Полёт японского журавля. Я русский

Пока томилась похлёбка, они успели свалить несколько осин, ровных и не очень толстых. По словам деда, осиновое зимовье может стоять сколько угодно, если место не сырое. Дерево и лёгкое, и прямое, а при высыхании не гниёт даже в воде.

– Зачем тебе зимовьё? – спросил Михаил, когда они завтракали. Старик дул на свою деревянную ложку, наполненную горячей похлёбкой, и лукаво посматривал на своего молодого ученика.

– Это не мне.

– Если не тебе, тогда кому?

– Тебе.

Михаил даже обжёгся. – Ты смеёшься? Нет, правда. Ты что, серьёзно?

– Вполне. Какие тут шутки, вон, сколько деревьев повалили. Это самое что ни наесть серьёзное дело.

– Объясни мне, я, правда, не пойму.

– У каждого охотника должно быть своё зимовьё. Ты его построишь, и оно будет твоим.

– Но сюда могут прийти кто угодно. Китайцы, к примеру.

– Ну и что? Они, всё равно будут знать, что это зимовьё твоё. И ты будешь знать, что у тебя есть своё место в тайге.

– Но когда я смогу сюда попасть? Ты знаешь, как долго я добирался до тебя? А тут ещё по лесу топать и топать. А вдруг я не смогу отыскать это место?

– Отыщешь. Никуда не денешься. Захочешь отыскать и отыщешь. Главное, что ты сам построишь его. Помнишь, ты говорил о саженцах.

– Да, я не забыл тот сон.

– Ну вот, вырастут твои сыновья, и ты поведёшь их в лес, и они построят своё собственное зимовьё. Но кто их этому научит?

– Но может случиться так, что им будет не до того.

– А ты так не думай. Не ломай голову о будущем.

Старик оставил свою деревянную ложку в котелке и пошёл к брёвнам. – Кончай еду, иначе пузо лопнет. Или ты решил, что я за тебя построю твоё зимовьё. Как бы не так, паря. Вперёд, и с песней.

Весь день до вечерней зари, сделав лишь один перерыв, они валили деревья, торцевали по нужной длине, шкурили их, стягивали к месту будущего сруба. От работы с непривычки тряслись руки, ныла спина, но было очень приятно ощущать в теле незнакомое чувство, как будто тело наливалось, наполнялось земной силой. Делая короткие передышки, Михаил наблюдал за тем, как старик уже рубил пазы и чашки – места соединения торцов брёвен в углах сруба, по ходу дела объясняя основные тонкости такой работы. Временами он затягивал казачью песню, давая возможность подпевать и подхватывать начатый им куплет. К вечеру подтянули на место будущего сруба четыре листвяных бревна, как выразился старик, для оклада.

– Этому дереву, Миша, чем сырее, тем лучше. Говорят, что и Венеция стоит на лиственнице, хотя, откуда ей там взяться. Но наше зимовьё постоит. Уж на твой век хватит точно.

Время от времени меняя операции, Дед Тимофей объяснял, что этого можно было и не делать, и весь день рубить одни только чашки и пазы на всех брёвнах сразу. Но это скучно. Готовый поставленный венец возбуждает азарт, и даже меняет вокруг себя обстановку. И действительно, как только Михаил увидел прямоугольник основания будущей постройки, то почувствовал новый прилив силы и вдохновения, ему захотелось жить посреди этого первого венца, смотреть на него всякий раз. Это было сродни волшебству.

– А это и есть волшебство, – подтвердил старик, словно читая мысли своего помощника, – только простое, на него способен каждый. Дальше – больше. Постигая мир, мы лепим себя, обжигаем, как гончар свою посуду.

– Расскажи про постиги, – помнишь, ты начал тогда.

– Постиги, говоришь… Это то, что на себя тянут сверху, и в то же время, за счёт чего двигаются вперёд, наверх. А наверху что?

– Солнце, свет.

