всем, собственноручно пристрелил этого гада. А вот Фрося… Она в курсе всех проделок сына, но почему-то молчит. Не понимаю, как можно настолько не любить собственную внучку, чтобы допустить подобное! Знаешь, мама, я много лет присматривалась к Мише и так долго думала о нем, что, похоже, его неплохо знаю. Уверена, Валя как женщина ему не нужна. Она для него не любовница! Для Михаила связь с влюбленной девчонкой – просто дань ущемленному самолюбию. По-моему, он способен потерять голову только от зрелой, независимой, эффектной и крайне развращенной особы. Этакой дамы – вамп! У него изощренный и утонченный ум рафинированного интеллектуала, для которого философия – не профессия, а способ мышления. Он ненавидит общепринятое, он культивирует индивидуализм, а потому в университете читает только эстетику. К тому же, три четверти учебного времени отдает истории этих дисциплин. Я была на его лекциях. Что ни слово, то цитата из Ницше. Предметы, вроде истории партии, диамата или истмата ведет Агин.

– Ну, при таких мозгах, Мишу, возможно, и возбуждает, что он развратил собственную дочь! Хотя, в мерзости подобного способа мышления грех винить такого гениального страдальца, каким был Ницше.

– Ну, а что еще его может привлечь в этой девочке? Юное тело? Я понимаю, когда мужчина находится на пороге заката. Тогда – другое дело. Но он-то в самом расцвете! А, вообще-то, она просто глупая малолетняя гусыня – избалованная, ревнивая и злобная!

– Танюша, родная, если ты все так ясно соображаешь, зачем же полезла в петлю?

– Ты меня не поймешь. В конечном счете дело было не в них. В тот момент я так ненавидела себя! Так презирала! Так была себе омерзительна! Я же эту ситуацию могла предвидеть! Надо было только не бояться смотреть фактам в глаза! И дураку было ясно, что я – скромная провинциалка, студентка библиотечного факультета, не пара развращенному, столичному денди со связями, доцентурой, квартирой в центре столицы и папочкой подполковником. Представляешь, вообразила себя Золушкой. Вот идиотка! Только слепой мог не заметить, что Миша с мамочкой использовали меня, как бесплатную домработницу. Как интеллигентную няньку для их взбалмошной, испорченной девчонки. Ну, и чего я добилась своими диетами и деньгами, заработанными за частные переводы? А бесконечные стирки, готовки, уборки? Конечно, выглядела я как девочка, не была иждивенкой, и в доме у меня все сверкало. Но кто в семье это ценил? Я все равно была для них ничтожеством, которое в любой момент можно было растоптать… А виновата во всем я сама. Только я сама! Я же понимала, что свекровь садистка и лгунья! Я же чувствовала, что муж мне изменяет, а падчерица презирает. Но я не смела называть вещи своими именами. Не решалась себе признаться, что попала в семью снобов и негодяев. Я, как восторженный ребенок, цеплялась за свои иллюзии. Как в первый день знакомства, я постоянно твердила себе, что они талантливы, известны, богаты. Они – столичная элита, а мне – туповатой дурнушке из глубинки, выпало счастье быть принятой в их среду на законном основании! Мне казалось, что я недостаточно хороша для их круга, и потому я работала, работала, как каторжная! Думала, перетерплю и дождусь светлых дней… Валя вырастет, выйдет замуж и заживет своим домом. Фрося одряхлеет и перестанет так донимать. Миша постареет, станет мудрее и оценит мою преданность… Знаешь, мама, когда я промокшая, замерзшая, грязная искала дома спички и скидывала со стола куски кала, в моих ушах звучал смех этой наглой шлюшки! Самое ужасное, я понимала – она права. Ее хохот – единственное, что я заслужила за свою робость, за десятилетнее добровольное рабство… Пойми, ведь в основе всего этого – мои глупые фантазии… Фантазии провинциальной идиотки! Ну, разве нормальный человек может это вынести?

