Северная корона

Потом они прошлись вдоль крепостной стены. Инга рассказывала , что её отец служил здесь в Bad-Langsalz,е во время первой мировой воны, младшим офицером, военным переводчиком с французского.

Инге ещё надо было попасть в Эрфурт, и они договорились. что Серов доберётся до дома самостоятельно, сев в Эрфурте на поезд до Ваймара, а оттуда на автобусе. По дороге заехали в крестьянский магазинчик на полях, чтобы купить спаржи. Spargel… Магазинчик, как кладовка, был заставлен ящиками с разными сортами спаржи и, соответственно, с разными ценами. Единственно, что его как-то примирило с покупкой опостылевшего овощного деликатеса, было приобретение тут же нескольких бутылок Weise Herbst – розовое вино, полюбившееся ещё в прошлый приезд. В Эрфурте Инга высадила его в центре, в месте излюбленного отдыха горожан – на Anger,е . Старинная площадь была заставлена столиками – кафе под открытым небом, где множество людей, обслуживаемых резвыми официантами, потягивали пиво, кофе… Он тоже выбрал свободный столик и заказал кружку пива. День становился всё лучше, всё теплее и солнечней. Он глазел по сторонам и радовался, что может вот так запросто, как старожил Эрфурта , сидеть на Ангере, слившись с толпой горожан. В его понимании это было даже «достойнее», чем сидеть где-нибудь на пляс Пигаль или на венецианской набережной или в любом другом месте, известном туристам всего мира. Нет, именно на Ангере, который известен только настоящим эрфуртцам, и также как они, он знает, как отсюда пройти , скажем, к Krämer Brücke, где гладкая Гера протекает, как сквозь щель, под низким сводом странного моста, застроенного лавками, так что самого моста и не видно – обычная улица с брусчатой мостовой. А неподалёку там есть итальянское кафе-мороженное, на берегу реки. Или к дому, где Наполеон встречался с Александром первым…. Или к «Красному быку»… Или к памятнику Лютеру…

Он сидел за столиком и смотрел, как мимо проезжают и останавливаются на углу ярко выкрашенные трамваи современного дизайна, вполне вписываясь в старинный облик площади. Красные, жёлтые… Как у Блока: «Молчали жёлтые и синие. В зелёных плакали и пели». У Блока простые прилагательные, безо всяких изысков и художественных вывертов. Никаких там белоснежных, изумрудных, иссиня чёрных… «Ты помнишь в нашей бухте сонной спала зелёная вода, когда кильватерной колонной вошли военные суда. Четыре серых…».Как просто. И полное ощущенье не только цвета, но и всего мира.

Никуда не спеша, он потягивал отменное «Radeberger». Вероятно, что к рассуждениям о Блоке его подтолкнуло и то обстоятельство, что на площади находился многоэтажный книжный супермаркет. Серов решил зайти туда, может, удастся приобрести «Парфюмера» на языке оригинала. Патрик Зюскинд… ведь он его ровесник, тоже сорок девятого года. Его радовало, когда люди его поколения становились известными и даже маститыми писателями. Не одним же «шестидесятнкам» заполнять литературное поле, не давая прорасти ничему другому, даже сорнякам не давая пробиться.

С помощью продавца-консультатнта он нашёл роман, но повертев в руках отлично изданную книгу, всё-таки отложил в сторону. Цнеа кусалась – 18 евро, ему это было не по карману. Побродив по этажам, заставленным книгопродукцией на любой вкус, где даже мысль о каком-то дефиците не могла возникнуть, он наткнулся на толстый том сказок Гауфа. На белой обложке – Карлик Нос с гусыней… то, что надо, и цена 3 евро. Будем читать в Монголии с Веркой, и учить Верку немецкому потихоньку. В прошлый свой приезд он привёз ей «Struwelpetter» , и она в свои три года отлично научилась произносить и слово «дом», и «солнце», и «девочка» , и много других слов по-немецки. И сама часто вытаскивала именно «Struwelpeter» из кучи своих книжек, и просила его почитать. Вообще, у неё странные литературные пристрастия – из Пушкина она любит только сказку о медведихе. Гауф должен ей понравиться. В своё время он и Сашку пытался пристрастить к немецкому языку, но желаемого результата не добился. Она учила из повиновения, но любви к культуре Германии не возникло. Так что теперь вся надежда у него на Верку.