– Правильно, но не просто свет от солнца, а огонь. Светоносный. Он в каждом из нас должен возгореться. Потому и стяжение.

– Но с чего надо начать?

– А вот… Сначала дом, потом сыновья.

– Это я знаю, мне и отец так говорил.

– Правильно говорил. Но все на этом и останавливаются, а надо идти дальше, вернее выше, где жар. А жар там, где ты страх в себе побеждаешь, а это происходит через поступь. Поступки, преодоление собственных страхов. Когда в сердце страх, жалость к себе, туда не пустят.

– Но кто не пустит? Ты говоришь непонятно Тимофей, загадками.

– Ангелы не пустят. Они суть огонь, и приблизиться к ним может только тот, в ком есть свой жар. Но это не то, что хранится в сердце, а что исходит из него для других, как дар.

– Я тебя не пойму всё же. Ты интересно говоришь, но непонятно.

– Конечно, тебе всё на блюдечке подай, а ты сам додумайся. Я тебя в первый раз для чего брал?

– Поохотится.

– Ну, вот. Так чего же ты спрашиваешь?

– Значит, первая ступень постижения родитель, вторая – строитель, а потом охотник? Так что ли?

– Не высчитывай, жизнь не арифметика. Всё устроено сложнее, но кое-что ты усвоил. Главное, это не кто ты есть, а что ты преодолеваешь, и ради чего. Охотник преодолевает что?

– Страх, усталость…

– А ещё? Ну, поскреби в своих мозгах. Там обязательно что-то есть.

– Жадность.

– Вот. Меру он постигает, как и строитель. А ты сейчас и есть строитель. Наш мир ведь тоже построен кем-то. Мера во всём главное. Но её понять можно только в деле. Ну а после охотника что?

– Я знаю что, – тихо произнёс Михаил. – Он отчётливо увидел себя у той реки в Корее, когда выходил из воды с поднятыми руками, и видя перед собой стволы американских винтовок. – После охотника – солдат.

– Верно, только не солдат, а воин. И что рождается в человеке, когда он становится воином? Огонь! Раж! Жжение сердца. Где постижение, там и жжение. А после пепел и великодушие. Поэтому истинный воин, это не просто солдат, и должен нести свет. Призвание воина жертвенность, служение, до самозабвения.

– Ты воин?

– А ты? – спросил старик, не отрывая взгляда.

– Я не знаю.

– Врёшь! Знаешь, но боишься признаться в этом. Да это и не нужно.

– А что нужно? Нет, правда, что?

– А нужно, паря, спать ложиться. – Дед Тимофей заговорщицки мигнул и полез под свою старую армейскую шинель.– Спи, Миша, спи солдат. Наговоримся ещё, у нас уйма времени впереди.

На следующий день Михаил взял ружьё и пошёл искать зверя, правда, дед Тимофей сказал ему просто побродить.

– Поброди, паря. Узнай свои будущие угодья. Всё, что вокруг теперь твоё. Привыкай. Незаметно место откроется, впустит тебя, а увидишь чего, то не торопись. Сейчас весна, со зверя взять особенно нечего. Шкура да кости. Коза попадётся, стреляй, но не самку. По рожкам смотри. Чушку увидишь, лучше не пугай, у ней поросята, разбегутся, может не собрать, хотя зверь в лесу всё умнее нас. А медведя встретишь, будь осторожным, он ещё не наелся травы, может напугать. Но по возможности не стреляй, разве что край будет. Ты, главное, на хвост ему не наступи, а так, он тебя загодя услышит. Пугани его, он выстрела боится. Тигр тебя не тронет, о нём даже не думай. Он зверь умный, но ты тоже рот не разевай, смотри по сторонам, оглядывайся почаще, слушай, под ноги смотри. Где кровь увидишь, это его охота была, сразу обратно пяться, не спеши, эта бестия ни с кем не любит делиться. Если встанешь на её охотничью тропу, или, не дай бог, на место трапезы выскочишь, пеняй на себя. Давай, с богом, а я чашки буду рубить потихоньку. Для тебя эта наука пока тёмная, а мне в радость. Придёшь когда, второй венец положим.