– Ах, доченька, если бы я только была здорова! Прости меня, я пойду, полежу часок. Ты тоже отдохни, потом поедешь в больницу на процедуры, а после зайди к Ире. Передай, что я хочу с ней переговорить.

Вечером Эвелине Родионовне позвонила сестра и разъяснила, что методика лечения рака, которую предлагают тайские монахи, аналогична европейской: это – химиотерапия, но употребляются в ней лекарства натурально-биологического происхождения.

– А ты не думаешь, что результаты этого эксперимента будут ужасными? Судя по аннотации, если я выживу, то превращусь в человекообразного питона! Представляешь, на кого я стану похожа? – ответила Эвелина.

– Знаешь, сестренка, ты говоришь ерунду! По-моему, лучше быть живой змеей, чем мертвым голубем. Да и Тане сейчас необходима мать, способная здесь, на земле перегрызть за нее глотку, а не праведница, проливающая на небесах за нее слезы. А в рай ты не попадешь, не святая! Пойми ты, романтическая дуреха, твою дочь довели до самоубийства, а после сознательно и профессионально изуродовали. В настоящее время она инвалид, над которой необходимо утверждать опекунство. По медицинским показаниям Татьяна нетрудоспособна и обречена пожизненно находиться под надзором врачей из психдиспансера! Тебе, чтобы выбраться из ямы, сам Господь дает шанс. Ты даже не представляешь себе, какой Иван Петрович жадина и конъюнктурщик, и я не могу понять, почему он без всяких условий отдал тебе коробку с питоном. Может, ты мне объяснишь из-за чего?

– Не знаю, Ира! Возможно, он на старости лет решил замолить грехи перед своей совестью? Я ведь точно не знаю, кто подписывал документы о результатах проверки военного госпиталя в пятьдесят втором году, когда состряпали дело против Саши. С Иваном лично я никогда не сталкивалась, но фамилию Сидоренко вспоминаю: он уже тогда работал в системе Минздрава. Поговаривали о его сотрудничестве с органами.

– Возможно, ты права, Лина. Но кто это теперь может выяснить? Все давно утонуло в архивах НКВД. Знаю одно – простому смертному не позволили бы свободно разъезжать по Таиланду, общаться с монахами, принимать от них подарки и ввозить в страну лекарство, неизвестное отечественным медикам. Но ты не дури, дорогая, начинай пить эту дрянь! Я видела результаты твоей биопсии… Говорю тебе как врач: не тяни ни дня. Тебе терять нечего. Я свое дело сделала: вернула тебе доброе имя в глазах местных обывателей и приготовила настойку из этого проклятого змея. Сейчас дело за тобой. И плюнь ты на свою работу! Конечно, этот донос – твоя гражданская смерть. После него к ученикам тебя уже никто и никогда не подпустит. Но у тебя есть Таня, подумай о ней. А потом, кто знает, может, когда-нибудь и с Леной свидишься!

5

Прошла неделя. Эвелина Родионовна заканчивала первый цикл ядотерапии, разработанный буддийскими монахами. Лина похудела, почернела, у нее пропал аппетит, ее тошнило и постоянно клонило в сон. Но она не спала. Чрезвычайно яркие видения проплывали в ее затуманенном отравой мозгу.

В первые дни ей виделись люди, которых она когда-то любила. Казалось, что родные лица подбадривали ее нежными улыбками. Поначалу, ей пригрезилось, что она гуляет по берегу Днепра с молодым и красивым отцом, и они весело смеются над повесткой, в которой сообщается о его гибели на фронте.

В следующий раз ей привиделось, будто она накрывает стол в их Киевской квартире, и за ним оказываются мама, Лара, Саша и Женя. Они пьют вино и приветливо машут ей руками.

Потом ей показалось, что она выходит на сцену Большого зала Консерватории, чтобы исполнить выпускную программу. Играет она легко и свободно. Внезапно звуковой поток, словно ветер, подхватывает ее, и она летит в поднебесье, окруженная водоворотом сверкающих пассажей. Неожиданно они превращаются в прозрачные кружева, на которых, словно рубины, сверкают кровавые капли ее слез.