Пешком он добрался до вокзала. Поезд, на который приобрёл билет, в последний момент отменили и пришлось в спешке перебегать на другую платформу и садиться на проходящий. Прямо, как в России. Автобус из Ваймара тоже опоздал на десять минут. .. Наверное, день такой.

Вечером фрау Хельга рассказывала ему об отце Инги. Он умер от рака гортани. В двадцатые годы им пришлось очень туго – инфляция, голод… С их улицы, где они жили в Эрфурте, восемнадцать человек покончили жизнь самоубийством. Как тут не вспомнить «Чёрный обелиск»…

5

С Ингой встали ни свет, ни заря, к семи часам им надо было поспеть в Ваймар – должен был прийти потенциальный покупатель одной из ингиных квартир. Распродажа недвижимости шла полным ходом. Квартира на Münzer Strasse – небольшая тихая улочка. Впрочем, в такую рань всё было тихим вокруг. Трёхкомнатная квартира, без мебели казалась ещё просторней, светлый паркет, печи, закупленные в Швейцарии, изысканная сантехника, окна со стеклопакетами… В доме напротив жил Ницше. Но этот факт вряд ли поднимал ценность жилья в глазах будущего хозяина . Квартиру собирался покупать слесарь – пожилой мужчина, он пришёл вместе с женой и держался, как всякий новый хозяин жизни, знающий цену своим деньгам, уверенно и с апломбом. По его бесстрастному лицу трудно было понять, остался ли он доволен увиденным.

После Ваймара поехали в Геру. По автобану. Через какое-то бюро Инга нашла в Гере новую Pflegerin, работавшую в хосписе, которая вроде бы дала согласие ехать с ними в Америку, и сейчас Инга ехала на встречу с ней. Серову присутствовать при этом знакомстве было не обязательно , и Инга отвезла его к городскому парку, посоветовав посетить музей Отто Дикса, куда она подъедет через три часа и заберёт его.

Но музей оказался закрыт, именно в этот день недели – выходной. Он немного побродил возле дома, где родился художник, разглядывая, выставленные в окне фотографии семьи, няни… Старый дом, трёхэтажный, с мансардами, с малиновой черепичной кровлей. выходил фасадом на небольшую, мощённую брусчаткой, площадь, от которой начинался высокий холм. На вершину вела извилистая тропа. Поднимаясь по ней наверх, он вдыхал запахи, набиравшего силу весеннего дня, тепла, шедшего от окружавшего его леса. Поодаль на склоне холма виднелись дома с причудливыми деревянными лесенками, пристройками, террасами, и даже площадками для детских игр. Потом, спустившись вниз, он побродил лесной тропой вдоль берега Геры, в совершенном одиночестве. Время текло медленно. От нечего делать вернулся к дому Дикса и исходил весь этот район, в надежде найти какое-нибудь заведение, но всё ещё было закрыто в этот утренний час. Постояв на мосту, посидев на лавочке на набережной, он был несказанно рад , увидев, наконец, как на том берегу показалась машина Инги.