К вечеру они положили ещё два венца, спланировав место для входной двери. Во всём просматривался объём и какая-то необъяснимая уютность. Незаметно обживалась и вся поляна, на которой почти вплотную к крутому склону сопки прижималось зимовье. Старик объяснил, что место обязательно должно продуваться, но хотя бы с одной стороны у него должен быть тыл, защита, тогда сквозные ветра будут обходить зимовье стороной. Но если место будет глухим, и, тем более, рядом с водой, то сруб долго не простоит. Его или затопит во время летних дождей, или затянет наледью, когда зимние ручьи кипят. Что такое кипящие ручьи, Михаил знал по лагерному времени, когда по дороге на деляну они в санях со страхом проползали по многометровым ледяным полям, из которых паром выходила студёная жидкая каша. Провалиться в такую наледь зимой означало остаться без ног, если до тепла километры пути, пусть даже на тракторе.

Через неделю они подняли последний венец и заложили потолочные балки. В перерывах, когда Михаил бродил по окрестностям и знакомился со своими будущими угодьями, Дед Тимофей успел заготовить тонкоствольной древесины для самого потолка. Он был не настолько ровным, чтобы на нём можно было катать блины, как шутил старик, но приемлемым для таёжного быта. Сверху, для утепления потолка, они насыпали большой слой прошлогодних листьев, придавив их землёй. К тому времени, когда появилась крыша, Михаила уже не смущало, что в домике были земляные полы.

– Это паря не страшно, – объяснял дед. – Будет желание, ты можешь сделать и дощатые, да только кому оно надо в тайге. Мыши и так пролезут. А человеку важно, чтобы ветер не продувал, да сверху не лило. Вот печь, это другое дело. А пока мы из камня сложим топочку, утопим её поглубже в землю, а дым под стеной пустим. Тяга под сопкой будь здоров, за дым не беспокойся, будет уходить как миленький. Этот очаг так, на крайний случай, когда задождит. Летом и на воздухе обойдёшься, костром.

Последней была кровля, покатая, односкатная, с наклоном на заднюю стену. Для этого они напилили листвяных чурок, порубили их на ровные плахи, после чего большим тесаком дед настругал из них тонкой, но ровной дранки. Ею в несколько слоёв закрыли крышу, привалив дранку слоем мха. Проём окна дед заставил небольшими квадратными стёклами, до того лежащими, и ждущими своего часа на дне короба.

– Окно-то у нас тоже огненное получилось, смекаешь, Миша, о чём я?

Михаил интуитивно прикоснулся к своему нательному кресту, пытаясь додуматься до тайны сам. Никакого огня в нём он не обнаружил, и вопросительно уставился на старика. Его вопросы и загадки давно стали нормой их общения, но всякий раз дед Тимофей ставил Михаила в тупик.

–Ты ещё не понял свойств нашего языка, а поскольку теперь он и твой, то ты должен знать, что слово несёт огонь, и, стало быть, крест тоже огонь, это наше солнце. Отродясь было так. А значит это и свет. Знаешь, как называется инструмент, которым высекают искру? Кресало. Так что на твоей шее и в груди, а стало быть, и в сердце крест.

– А для чего же тогда носить крест, если всё внутри?

– Хороший вопрос, – усмехнулся старик. – Это паря долго объяснять, да и не поймёшь ты. Перепутано всё людьми, давно перепутано. Придёт время, всё распутается, а пока носи его, если не в тягость. Ведь хранил он тебя всё это время. Место касания его с телом всегда держи в уме, из него и свет выпускай.

– Но кого-то не сохранил крест.

– На всё воля божья, сынок, – с грустью в глазах сказал старик. – Ты это тоже со временем поймёшь. Давай-ка пока мхом займёмся. Щели в брёвнах хоть руку просовывай. Торопился я с пазами, боялся не успеть, но гляжу, укладываемся. Нам ведь скоро обратно, время-то летит.