Эти видения были вариациями на темы из ее прошлого. Эвелине Родионовне они не доставляли радости, однако, были понятны и не оставляли неприятного осадка. Отличался от них последний сон Лины. Он настолько вывел ее из душевного равновесия, что она очнулась в холодном поту.

Ей померещилось, будто она находится в квартире в кабинете своего профессора, где занимается на его концертном рояле. Лина устала, она встает, выходит на балкон и осматривается. Перед ней открывается панорама города и строительные леса, окружающие дом. Они доходят до седьмого этажа, на котором расположена квартира ее наставника. Немного передохнув, Эвелина возвращается в кабинет и видит, что рояль ожил. Он чем-то возмущен и с визгом ездит по комнате, пытаясь найти себе выход. Инструмент хочет прорваться через дверь, но клавиатура чересчур большая и не помещается в дверном проеме. Оставив неудачную попытку выскочить в прихожую, рояль продолжает остервенело кружить по кабинету. Неожиданно он протискивается на балкон, на секунду в нерешительности задерживается у перил, а затем смело устремляется вниз, огромной смоляной каплей сползая по строительным лесам.

Эвелина в панике выбегает из квартиры и несется за ним в погоню. На лестничной клетке она остервенело нажимает на кнопку лифта, но тот не работает. И тогда, переполненная отчаянием, она летит вниз, перепрыгивая через ступеньки. На какое-то мгновенье Лине удается опередить стекающий по лесам рояль, и она, выскочив из подъезда, видит, как он лакированной черной каплей сползает на землю и останавливается на тротуаре. Эвелина кидается к клавиатуре, но инструмент демонстративно разворачивается к ней хвостом и устремляется на проезжую часть. Он быстро набирает скорость и, обгоняя черные «Волги», исчезает из поля зрения. Не чувствуя ног, Пазевская несется за ним по дороге, ежесекундно рискуя быть раздавленной машинами, обгоняющими ее. Они обдают ее бензинным смрадом и гудят, гудят…А она, потеряв рассудок от горя, все бежит и бежит за ним. Охваченная смятением, Лина не может разглядеть среди этого черного лязгающего потока черный силуэт своего рояля. Ноги ее не слушаются, сердце рвется наружу, она задыхается и кричит… Кричит из последних сил.

От собственного крика Эвелина Родионовна приходит в себя. Вокруг тишина. На тумбочке у кровати горит лампа, абажур которой прикрыт темным платком. В углу на раскладушке дремлет незнакомая женщина, прикрывшись белым халатом. Эвелина с трудом шевелит распухшими губами, незнакомка это слышит, поднимает голову и спрашивает:

– Вам что-нибудь нужно?

– Нет. А Вы кто?

– Я ваша сиделка. Меня прислала Ирина Родионовна. Она считает, что Тане по ночам необходим покой.

– А сколько я в отключке?

– Уже двое суток. Но Вы – молодец, лежали смирно, только все время стонали и плакали. Но сейчас, перед тем как очнуться, громко вскрикнули. Скоро рассвет. Утром Вы примите противоядие, и сразу станет полегче.

Пазевская устало закрыла глаза. По ее щекам беззвучно текли слезы.

– Итак, с роялем покончено навсегда. Как на душе гадко! О господи, как же мне опротивело все на этом свете! – подумала Пазевская и медленно отвернулась к стене.

Через час начало светать. Минут через сорок встала Таня, подошла к матери и взяла за руку, чтобы проверить пульс – он был неровный и с перебоями. Татьяна стала просить Лину повернуться и выпить сердечное, но та не отвечала. Сколько дочь не умоляла ответить ей хоть слово, мать молчала. К восьми приехала Ира, по-солдатски гаркнула на сестру и заставила принять противоядие. Эвелина безмолвно проглотила то, что ей дали, и опять отвернулась к стене.

