Полёт японского журавля. Я русский

– Он же как я, получается, Белый дракон, – не скрывая волнения возник в тишине Михаил. –Но так не бывает, я хочу сказать, что это невероятно.

– То-то и оно, что было. – Тимофей закрыл глаза, потом вдруг затянул песню, какой Михаил ещё не слышал, хотя затягивал старик частенько. То были протяжные, и порой совершенно не понятные по смыслу казачьи песни, и, как правило, грустные, от которых частенько перехватывало горло. Эта песня тянулась долго, наверное, около часа, и за это время Михаил успел сходить на ручей за водой, откуда в ночной тишине хорошо были слышны переливы Тимофеевского голоса. Когда Михаил спросил о чём песня, то ответ был до удивления коротким. О странствии казака по чужой земле. Слова были так произнесены, что у Михаила неожиданно перехватило дыхание и вышли слёзы. Он захотел остановить этот приступ, но последовал ещё больший наплыв эмоций, и его затопило жаром до самого сердца. Слёзы полились рекой, и остановить их уже не было ни какой возможности, да и желания.

– Прости ты меня Тимофей, прости, – плакал, уткнувшись в шинель старика Михаил, а слёзы всё шли и шли.

– Ничего паря, это к хорошему, это очищение в тебе. В тебе память по дому проснулась, известное дело. А тут ещё и эта песня. Вот тебя и прорвало. Ты как тот казак, плутаешь по бескрайней земле, и нигде тебе нет приюта. Только конь верный, да небо над головой, и бескрайняя дорога. Не тужи Миша, ты не один на этой земле, все наши дороги сливаются в одну, к богу, там все души встречаются. Однако давай на сегодня остановимся. Прошлое от нас никуда не денется, когда будет позволение, поведаю тебе остальное. Спи Миша, а то и мне тяжело на сердце. Пусть отдохнёт.

Весь следующий день они занимались мхом, пробивая пазы сруба большими колотушками. Но это занятие было половиной дела. Пробив пазы, они стали затирать их глиной вперемешку с илом, которую до этого нанесли с ручья: – Птички, – пояснил старик. – Всё растащут на гнёзда, такая у них страсть, – весело объяснял Тимофей, временами усаживаясь на брёвнышко и выпуская пар из под одежды. В его годы такая работа давалась не просто, но начатое уже бросать было нельзя. Когда небо стянуло покрывалом ночи, и над поляной распластался звёздный ковёр, Тимофей без прелюдии продолжил вчерашний разговор.

– У этого Сюйдуна, когда он сдавался японцам… уже целая армия была, тысяч семьдесят в его подчинении было, хунхузов-то, но поскольку японцев они не трогали, и главарь их, атаман, с разведкой ихней сотрудничал…

– Ли Вей тоже с ним был? – перебил Михаил.

– Ещё как был, я же говорю, что он на два фронта работал. И всюду умудрялся выкручиваться. Так вот, этот Шан Сюйдун со всей оравой, а к тому моменту он же успел окитается, китайцем стал, и денег награбить, переселился куда-то на юг. Всё за его счёт происходило. Думаю, что и Ваня не бедным остался после этого великого исхода. Полагаю, что дорожка его петлёй тянулась в ту сторону, но однако же не затянулась.

– Ли Вей ушёл с ним?

– Да, – коротко закончил Тимофей. Но история их общего друга на этом не заканчивалась, точнее, в ней были белые пятна, о которых Тимофей рассказывал уже от своего лица.