Однажды Михаил ушёл бродить один. Поднявшись ещё в предрассветных сумерках, он тихо собрался, сунул под язык последний кусок солонины, и пошёл уже нахоженной тропой, решив во чтобы то ни стало выследить зверя. Двумя днями раньше он напоролся на стадо свиней, но кто-то из охраны вовремя учуял его, и «обфышкал», как выражался дед. Тогда Михаил понял, что зверь в лесу, действительно, умней человека. Человека, но не охотника. Он заранее приметил гряду больших камней, под которыми расположилась дубовая роща. Всюду было видно рытьё, кабаны время от времени приходили и вспахивали землю, и хоть в ней уже вряд ли можно было отыскать прошлогодний желудь, дикие свиньи всякий раз возвращались, надеясь на поживу.

По совету старика, Михаил стал представлять, как дикие свиньи сами идут к нему в гости. Сидя на камнях, охватывая взором всю поляну, на которой тесным порядком в глубину уходили молодые дубки, он вообразил большую дикую свинью, с которой однажды столкнулся на деляне, когда отбывал срок в лагере. Тогда зверь сильно напугал его, оставив в душе яркое впечатление. Этим впечатлением он и воспользовался, когда представлял свою будущую добычу. Занятие с воображением так захватило его, что он прозевал настоящий подход зверя. Опомнился он, когда под самым его носом, в пятнадцати метрах, роясь пятаком в рыхлой земле, стояла большая чёрная свинья. Вокруг шустро суетились маленькие полосатые поросята. Зрелище так взволновало, что он едва не выронил из рук ружьё. Стараясь не шевелиться, он стал высматривать будущую жертву, но никак не мог решить окончательно, кого выбрать. Поросята были слишком малы, а свинью убивать он не имел права. Он уже отчаялся, как вдруг заметил в глубине поляны молодого подсвинка. Скорее всего, это был прошлогодний поросёнок. Подсвинок тёмным пятном неподвижно стоял среди кустарника и как будто что-то чуял, готовый сорваться с места. Медлить было нельзя.

От выстрела поляна превратилась в ураган. Дым долго не давал понять, попал он или нет. Когда дым рассеялся, поляна была пустой, а на её краю дрыгался тот подсвинок. Михаил ещё раз прицелился и выстрелил, как учил дед Тимофей.

Он долго стоял в нерешительности перед своей жертвой. Это была молодая свинья. Поняв это, Михаил смутился и даже немного расстроился, но потом успокоил себя тем, что никак не мог узнать такой тонкости. Азарт и вспышка восторга незаметно ушли, он немного посидел над своей добычей, а потом достал из котомки верёвку, туго перевязал челюсти жертвы, пропустив между ними край верёвки, как учил Тимофей, и, впрягшись в импровизированную упряжь, словно бурлак, поволок добычу домой.

– Ну, теперь ты настоящий охотник. Ну, молодца, молодца, – не мог успокоиться старик, осматривая зверя со всех сторон. – Такого борова завалил.

– Так ведь это чушка.

– Правда, что ли? А, и вправду, чушечка. Ну да ладно, ничего не попишешь. В этом возрасте они все одинаковы, так что не угнетай себя. Она для тебя пришла, понял? Другую матка отогнала бы, а эту нет. Это она для тебя её оставила.

– Но так не бывает!

– Хочешь, верь, хочешь, думай по своему, а добыча вот она, а табун целёхонький в лесу. Однако жируем, паря! Свининкой-то потешить себя. Преснятина уже вот где стоит. Но каков же охотник! – продолжал выплёскивать восторги старик. – А ты что, привёл её, выходит? Сидел на камнях, и ждал? Ну, силён, молодец. Значит, освоил науку, понял как приваживать. У меня самого не всегда выходит, а в последнее время даже не пробую. Порадовал.