– Я приеду в три часа. Ты выпьешь второй раз этот порошок, и будешь благодарить Создателя за то, что он подарил тебе это Тайское чудо! И не хандри, не все еще потеряно! Встанешь через четыре недели, и тогда будешь решать, что тебе делать. Лучше успокойся и порадуйся: твоя дочь молодец. Процесс ее реабилитации идет полным ходом!

Ира чмокнула сестру в мокрую от слез щеку и ушла, захватив с собой сиделку. Таня вышла их проводить, и в комнате воцарилась тишина. Лина лежала неподвижно и плакала. Она понимала, что становится провидицей и первое, что ей открылось, так это то, что с музыкой она распростилась навсегда. Распрощалась так же, как с мамой, с Ларой, с Сашей и с Женей. Она осознавала, что если сумеет это пережить, то уже никогда ни из-за чего не будет страдать так, как страдала сейчас. По сравнению с этой потерей, все остальные не столь глобальны. За близких Эвелина не задумываясь пожертвовала бы собственной жизнью, но это было все-таки из области тела. А вот музыка была для нее божественной квинтэссенцией мироздания, его сутью. Она была связующей нитью между ней – погруженной в себя чуточку экзальтированной женщиной, затерянной в толпе деловых, преуспевающих людей и кем-то, кто существует вне времени и пространства и находится превыше повседневной суеты. Как глубоко интимную тайну, Эвелина скрывала от всех, что совершенно ясно ощущает, будто ее существо подобно эоловой арфе, а потому она воспринимает любые звучания не только на слуховом и духовном, но и на биологическом уровне. Лина была убеждена, что человеческое тело подвержено влиянию окружающих его звуков и ритмов так же, как и психика. Она даже предполагала, что откровение, с которого начинается Евангелие: «Вначале было Слово и Слово было Бог», подразумевает под собой то, что в основе Вселенной лежит осмысленная интонация, своего рода вибрирующий код, смысл которого веками пытается постичь человеческий разум и законам которого подвластно все сущее. Именно поэтому Пазевская не удивилась, прочитав, что доподлинно установлено, будто животные и растения в атмосфере переполненной благостными гармониями быстрее размножаются, пышнее цветут, лучше плодоносят.

– Ну и кем я стану без музыки, если выживу? Кем? Она – моя душа! Я же без нее труп! Всего лишь гальванизированный труп! – размышляла Пазевская, переполненная отчаянием. – И вообще… Стоит на мгновенье вообразить, что ты всего лишь мешок дееспособной плоти, как тут же начинаешь соображать, что на всем белом свете у тебя нет ничего, кроме тела, подверженного тлену! После этого, ради его комфорта пойдешь на любые преступления. Пару месяцев такого образа мыслей, и ты плотоядная змея, для которой нет ни единого табу… Существо без души разрешает себе все, абсолютно все. Внутри подобного создания мир такой же, как на полотнах кубистов – там не учитывается ни один из законов мироздания. Играй формами, как вздумается. Полная свобода, нет ни тяготения, ни логики. Создаешь свою собственную вселенную, свой виртуальный мир и властвуешь в нем. Да, это так пьянит, что вполне может заменить счастье. Ощущаешь себя равным Творцу! Да, творчество… Летаешь на его пестрых крылышках, фантазируешь. А припечет солнышко реальности, и ты, как несчастный Икар, мордой в грязь! Но, все равно, приятно хоть изредка забывать, что ты всего лишь пыль.

Долго Лина лежала, охваченная болью, пока не разозлилась на себя за то, что попала под гипноз тягостных дум. Она решила не добивать ими себя, а потому настроила свои мысли на музыку.

– Пусть будет мой любимый Скрябин, его «Божественная симфония».

Внутренний слух Пазевской услужливо отозвался на этот приказ. Несколько минут, и в ее мозгу ожили знакомые до мельчайших подробностей страницы партитуры. Они звучали столь ясно, что Лине показалось, будто она слушает симфонию, сидя в концертном зале: как в юности ее завораживала пламенная стихия красок над которой огненными сполохами взлетали ввысь экстатические возгласы труб, увлекая ее в неистовое кипение собственного созидания.