… – Встретились мы однажды в одном селе, где они рейд делали, случайно. Это когда революция гремела вовсю. Командиром у них жид был, еврей то бишь, фамилию не помню. Настроил их как надо против казаков. Лютовали известно. Несколько наших расстреляли, хоть они и нейтральные были, девок молодых понасиловали. Потом решили постоять, на роздых, продуктов им надо было раздобыть, отряд у них большой был, сотни две набиралось, а к тому времени голод начинался в округе, всё же пограблено было, красными, белыми. Я тогда смог уйти из села только благодаря Ивану, в тайге у меня балаган был, там и жену прятал. Уходить-то давно собирался из России, но что-то держало, и тут этот отряд. До сих пор не возьму в толк, что там Иван делал? А потом хунхузы нагрянули, и тут настоящая чехорда началась. Тот самый Туньян, и человек триста до зубов вооружённых хунхузов. А вояки были уже матёрые, с опытом, тактику знали, у них даже пушка была небольшая, пулемёт английский. Полагаю, что у хунхузов свой человек был в отряде краснопузых, почему так всё сложилось. А там же кого только не было, в отряде красных. И корейцы, и казахи, даже белочехи. А воевать-то не шибко умели, только грабили. Хунхузы их в момент одолели, врасплох застали. Первым того жида обезглавили, потом белочехов, ну и ещё пару человек из корейцев. А китайцам предложили перейти в отряд к хунхузам. Теперь понимаешь, что творилось тогда?

– Мне страшно, Тимофей.

– А каково нам было тогда? Без царя, без армии, и все крестьяне против нас, казаков. Врагами мы в их глазах уже были, жандармами. Но да бог им судья, ты слушай дальше. Ивана Туньян конечно узнал. Не успел тот улизнуть вовремя, и попал. Решили показательный суд устроить. К дереву привязали, чтоб не сбежал, а с руками связанными его так мошка на вечерней зорьке заела… Всё лицо что волдырь было. Думаю, что на всю жизнь осталось. Пришлось мне всю ночь в засаде ждать, пока все улеглись. Под утро часового уложил, спящего. Так и уволок на себе, ноги-то у него тоже связанными были, уж чёрные.

– Вы тогда крестами обменялись?

– Позже. Уже в Китае. Тогда он со мной ушёл, в Китай, а потом снова к Сюйдуну подался. Тогда я ни как не мог понять, для чего он это сделал, и что их связывало. А вот с твоего рассказа всё складывается. Но почему он вернулся тогда, во время революции? С красными связался… Ведь если бы не он тогда, то меня бы первого каратели к стенке поставили. На всё, видать, божья воля, и потому тогда я ему не перечил. Вольному воля. Но на прощание крестами обменялись. Однако же как обернулось. Разведчиком стал.

– Мне рассказывали про корейские карательные отряды. Значит, это правда? – перебил Михаил, неожиданно вспомнив рассказ Андрея Кима про своего отца.

– Что было, то было, – кивнул Тимофей. Народ легко с пути сбаламутить. Морковкой красной помахал перед носом, он и повёлся. Страшно было, особенно после таких вот красных отрядов. Кровили они повсюду. Казакам, тем особенно досталось, они до последу не принимали новой власти, метались меж теми и этими. Выживали как могли. А сколько их за Семёновым подалось за Хинган… Тысячи. Они же всё бросали, голыми уходили, в степь. Их потом и там достали, все в наших лагерях оказались. Но тебе лучше не знать этого. Сейчас-то другой порядок, плохой ли, хороший, это кому как, но всё же порядок. Русского человека всегда надо в узде держать, в чувствах он меры не знает. А тогда против русских все были, и чехи, и немцы. Чехов знаешь, сколько было здесь? Тьма. Эшелонами катали по всей Сибири и Приморью. Тоже крови пролили нашей, что будь здоров. Китайцы, корейцы, японцы, поляки, чехи… Ими пользовались, и не более. Для чего только кровь нужна была наша? Столько крови. Это собрать всю, так земля красной стала бы.

– Ты ушёл всей семьёй? Где твои дети? – Михаил поймал растерянный взгляд старика, и понял, что вопрос этот неуместен. Глаза Тимофея блеснули в свете костра, старик отвернулся и долго молчал. Михаил уже думал поменять тему, но Тимофей перебил его.

– Один я Миша на этой земле остался. Сыновья мои… двое их было. Савелий и Петро.