Михаилу стало неловко от похвалы старика. Она поставила его в неловкое положение, но вместе с тем он неожиданно увидел в себе нечто напоминающее образ петуха, важного и самодовольного, расхаживающего вокруг своей добычи.

– Это паря гордость в тебя пробует пролезть, – после размышлений пояснил Тимофей, когда Михаил поделился впечатлением. – Хорошо, что ты увидел это в себе. Совсем её не прогонишь, да и не нужно, держи её ниже колен, а чтоб загнобить её, кукарекни несколько раз. Я не шучу. А то так и полезет вверх. Ты же петуха увидел.

– А если свинью увижу?

– Тогда хрюкни.

Дед Тимофей так заливисто рассмеялся, что заразил смехом и Михаила. На этот раз обошлись без хрюканья, но Михаил чётко осознал, что овладевает человеком в присутствии поверженной жертвы, и что надо делать, чтобы не заболеть гордыней.

Дед Тимофей был в ударе, казалось, он больше был рад удаче, чем сам Михаил. Разделывая тушу, он объяснял, как правильно и быстро это делать. Потом был дурманящий запах жареных потрохов и фантастическое по вкусу блюдо.

– Смотри не лопни, – шутил дед. – Ладно, сегодня праздник, ешь от пуза свою добычу, организм молодой, всё переварит. А мне уж хватит, жирная еда не делает меня здоровее.

Михаил поймал себя на догадке, что старик рассуждал так же как и Ли Вей. Это было и странно и понятно. У них было одно прошлое, и, возможно, общая школа выживания. В этом путешествии он много узнал о Ли Вее, о том, что в действительности развело их в разные стороны.

Сидя у костра и накрывши плечи шинелью, старик вдруг заговорил о Ли Вее. Это было так неожиданно, что Михаил подумал о том, что Тимофей может читать мысли.

… – Ох, лиса же этот твой Ли Вей. Ох и лис…– Он же на оба фронта работать умудрялся, – произнёс дед Тимофей, усмехаясь самому себе.

– Это как? Расскажи. Почему ты так сказал? Лис… Это так похоже на него, но раньше я так не думал. Расскажи.

Некоторое время Тимофей молчал, отстранённо смотря куда-то в пустоту, всё так же усмехаясь:

– Был такой офицер, ещё до переворота, революции, то бишь. Ротмистр, Шварц его фамилия была. Вячеслав Аркадьевич Шварц.

– Ты так сказал, словно он твоим командиром был.

–Так оно и было, – недовольно пробурчал Тимофей.

– Ротмистр, это кто будет по-нашему? – непринуждённо снова спросил Михаил.

– Не знаю как по-вашему, а по-нашему это вроде есаула, если хочешь, полковник. Вот с ним наш Иван имел дело.

– Какое дело?

– Обычное. Шпионское.

– Но как такое вышло? Он же простой китаец.

– Оно и надо было, чтобы китаец. Шварц разведкой руководил во время русско-японской войны, сотней командовал особой.

– И ты в его сотне был?

Тимофей нехотя кивнул: – Угадал.

– Особая, значит в диверсионные рейды ходили, в тыл врага.

– Именно так. Неплохо, гляжу, тебя подковали.

– Ну а дальше что было?

– Дальше… Про хунхузов, надеюсь, слыхал. Вот с ними Шварц и сотрудничал во время войны, и внедрил в один их отряд Ивана.

– Мне всё же не понятно, откуда он знал какого-то китайца.