Инга осталась очень довольна знакомством с новой Pflegerin. Скромная, милая женщина, зову Урсула, лет около пятидесяти, корнями из силезских немцев. Есть семья, взрослая дочь. В Гере поселились после войны. Семья готова отпустить мать в Америку, но сама Урсула ставит условие – обязательно показать ей Ниагарский водопад. Вот такая у неё мечта. .. А теперь , Сергей, мне надо навестить родную тётку. Это – сестра моей мамы. Ей 87, лет, вдова, живёт одна и вдобавок тяжело больна – бронхиальная астма. Сколько раз я ей предлагала жить вместе с нами, уговаривала поехать с нами в Америку, но упрямая старуха не соглашается. В прошлом она преподавала историю партии в военных академиях, а муж занимал ответственный партийный пост в региональном отделении СДПГ. Они пользовались всеми благами социализма, жили на широкую ногу, много путешествовали по миру. Детей у них не было. Но сначала мы заедем в магазин и купим чего-нибудь поесть.

Он еле втащил огромную картонную коробку, набитую продуктами и вином, на четвёртый этаж дома, не имевшего лифта. Дверь отворила хозяйка, она была не одна – в передней одевалась врач, навещавшая пациентку, она собиралась уходить. Он прошёл на кухню, где водрузил коробку на стол. В передней шёл разговор о состоянии здоровья тёти, недолго – дверь за врачом захлопнулась, и Инга ввела старушку на кухню, тоже как-то по-медицински обнимая её плечи. – Ты видишь перед собой двух проголодавшихся волков. – говорила Инга, улыбаясь. – Я с твоего разрешения накрою на стол.

Они прошли в комнату, обставленную типовой мебелью эпохи ГДР. Окна были занавешены плотными, темными шторами, в комнате царил полумрак и затхлый запах одинокой старости .Повсюду, казалось, лежала невидимая паутина. Он отметил про себя бросавшееся в глаза сходство тёти со своей сестрой – фрау Хельгой, правда, черты лица у младшей сестры были мягче и миловиднее. Они расположились вокруг большого и низкого журнального столика. Серова попросили открыть шампанское и пока он наполнял бокалы, Инга представила его тёте, вкратце рассказав историю их знакомства. Внимая ей, старая женщина кивала головой и разглядывала русского доктора. Дышать ей было трудно. Едва ли не каждый вдох сопровождался затяжным хрипящим выдохом, с натугой преодолевавшим спазм бронхов. «Что здесь делала эта врачиха? – недоумевал он. – Человек практически « в статусе». У нас таких госпитализируют по неотложным показаниям». Но сама больная, видимо, свыкшись со своим недугом, не обращала на него внимания. Инга попросила Серова посмотреть медицинскую книжку тёти и выразить своё отношение к проводимому лечению. Пролистав книжку, он убедился, что тяжесть состояния недооценена, и терапия назначена пустяковая. Ну, да бог с ними… не будет же он лезть в это. Он дал понять, что не вправе наводить критику на лечащих врачей, и вносить свои коррективы в лечебный процесс… Тем временем , сидевшая напротив него в мягком кресле, седая женщина тихо заснула с пустым бокалом в свесившейся руке. Во сне ее дыхание стало свободнее. Инга вышла на кухню, сварить кофе. Он ещё раз оглядел комнату. Ни одного яркого, запоминающегося предмета . Когда-то, наверное, это было и модным, и красивым – и диван, и кресла, и стенка… Но всё состарилось вместе с хозяйкой, сохранив верность своему прошлому. «Жаль, что наша жизнь лишена самого важного – цикличности, и мы обречены всё время двигаться только вперёд». Словно почувствовав его мысли, женщина в кресле на секунду очнулась ото сна, и, неожиданно ласково взглянув на него, произнесла, улыбнувшись

– Leben vorbei… – и снова закрыла глаза. Морщинистая рука продолжала сжимать пустой стеклянный бокал , из которого, казалось, пролилось и вытекло не вино, а живая вода.

– Она очень любила своего мужа, – рассказывала Инга на обратном пути в машине – и теперь всегда ставит ещё один прибор на стол – для него, когда ужинает одна. В конце концов, это – может быть, единственная возможность воплотить свою память во что-то реальное. Это не ритуал, и не сентиментальность. Она это делает для себя.