– Что с ними стало? Они живы? Где они? – Михаил почувствовал, как сковало его горло.

Голос старика стал едва слышным, руки плетями опустились к земле, выдавая в теле полную апатию и равнодушие к жизни. – Погибли они, в одном бою. Оба. Петро-то старший был, моих взглядов придерживался, большевиков ненавидел. А Савка, тот шельмец, к красным подался. За равноправие ратовал, свободы желал. Никому ничего не сказал, ночью взял и ушёл в партизанский отряд. Здесь их полно было, до самого Хабаровска, когда власть из рук в руки переходила. Красный орёл, отряд ихний назывался. Под Вяземской отсиживались в тайге. Станица такая недалеко от Хабаровска есть. Туда вся голыдьба казачья сбежалась. И мой примкнул. Тут Миша и мстить некому. Может так вышло, что они пулями в том бою обменялись. И кого мне судить, скажи?

– Прости ты меня, я не знал.

– Не извиняйся. Всё в прошлом, сгорело, высохло. Никто не знает, как у них судьба после сложилась бы. Война, лагеря… Одно горе, что я сам жить остался. А всё остальное уже не в счёт. Так что не вини, ни себя, ни кого. Надо жить, людям помогать, сколько бы не осталось дней. Прости нас господи, и сохрани от ненависти.

Подсоленное кабанье мясо хранили в ручье, для чего дед Тимофей смастерил небольшой коробок из свежей берёзовой коры, куда не попадала вода, в нём мясо не соприкасалось с потоком и держалось в прохладе. Запасов его могло хватить надолго, но часто есть его дед не советовал, сам предпочитая питаться зеленью. Для этого он каждый вечер, пробегал по солнечным склонам, выискивая дикий чеснок, папоротник и прочую молодую траву.

– Зеленью не брезгуй паря, в ней силы куда больше чем в мясе, вот жирком можешь побаловаться, жир солнечную природу имеет, с ним и легко и тепло, – учил старик. Михаил недоумевал от таких выводов. – А ты смекни, – настаивал дед. – Что предпочитает зверь? Косуля, изюбрь, то понятно, травоядные. А возьми медведя или кабана. Коренья, шишку они едят, спору нет, но только в осени, или ранней весной, когда травы нет. А всё лето они на зелени. А силы в их сколько, скажи? О… Прорва силы. Тигр он ведь тоже не дурак, травоядными питаться, через их мясо он ту же зелёнку и есть. Мясо его хоть и сладкое, но вредное для человека, а травоядное, хоть и с горчиной, но с пользой, потому что в нём сила травы. А что в траве? Не знаешь?

– Солнце.

– То-то брат, свет. В листьях, в траве, везде свет, его через растения мы и потребляем, только не задумываемся. Ты ешь, ешь мяско, от молодого поросёнка он сочное, но заедай травой почаще, тогда и сила в тебе будет как в медведе, и лёгкость как в косуле.

Уроки Тимофея не проходили даром, к концу второй недели Михаил и сам понял, что сидя на одном мясе далеко не уйдёшь. Наевшись его с вечера на утро он просыпался тяжёлым, с опухшими глазами, а после зелёных добавок и спалось крепко, и работалось легко.

Сруб уже готов был к новоселью, оставалось лишь соорудить дверь и пазованные вертикальные брусья, «для удержу стен», как выразился старик. Каждое его слово или выражение носило строгий вымеренный временем характер, и точно отвечало цели изделия. – Ты на что будешь дверь навешивать, если не будет коробки? На сопли? За такое не то, что засмеют, спалят твой дом. Делай правильно всё.

– А как правильно? – не унимался Михаил, понимая, что спорить бесполезно, но «подёргать за усы» старика самое время.