– Да… Въедливый ты Миха, и впрямь разведчик. Верно, простой китаец, к тому же ещё молодой, сопляк, такой и за версту к казакам не подойдёт. Он ведь и помладше меня будет. Тут копать вглубь надо, ворошить прошлое, а в нём немало нелицеприятного. – Тимофей тяжело вздохнул, потом поднялся над костром, словно распрямляя некогда могучее молодое тело, вызывая в нём память прожитых непростых лет. – На КВЖД я с ним встретился, там первую службу проходил. Нас из Забайкалья пригнали для охраны железной дороги, а он в найме был. Да китайцев там пруд пруди было. Но Ли выделялся. Любопытный он, душевный, что ли, к русским тянуло его. А ещё и крестик его приметил, так и сблизила судьба незаметно. На коне курсируешь вдоль полотна, а китайцы все чернющщи, что негры, рельсы тянут, молча, искоса поглядывают, побаиваются, про себя гыр гыр, лопочут, а что, сам чёрт не разберёт. А тут Иван. Он же язык знал русский, говорил чисто, что брат родной, но гортанно, по своему, его потом переводчиком поставили. В общем, в гору пошёл. Мы всё строительство охраняли, а там же воровство было. Хунхузов попугивали, чтоб неповадно было. На роздыхе, когда никогда веселье устроим, пляшем, гудим по-казачьи. Он шибко наши песни любил. Потом уже случайно в Маньчжурии встретились, когда война с вашим братом началась, с японцем. –Михаил лукаво улыбнулся, но под пристальным взглядом старика опустил голову.

– Кровь то все проливали, Миша, так что оставь ухмылки. Ну так вот… Он же корнем промышлял, женьшенем, местность знал отменно, и с хунхузами имел связь, потому лис был ещё тот. Его и порекомендовал я Шварцу, когда прижали нас японцы в девятьсот пятом. А тому где узкоглазого взять? Так просто не сыщешь, нужен свой человек, надёжный, и чтоб с головой. Русского к хунхузам посылать, это что на гибель. Иван подходил, но согласился не сразу. А как в роль вошёл, то уж всё. Он вроде курьера был.

– И русские с ними сотрудничали, с хунхузами?

– Именно так и было. Выглядит нелицеприятно, но у войны свои законы. Тут не попишешь. Волка, конечно, на привязи не удержишь, а хунхузы что волки, им всё равно, чью кровь пускать, и от денег они не отказывались. Отвернёшься, а они уже украли что-нибудь.

– Они же грабили простых людей, в рабство забирали. И русских тоже.

– На то они и хунхузы, верно. Русские для них были врагами. Но на тот момент враг один был.

– Наши? Ой, я хотел сказать японцы?

Тимофей заливисто рассмеялся, и так хлопнул Михаила по плечу, что тот едва не повалился на землю.

–Точно! Ваши, а то чьи ещё? Брось Миха, всё я понимаю. Ты как собака посреди двух дворов, и от обоих кости летят, а служит тому, кого цепь короче. Ладно, не бери на свой счёт. Ну конечно, японцы. Война же шла, и Ваня всё это понимал, хоть и в России жил. Вот Шварц его и стал использовать как шпиона. Хунхузам, тем кровь японскую пустить не грех, поэтому Шварц имел с ними договор, и платил им за набеги, за языков, которых хунхузы для него ловили, японцев, то бишь. В тихоря оружие подкидывал, не самое хорошее, в основном патроны для наших трёхлинеек. Они у хунхузов ценились, а без патронов сам понимаешь… Бывало и сам вместе с ними в японские тылы ходил, смерти Шварц не боялся. Но для меня его подвиги, честно скажу, не по душе были, хотя, сделал он много полезного, и казаков берёг. Был в округе среди хунхузов главарь, Туньян. Известной был личностью. Держал в страхе всю Маньчжурию, многие его боялись. И с виду так себе, не сказать что богатырь, но взглянет… Душа в пятки ползёт. Сам видел раз его, другого такого поискать. Страха не знал, в отряде дисциплину держал строгую, а за нарушение устава голову рубил. Да ещё и тому, кто заручался, чтобы неповадно было. Правило у хунхузов было, за новичка поручаться. Вот с этим Туньяном наш Ваня имел связь. К нему, разумеется, не особо с доверием, но тоже полезный, языком же владел русским, ну и местность хорошо знал. Как-то обоз захватили японский, ну и взяли языка, офицерика, а тот откупаться стал, со страху видать. Хунхузы-то на деньги падки, на то и разбойники. Японец решил перехитрить хунхузов, но Туньян его раскусил, и за обман решил казнить, Шварцу не отдавать. А разговор у них простой – голову с плеч. Но тянул до последнего, и Иван решил этим воспользоваться, ну и выкрал его, к русским притащил.