– Меня всё время не покидало чувство, что вот это её пасмурное одиночество в старости, и даже сама старость, результат не жизни вообще, а именно жизни при социалистическом строе. Меня всё время подмывает увидеть в этом некий символ, у нас в России такого рода символов предостаточно, и более ярких, конечно… простите я, наверное, излишне циничен сейчас. А ваша тётя мне понравилась.

Стойкая женщина.

– Вы знаете, Сергей , что в своё время я убежала из ГДР на Запад, но мне всё-таки кажется, что частная жизнь, при каком бы строе она не была, a priori несёт в себе возможность счастья. У вас ведь многие люди были счастливы при Сталине, как и у нас при Гитлере. Они любили, рожали детей, радовались хлебу насущному…

– Вы безусловно правы, но то, о чём мы сейчас говорим, очень трудно сформулировать. Мы только можем догадываться, что подразумеваем одно и тоже под понятием частная жизнь.

– Ну, я думаю, что мы прекрасно понимаем друг друга.

В Бланкенхайне Серов попросил высадить его возле ратуши, в его планы на сегодня входило ещё посетить «Zur Krone». Уютный ресторанчик на первом этаже скромного отеля был наполовину заполнен посетителями. Хозяин заведения, высокий одутловатый гигант лет сорока пяти, с угрюмым лицом акромегала, сам обслуживал столики и, когда подошел принимать заказ – большую кружку «экспорт», скорее всего не узнал в Серове того русского клиента ,что часто заглядывал сюда два года назад.

Обитая темным полированным деревом, стена за стойкой бара была увешана расписными тарелками, и специально для этой стены Серов привез в этот раз тарелку с видом ростральных колонн. В следующее свое посещение он подарит ее хозяину. Ему нравилось здесь сидеть, смотреть на выпивающих немцев, ему нравился обычай, когда вновь входящие подходят к столику и приветствуют сидящих постукиванием костяшками пальцев о столешницу. Вот и сейчас вошла пара – оба в возрасте, он – инвалид на костылях, с ампутированной на уровне колена ногой, и тоже постучали компании, сидящей за соседним столиком. Серов узнал этого инвалида – в ту прошлую пору здесь у них завязался разговор о медицине, о больнице в Бад-Берка, где инвалид проходил лечение. Хотя в основном Серов тогда общался с его женой, так как инвалид говорил на тюрингском диалекте и понять его было невозможно. В общем , «знакомые все лица», только вот его самого никто не признавал. Одно дело помнить хозяина или человека без ноги, но у него –то нет особых примет, чтоб его запомнить. А все-таки есть в этом что-то приятное – спустя год узнать человека, с которым общался всего ничего, да еще в чужой стране.

Жестом он не подозвал хозяина, но дал понять, что хотел бы еще пива, и когда тот подошел , держа на подносе большой бокал светлого «экспорт,а», попросил рассчитать его. «Danke schőn» – гулким басом прогудел хозяин, забирая шесть евро, – фразу, которую знают все русские с малых лет.

6

Остававшийся до отъезда в Констанц день Серов провел , слоняясь по Бланкенхайну. Посетил магазин фарфоровой фабрики. Накануне, роясь в стеллажах библиотеки , он нашел журнал с изложением истории этой мануфактуры. Вильгельм Шпек основал предприятие в 1790г. Уже через семь лет принял участие в Лейпцигской ярмарке . Фирменным знаком его фарфоровой посуды была голубая буква «S» под глазурью. Кроме посуды, выпускались фарфоровые курительные трубки разнообразных форм. Кое-что из продукции того времени дошло до наших дней, например, свадебный сервиз, подаренный дочери Вильгельмине. К 1816г. на фабрике трудились 155 рабочих. Бланкехайнский фарфор очень ценился, что , в частности, отмечал в своих дневниках Гете. Умер Шпек в 1830г. в возрасте семидесяти лет. Во времена второй мировой войны фабрика выпускала изоляторы и посуду для вермахта. В 1947г. (подробность вообще характерная для немецкого отношения к истории) на фабрике была открыта кухня для сотрудников, где работники могли получать горячее питание в добавление к продуктовым карточкам. А с первого июня 1948г. каждый сотрудник получал дополнительно к зарплате 40 сигарет ( радость для курильщиков и объект обмена для некурящих).