– Сядь и подумай, раскинь воображением. Одной мысли, может, и недостаточно быть, так ты поспрашивай людей, так, невзначай, чтобы в них важность не взыграла. В непринуждённости человек тебе многое поведает. А нет кого рядом, то собери разные свои идеи, не цепляйся за первую. Взвесь, тогда к тебе ответ и придёт, самый правильный, он же и короткий, потому что ошибки ты избежишь. Это и есть житейская мудрость. Навесим дверь, тогда и зайдем. А пока небо чистое… Глянь как вокруг прозрачно. Такое только осенью бывает, в бабье лето, да в мае. Хорошее время, благодатное, ни гнуса тебе, ни холодов, ни жары. Эх, кабы так всегда было.

– Жаль.

– А ты не жалей. Наоборот перекрестись, что смена у нас резкая времён. От этого дух закаляется. Видел я негров в Африке. Не удивляйся. Я мир повидать успел. Хоть и здоровы телом, а духу никакого. Тряхнёшь хорошенько, он и сыпется. Не то, что северный человек, он кремень. На тебя вон гляжу. Ведь не сшибёшь, хоть и ростом невелик. А ты говоришь, жаль.

Наконец, старик сказал: «Пора». Они впервые ночевали под крышей на большом глинобитном топчане, под которым дед Тимофей протянул дымоход, выпустив его под стеной наружу. Там он в трёх метрах сложил из камней подобие трубы для тяги, и, протопив каменку с вечера, они спали в зимовье в тепле и покое. Поднявшись рано утром, Тимофей пихнул Михаила в бок. – Вставай Миша, в дорогу надо собираться. Пора. Ночку переночевали в доме, и в путь.

Сборы были недолгими и без разговоров, каждый был занят своим делом. Остатки подсоленной кабанины уже лежали на дне всё того же короба на свежей зелёной траве. Часть инструмента перекочевало на плечи деда Тимофея. Старик хоть был и седым, но далеко не немощным, хотя, в пути частенько останавливался, чтобы перевести дух и дать отдых стопам. Сняв сапоги и вытряхнув портянки, он несколько минут ходил босой по свежей траве, набираясь от земли силы, так он говорил. То же заставлял делать и Михаила. Даже после небольшого такого отдыха шагать было и легче и веселее.

Они возвращались другим путём. Вторую половину пути шли не сопками, а широкой просторной долиной. Старая лесовозная дорога петляла по ней, иногда цепляя пологие склоны сопок и огибая мокрые места, где можно было увязнуть по самые колени. Места, знакомые до боли, уже не вызывали трагических воспоминаний; время всё загладило, стёрло. Вышагивая по затянутой колее, Михаил уже не видел себя среди заключённых, он просто шёл, и слушал деда Тимофея, они уже никого не выслеживали, лишь временами останавливаясь, и оглядывая пространство вокруг. На последнем привале они оказались напротив странного места. Недалеко, всего в километре от них, уцепившись за крутой склон большого ряжа, возвышалось непонятное не то строение, не то творение природы, напоминавшее замок.

– Замок и есть, – спокойно подтвердил дед Тимофей. – Здесь и не такое можно встретить. Сперва кажется, что это проделки природы. Я тоже поначалу так думал, но потом понял что это человек.

– Но человек не может такое сотворить! Разве что великан.

– Вот они и сотворили.

– Но разве великаны были?

– Если о них столько сказок, то выходит, были. Сказки из воздуха не сочинить.

– Почему Россия такая большая? – спросил Михаил, продолжая разглядывать замок. – Неужели русским больше всех надо?

Тимофей надолго ушёл в себя. Михаил знал, что этот вопрос он так не оставит.

– Земля наша, а облака божьи. Так говорили казаки, – произнёс Тимофей странно и задумчиво. – Если ты хочешь знать, почему нам принадлежит столько земли, то спроси сначала себя, что ты сам здесь делаешь.

– Я? С Тобой? Здесь?

– Нет, в России.

– Ты говоришь о Советском Союзе? Ведь он больше чем Россия, не так ли.

– Не так. Россия больше чем весь твой Советский Союз.

– Но как такое может быть? Ведь на карте…

– Твоя карта врёт. И нам не надо больше всех.