– Риск не оправдан, – вставил Михаил. –Он же всё задание рушит.

– Может и так, тебе как разведчику виднее, но кому как не ему было решать тогда. Совет спросить не у кого. Разве что у Туньяна, – возразил Тимофей. А японец тот много знал, полезен оказался для нашей разведки, но после того случая возвращаться в банду было, конечно, нельзя. Туньян бы не простил. Да он и не простил. Но это уже потом было, когда большевики, красные то бишь, отряды из китайцев собирать стали, для борьбы с контрой.

– Ты так странно говоришь об этом, дед Тимофей. Словно тебя это не касалось.

– Да что там… Касалось всех, но сейчас это уже ни чего не значит. А тогда ножом по сердцу. Никто их не притеснял, китайцев-то. Но видать их роль была такой на тот момент. – Тимофей с силой сжал скулы, словно сдерживая поток нелестной брани. – Не будем об этом.

– Что потом было, с Ли Веем?

– С Ваней-то? Это как верёвочка не вейся, а конец будет. Хотя, верёвочка та длинной была. – Неожиданно Тимофей снова уставил взгляд на Михаила, при этом лицо его выдавало искреннее удивление. – Странно всё, ей богу, чудно выходит.

–Что чудно, Тимофей? –взволнованно спросил Михаил.

– Чудно, – чувственно произнёс старик, покачивая головой. Снова возникла пауза, по которой уже было понятно, что Тимофей собирает прошлые события в единую нить. – Был в Маньчжурии, это уже после войны сразу, с японцами, такой главарь у хунхузов, Шан Сюйдун. О нём долго говорили тогда, даже писали в газетах. Тот почти все шайки хунхузов в узде держал по Маньчжурии, но местное население его уважало. Я про самих китайцев имею в виду. К нам он не часто заходил в Россию, но бывало. Белым маленьким драконом его прозвали. Шибко хваткий был, дерзкий до отчаяния, страха не знал. Дак вот Миша…

– Ли Вей к нему в отряд попал?

– Погоди ты впереди лошади бежать. Попал, но я не о том хотел сказать. Этот Шан Сюйдун, Миша, японцем был. И пришёл он в Маньчжурию, когда ему семнадцать лет было, как бывает, начитавшись книжек про разбойников. – Теперь уловил?

– И что с ним стало? – едва сдерживая волнение спросил Михаил.

– Когда он появился в Китае, точнее в Маньчжурии, то, как водится, попал в плен к хунхузам, а там за него выкуп потребовали за жизнь. Но парень был из небогатых, и пожелал, чтобы его казнили, и не теряли зря времени. И так легко всё у него получилось, что хунхузы прониклись его бесстрашию, и не стали убивать, а просто предложили войти в банду. Так он стал разбойником, и вскоре превратился в грозного атамана. До самых японцев этот Сюйдун куролесил, а когда те пришли в Маньчжурию в тридцать первом, понял, что время лесных бандитов прошло. Своих-то он не трогал, японцев, как говорится, ворон ворону глаз не выклюет, даже сотрудничал. Тут наш Ваня и оказался кстати. Так-то завернуло его судьба. Он ведь с самой войны умудрялся информацией снабжать наших. Те ему тоже подкидывали, для хунхузов, что негоже и на правду похоже. А Сюйдун же японец, он, что Ваня на хвосте приносил, на лисьем, своим передавал, японцам-то. Усекаешь, какую игру вёл наш Ваня. Потом, когда в России власть поменялась, на большевиков стал работать, у него легко это получилось, гибкий, лисья его шкура. – Который раз произнесённая окраска Ли Вея вызвала общий смех, но потом старик снова замолчал. Молчал и Михаил, переваривая услышанное, казавшееся невероятным.