Все полки магазина были заставлены столовой и чайной посудой белого цвета без какого-либо рисунка. Не будь предстоящего перелета в Америку, Серов, пожалуй, приобрел бы для дома какой-нибудь сервиз, но таскать за собой короб с тарелками представлялось в сложившейся ситуации невозможным.

«Zur Krone» по случаю среды оказался закрытым, и ему пришлось поискать другого места, чтоб попить пива. И вскоре он такое нашел – неподалеку, на той же улице, на открытой терраске перед входом в маленький ресторанчик, где в витрине рекламировалась марка пива «Bit». «Bitte ein Bit”. И опять, в который раз уже за последние дни, он наслаждался своим сибаритством, в одиночестве сидя за круглым столиком, опустошая кружку и поглядывая на залитую солнцем улицу и парк напротив.Он думал о том, что завтра окажется на Boden – See, в тех местах которые любил и по которым скучал., желая увидеть их снова и снова. Они поедут на двух машинах, утром за ними должен заехать Мартин – племянник Инги . Ему около сорока, живет он в Konstanz, а работает во Фрайбурге в какой-то строительной компании. Странно, и Серову самому было это непонятно – некоторые города он даже в мыслях предпочитал называть по-немецки, а какие-то по-русски. Впрочем, это касалось не только географических названий.

Но, когда рано утром он проснулся и, бреясь в ванной комнате, выглянул в окно, в сад, то не увидел никакой другой машины, кроме «вольво», и расстроился, полагая, что Мартин не приехал, и отъезд отложится. Но оказалось, что он просто не заметил со второго этажа «ситроен» Мартина – минивэн, припаркованный слишком близко к стене дома. И когда он в расстроенных чувствах пил кофе на террасе, к нему из библиотеки вышел загорелый лысоватый брюнет в замшевой куртке, с крупным покатым лбом и тихим ясным взглядом карих глаз. Представившись, Мартин сказал, что приехал поздно вечером, когда все уже спали. В ожидании пробуждения остальных домочадцев Мартин принялся рассказывать о своей фирме – они строят подземные тоннели, подземные гаражи… он даже не поленился и притащил из машины ноутбук и показал фотографии, увлеченно демонстрируя воздвигаемые ими объекты.

К завтраку мутти вышла в прекрасном настроении, одетая в ярко-желтый костюм. Да, она навсегда оставляла этот дом в Бланкенхайне, но всем своим видом хотела показать, что не грустит и готова к переменам. Инге же еще предстояло сюда вернуться, чтоб докончить имущественные дела и заняться отправкой мебели в Америку.

Как ни спешили со сборами, но отъехали поздно, в десять. Он высказал пожелание ехать с Мартином. Мутти, Офелия и грингауты погрузились к Инге. День становился все жарче, солнце палило нещадно, и он чувствовал, как припекает его согнутую в локте правую руку, выставленную в открытое окно. Чем дальше они отъезжали, тем теснее становилось на автобане, перед Франкфуртом и вовсе все полосы оказались заняты, так что пришлось тащиться шагом. Выслушав по радио информацию о пробках, решили ехать через Вюрцбург. До этого Серов никогда не был в Баварии, но автобан всюду одинаков и никаких особенностей в баварском пейзаже он не заметил. Проехав Вюрцбург, решили свернуть на стоянку, чтоб немного «размять кости» и выгулять собак. Мутти по-прежнему держалась очень бодро, казалось тридцатиградусная жара не доставляет ей никаких неудобств, она оставалась в своем желтом жакете и легко поднялась по лесной тропинке на невысокий холм, поддерживаемая Ингой. За ними, поделив собак, последовали Мартин и Офелия. Серов предпочел подождать их в тенечке, присев на лавку из массивного, распиленного вдоль бревна.