– Но посмотри вокруг. Здесь раньше не было русских, здесь жили другие народы.

– А до них, до этих народов, кто жил? – Вопрос старика был неожиданным на столько, что Михаил растерялся.

– Ты намекаешь на то, что ещё раньше здесь жили русские?

– Я не намекаю, а знаю. Было бы больше времени, отвёл бы тебя на городище, ему лет не знаю даже сколько. Топор мой, колунок, как раз оттуда. Такой и под Новгородом, и в Вятке можно увидеть. Откуда он здесь? Там такого добра не разгрести. Ведь кто-то его оставил после себя.

– Я не хочу с тобой спорить, но я читал историю вашей страны.

– То-то что вашей… – Старик молча поднялся, взвалил котомку и тяжело побрёл в направлении поселка. Оставалось несколько километров. Весь путь до дома он промолчал, и даже ни разу не взглянул в сторону Михаила. Тот плёлся позади, с каждым шагом всё сильнее ощущая тяжесть своей ноши, в то же время, осознавая, что в разговоре произошло что-то неприятное. Он несколько раз порывался наладить разговор, но всякий раз терял нужную фразу. Так они прошли мимо последних развалин бывшей лагерной зоны, миновали посёлок, где в нескольких бараках ютились китайские старатели. Их было около сотни, загорелых, с бронзовыми лицами, в одинаковых одеждах, с косами на бритых головах. Они промышляли лекарственными растениями, сдавая их в специальный пункт, и, конечно, зверем, получая и мясо для еды, и целебные части, о которых говорил дед Тимофей. Провожая их взглядом, Михаил почувствовал непреодолимую пропасть, между собой и этими людьми. Это было странным, ведь он тоже был азиатом. Но, несмотря на это, ничего близкого и понятного для себя в них он не чувствовал. Даже в лагере его тянуло не к людям своей расы, а к русским. Почему было так, он не мог понять, на этот вопрос у него не было ответа. Он краем глаза посмотрел на старика, и, несмотря на то, что между ними возникла заминка, от него по-прежнему исходило тепло, и весь он был понятен и близок. Что-то из незавершённого разговора ожило в его сознании, и Михаил подумал, что нащупал что-то очень важное, но в то же время сложное для его понимания. Он твёрдо решил вернуть этот разговор, понимая, что это для него необычайно важно.

К дому они добрели уже в сумерках уставшие и без настроения. В хлопотах они дождались ночи, Старик по-прежнему молчал, а Михаил всё ещё не знал, как начать разговор.

– Хватит ломать голову, – сказал дед Тимофей, укладываясь на своей лежанке. Утро вечера мудренее.

– Нет, не хватит, – заупрямился Михаил. – Я знаю, что ты не договариваешь.

– Ты всё о том. У медведя все песни про мёд.

– Я не пойму, при чём тут медведь.

– Ну, ты же Мишка, медведь.

Михаил рассмеялся. Старик и здесь перехитрил его. Михаил вспомнил слова Ли Вея, о том, что Тимофей весёлый человек. Это было не совсем так, поскольку попусту он не смеялся, но мог в любую минуту тронуть нужную струну души собеседника, как в это мгновение. Михаил с облегчением вздохнул.

– Ты имеешь ввиду, что все русским завидуют?

– А то… И каждый норовит обмануть, умыкнуть, урвать. А не выходит. Кишка тонка. Только зубы ломают.

– У русских кишка не тонкая?

– Кишка тут не главное Миша. Как ты не поймёшь? Если земля твоя. Казаку не зря говорила мать, когда он в поход уходил. Земля твоя. Крестила его, светом его накрывала, защитой небесной. И казак шёл за тридевять земель. Испокон веков уходил, в сказках всё об этом есть. И не возвращался уже обратно. Ну что, не дошло ещё? Эх ты. Да тот самурай, что мне спину перекрестил, и был казаком. Предки его были казаками, но ушли так давно, что потомки забыли их. Теперь понял?

– Вся земля раньше принадлежала казакам?