– Александр Николаевич гений! Доподлинно гений! – как зачарованная шептала Эвелина. – Только ему дано зафиксировать все стадии пробуждения, развития и становления в человеческом самосознании. Той субстанции, в которой спрятана тайна его богоподобия. Просто видишь, как огненной точкой она зарождается где-то на уровне атомов, потом захватывает каждую клеточку тела, накаляя ее до такой степени, что вспыхивает все существо. А после – грандиозный пожар и ты, словно пылающая ракета, прорываешься в другое измерение, где прозреваешь. Это чувство столь ослепительно и так невероятно, что в одно мгновенье постигаешь смысл мироздания. Возможно, его сутью действительно является любовь. Хотя, по-моему, это ощущение не имеет словесного обозначения. Оно находится за пределами земного человеческого опыта. В любом случае, приятнее думать, что тебе суждено раствориться в море любви, став частичкой этой восхитительной стихии, чем медленно сдыхать так, как я. Какая мука сгнивать заживо от бессильной ярости рядом с единственно дорогим тебе человеком. И это в тот момент, когда он обезумел, осознав всю бездну собственного бессилия.

Эвелина Родионовна судорожно вздохнула и взяла с тумбочки колокольчик. На звонок прибежала Таня.

– Доченька. Если не трудно. Дай мне, пожалуйста, мокрое полотенце, стакан кефира и принеси альбом Пикассо – он лежит на рояле вместе с нотами.

Лина села на кровати, вытерла полотенцем лицо и руки, с трудом проглотила прохладное питье и погрузилась в созерцание репродукций.

В альбоме были собраны работы мастера, написанные в русле кубизма – ни знаменитого голубя, ни картин голубого и розового периодов в нем не было. Глядя на них, Эвелина вновь погрузилась в размышления.

– Это – не мир Бога. Этот мир сконструирован по прихоти человека. А тот – либо нигилист, опьяненный своим талантом, либо игрок, пошедший ва-банк ради приобретения земных благ. В любом случае, в этих картинах отсутствуют причинно-следственные связи. В них нет ни вины, ни наказания, ни созидания, ни разрушения. Здесь все расчленено на части, и они существуют раздельно. Это – хаос. Его зримый, материализованный облик. Однако я могу предположить, что полотна мастера куда реалистичнее, чем мы себе представляем. Люди узколобы! Навязали Вселенной свои, сугубо человеческие понятия, а теперь возмущаются, что ее законы им противоречат. Что бы ни болтали с кафедр наши марксисты, я все равно убеждена, что процессы, которые там происходят, трансцендентальны по своей сути. Возможно, Пикассо потому и прописался в гениях, что ему удалось показать, будто антимир существует. А сотворить его может разум, посмевший переступить через видимые глазом законы мироздания. В микрокосмосе подобного ума нет таких понятий, как истина или ложь, красота или уродство, добро или зло. Равнозначные и равновесомые они, словно облака, клубятся на его просторах, переплетаясь и складываясь в причудливые узоры. В западной музыке та же ситуация. Дерзкие интеллектуалы нововенской школы создали систему, по которой любой образованный человек может выстроить звуковую ткань. Поистине, надо быть сверхталантливой личностью, чтобы сделать продукт этого, по сути инженерного труда, произведением искусства. Интересно, что будут говорить потомки о нашем времени? Возможно, напишут, что антимир впервые в истории человечества настолько овладел умами людей, что, обезумев, они построили его на двух континентах. В результате подобного эксперимента разумных вынудили эмигрировать, чистых душой отправили в дурдома, а протестующих замуровали в тюрьмы и концлагеря. Зато выродки, за полвека уничтожившие золотой генофонд собственных народов, стали объектами для поклонения. Куда ни глянешь, отовсюду скалятся их самодовольные рожи. Они везде: в книгах, в газетах, на транспарантах, на киноэкранах, в мавзолеях.