Весь дальнейший путь он изнемогал от жары, от горячего сухого воздуха, врывавшегося в открытое окно, и почувствовал облегчение только когда увидел вдалеке блиставшее голубое зеркало Бодензее и шпили Radolfzell над верхушками деревьев. Увиденная картина означала не только конец утомительной поездки, но и долгожданную встречу с любимыми местами, по которым он тосковал. Скорее всего многие из них он не посетит в этот раз, скорее всего дело ограничится лишь Кonstanz, но все равно сознание того, что он вернулся на Бодензее, наполняло его сердце восторгом и радостью. Отсюда уже рукой подать до Wangen,а – когда-то тихого еврейского поселения на склоне горы, на Unterseе, в трех километрах от швейцарской границы.. Он вспомнил, как тогда , после Нового Года, выпал снег, укрыв коричневые крыши одноэтажных вилл, и тут же растаял к полудню. И едва начавшаяся зима на Boden See больше не возвращалась. Он вспомнил поездку в Stein am Rhein, в Швейцарию, где они закупили продукты к Новому Году, бродили по ратушной площади и после, переехав Рейн, взобрались на машине на вершину холма, откуда открывался незабываемый, захватывающий вид на огромное европейское озеро , чьи холмистые, украшенные хвойными лесами, берега оставались темно-зелеными в конце декабря, безо всяких примет зимы. Он вспомнил Geienhofe, дом-музей Отто Дикса, где художник провел последние годы жизни. А где-то рядом дом Гессе, куда так и не удосужился заглянуть. Он вспомнил и поездку в Меерсбург в день трех святых королей, и как они по пути заехали в Radolfzell и навестили там фрау Хельгу, жившую тогда в однокомнатной квартире в многоэтажном доме, а потом сделали остановку в Birnau, где осматривали католическую церковь с разбитыми вокруг виноградниками. Инга тогда еще обратила его внимание на солнечные часы на фасаде церкви, сказав, что католики всегда трепетно относились ко времени. В Меерсбурге , гуляя по улочкам, они то и дело натыкались на аптечные вывески, и , спросив Кенига , как ему нравится город, тот буркнул : «Zu wenig Apotheke». Целью их поездки в Меерсбург был средневековый рыцарский замок, сохранившийся в первозданном виде с подвесным мостом через пропасть, с подземным ходом,вырытым до берега озера, с колодцем-тюрьмой рядос с гербовым залом… Позже замок облюбовала для проживания известная поэтэсса Германии с трудно запоминаемым именем. Ни разу за многие столетия замок не был захвачен неприятелем. Он вспомнил краткий заезд в Mettnau, когда они с Кенигом возвращались из Кonstanz, и около часа пробирались сквозь заросли дикого кустарника и пожухлого камыша на берегу – здесь была природно-охранная зона и запрещалась какая-либо деятельность человека, здесь могла созидать только природа. Место было знаменито еще тем, что здесь находился санаторий летчиков Люфтганзы. А еще можно было вспомнить и Schienen, и Singen, где они с Кенигом навещели Ингу в больнице, куда она попала с переломом лодыжек, и вспомнить Mainau – остров цветов, и конечно Reichenau…

Но они уже въезжали в Коnstanz Миновав мост через Рейн, с развевающимися на парапете флагами государств Евросоюза, сразу свернули налево и , проехав незаметный железнодорожный переезд, очутились во дворе Insel-Hotel, где Ингой были забронированы номера.