– Вот голова садовая. Да причём тут казаки?

– Но ты же только что сказал… – недоумевал Михаил.

– Казаки, к какому народу ближе всего?

– К русскому, наверное. Вся земля русской была? Но почему?

– А кто её освещать светом будет? Кто хранить её будет? Дураков и уродов в любой семье хватает, но святых не в каждой. Это Миша не привилегия, не подарок – быть русским. Это великая ответственность, бремя. Взвалишь и не опустить. Ты вон, пронёс поросёнка, так это всего лишь поросёнок, и то, бросить жалко. А каково дитё нести, или раненого на войне. А если людей за собой вести, держать мир? Не мы владеем, но через нас творец наш лелеет эту землю, и людей. Мы его руки и глаза. Поймёшь это, тогда никому не будешь завидовать, чем бы он ни владел. У каждого народа свой крест, и своя стезя-дорога. Всё это служение. Понял?

После этих слов для Михаила вдруг стало понятно, почему он оказался в Корее, почему китайцы так стремились показать свой героизм, застилая своими телами корейские горы, в холод, впроголодь, не жалея жизней, и почему те же корейцы так безропотно сносили унижение, или с надеждой смотрели на русских и китайцев, и даже на американцев.

– Корея тоже Россия? – спросил Михаил, по-прежнему не уверенный в словах старика.

– Всяк живёт и берёт по своим силам.

– А где их брать, силы?

– А где берёт растение? Зверь? Птица?

– В солнце?

– Из света сила.

– Прости меня, Тимофей.

– За что?

– За тупость.

Старик рассмеялся, потом кряхтя поднялся с лежанки, и мягко похлопал Михаила по плечу.

Они ещё долго говорили о России, о том времени, которое дед Тимофей представлял себе, когда на земле жили великаны, и о том будущем, когда на землю должна была вернуться гармония и любовь. Шипел забытый на плите чугунок, а они всё говорили и говорили. Это был их последний душевный разговор, за которым пролетела как одно мгновение ночь.

«Спасибо тебе дед Тимофей за твою сокровенную тайну, и за щедрость сердца».

Погружение в Россию.

Илья Ильич сидел рядом с письменным столом, как обычно, закинув ногу на ногу, и читал объяснительную, написанную наспех Михаилом. Дело в том, что за время отпуска его не раз пытались отыскать, но не находили дома. Конечно, Вязов догадывался, где мог пропадать подчинённый, а потому во время чтения объяснительной лишь молча кивал. Главным условием прощения было полное описание со всеми подробностями дел и разговоров, в которых участвовал Михаил. Он хорошо знал, что эта филькина грамота не будет подшиваться ни в какое дело, и необходима лишь с точки зрения воспитания. Другой целью была банальная тренировка памяти и способности излагать всё кратко и в то же время максимально детально. Сочинение уместилось на десяти рукописных страницах, и, дочитав последнюю, Вязов грустными глазами посмотрел в окно и вздохнул.

– Значит, всё философствует Тимофей.

– Вы знали его?

– Слышал, – уклончиво ответил Вязов. Ладно, вот лист, напиши коротко, что ностальгия по прошлому заела, решил старые места лагерные повидать. Это поймут. Ты ведь не держишь зла на прошлое своё? Ну, вот и славно. Потом прихворал, у местного жителя отлёживался. Только сильно не расписывай. Не думаю, что тебя захотят наказать сильно. Под домашним арестом пару деньков посидишь, отоспишься.

– Но ведь отпуск же, Илья Ильич.

– Сколько раз учил тебя. Ты человек службы, всегда под рукой быть должен. Мало ли что. Пока ты неизвестно где, в мире всё что угодно может случиться. А ты должен по первому сигналу в бой.

– Как собака? На коротком поводке.

– Вроде того. Только скулить не надо. Ладно, всё это так, к делу не относится. Не знаю, чему тебя в тайге учил ещё Тимофей, но всё это слова, а нам нужна практика, дело. Без него разведчик зарастает мхом, и превращается во что?

– В труху.

– Правильно. Вижу, что русский ты освоил в полном объёме, а на сегодняшний момент для тебя это главное.

Михаил глубоко вздохнул.

– Вот именно. Кореи пока не ожидается, с Китаем тоже, пока, мир на все времена. Но сидеть нам никто не позволит. Будем работать дома, в России.

– А что больше, Илья Ильич. Советский Союз или Россия?

Вязов оглянулся на приоткрытую дверь, потом встал и плотно её закрыт. Он покрутил у виска, давая понять, что о таком спрашивать нельзя. Его ответ был понятен.

– Конечно, Советский Союз, – важно ответил Вязов, поглядывая в угол кабинета, словно там прятался шпион.

– Я так тоже думаю, – подтвердил Михаил улыбаясь. Потом Вязов покачал головой и вздохнул. «Дурак», – понял Михаил красноречивый жест начальника, и повинно опустил голову.

Из последующего разговора он узнал, что целью его будущих командировок в ближайшие два-три года станет русская глубинка.

– В стране идут преобразования, Михаил. Мы обязаны быть в курсе всего, что происходит вокруг. На заводах, фабриках, на улицах, везде. Понимаешь? Мы должны быть в курсе, чем живут наши люди, чему радуются, на что засматриваются, чему не верят. Это важно. Это не слежка, а наблюдение, на основе чего будут делаться выводы. В этом основа нашей безопасности, быть в курсе того, что происходит у нас дома. Надеюсь тебе понятно? Общая картина внутри отдельного объекта. Если в ходе наблюдения возникают вопросы, то проводится более детальное наблюдение. Так что всё зависит от тебя. Вот список адресов, где не всё, как нам кажется, в порядке. Нет, разумеется, там порядок, – Вязов многозначительно повёл глазами под потолком, – но мы должны быть в этом уверенны на все сто. Понял?

– Не совсем.

– Правильно отвечаешь. Это только часть дела. Ты ведь не только шпион, ты военный человек, универсал. Наш враг, Миша, не спит, и мы спать не должны. Поэтому особым вопросом для тебя будет безопасность объекта.

– Мне охранять придётся? – воскликнул Михаил.

– Нет, что ты. Твоя задача сложнее. Пока шла война, всё охранялось как надо, обстановка того требовала. Система постов, ограждений, режимность…

– Я понял.

– Не мог не понять. Свежий сторонний взгляд… Ты увидишь всё как есть. Люди привыкают к мирной жизни, и система постепенно приходит в негодность, любая. Но по инерции всё ещё продолжает функционировать, и это самое опасное. Видимость. Нашему брату, как видишь, работы хватает.

– Но почему именно я?

– Тебе будет полезно, да и не простой ты парень, Ван Куан Ли. Всё, хватит языком трепать, пора и за дело браться.

Следующую неделю Михаил сидел под домашним арестом, и просматривал горы старых и свежих газет, читал книги, которые по его просьбе приносил курьер из архива и городской библиотеки. Идея Вязова прорвала в нём последнюю преграду к истинному пониманию своего ремесла. Он неожиданно осознал, что хоть и является винтиком в большом механизме, или собакой, готовой по команде выполнять приказы, стрелять, бегать, но это было не главным. В основе было понимание внутренних процессов огромного живого организма под названием государство, а для этого необходимо постоянное наблюдение и анализ происходящего. Но анализ без фактического материала ничего не стоил, и тогда от его будущей работы зависело очень много, если не всё. В памяти всплывали беседы один на один с Вязовым, когда они прогуливались по парку. «… – Люди разные, Михаил, – учил Вязов. – Помимо других пороков в них живёт слабость. Всех не перевоспитаешь, не заставишь одинаково любить Родину. Поэтому нужен контроль. Заводы поднимаются, у людей появляется достаток, а значит, падает значимость общих целей и идеалов. И тогда как у Крылова в басне. Помнишь о чём там?