Это была шикарная идея – перестроить средневековый доминиканский монастырь в пятизвездочную гостиницу, входящую в сеть Steinberger отелей. Во время своих прежних посещений Konstanz он видел этот отель издали – белое четырехэтажное здание с зелеными ставнями окон на самом берегу озера – одна из визитных карточек города., запечатленная на открытках и журнальных обложках. Младший сын Кенига – Михаэль, проводил здесь свой медовый месяц.

Выгрузив мутти и собак, прошли к Reception. Рядом с портье стояла ваза с дармовыми яблоками для постояльцев. Проблем с размещением не возникло, прислуга уже выкатила высокие стойки-тележки для багажа и, приветливо восхищаясь (что и говорить) действительно красивыми псами, сопроводила компанию до лифта. Серову достался одноместный номер на третьем этаже. Ключ – магнитная пластиковая карточка. Очень уютный номер, насыщенный чудным легким запахом благородного дерева, пошедшего на отделку комнаты и мебель. На столике бутылка красного вина и белая фарфоровая миска полная свежей сочной клубники. Из окна был виден порт, статуя Империи и крошечный парк из кашатновых деревьев с подрезанными ветвями.

Оставалось совсем немного времени, чтоб успеть принять душ – на семь часов заказан ужин в одном из ресторанов отеля – Dominikaner Stube. Наспех ополоснувшись , он облачился в белый махровый халат и осушил волосы феном. «Скоро надобность ухода за волосами отпадет сама собой» – разглядывал он свое отражение в просторном зеркале ванной комнаты. «Надо переходить на короткую французскую стрижку, ибо нет ничего хуже, чем пышные седые лохмы, усиливающие облик старости». Извлеченная из чемодана белая сорочка оказалась ожидаемо мятой, оставалось надеяться, что под пиджаком будет не слишком заметно. Галстук решил не надевать – наверняка в ресторане будет жарко. «Обойдемся сегодня без «гаврилы» – так называл галстук Боровой, его приятель и сослуживец –тоже доцент на их кафедре и классный хирург, потомственный. Его отец – хирург с мировым именем, специалист в хирургии желудка и особенно, по дивертикулам кишечника, заведовал кафедрой в их академии. Дед тоже был хирургом где-то в Карлаге. Да… с Юрой немало было выпито в «доцентской» наверху. Зачинщиком обычно выступал Боровой, где-то раз в неделю в конце рабочего дня предлагая раскатать бутылку, а вот он, раз уж это случалось, обычно настаивал на продолжении. Дело, как правило, заканчивалось распитием пива у киоска на Московском вокзале, куда он провожал Борового до электрички. Юра жил в Колпино со второй женой и маленьким сыном Отполировав все парой бутылок «Балтики», Юра садился в пригородный поезд, и благополучно засыпал, проезжая свою остановку. Просыпался на конечной станции – Рябово, уже в новгородской области, где до утра ждал на перроне встречную электричку, так и не попадая в этот день домой. Как это терпела его жена непонятно. Прошло уже два года, как Юра умер. От инсульта. До этого два года жил парализованный, и свое пятидесятилетие встретил в инвалидной коляске. Он вспомнил, как приехал к Юре в колпинскую больницу на следующий лень после того, как случился инсульт. Юра лежал в реанимации, и не узнал его. Очень тяжелый был. Через неделю его перевели в НИИ нейрохирургии, где вся профессура своя, академическая. Предложили оперировать – убрать гематому, но старший Боровой согласия на операцию не дал .Может, и правильно, больно высокая летальность при таких операциях, хотя если все проходит удачно, прогноз на восстановление лучше, чем при консервативной тактике. . Потом Юру перевели к ним, в родную больницу №1, на родное отделение. В « доцентской» поставили койку, так было легче заниматься с ним реабилитацией – весь персонал помогал, чем мог. Ведь Юра всегда был всеобщим любимцем – остроумный, большой полный мужчина, с густой русой бородой и пронзительно синими глазами, а в операционной за ним , как за каменной стеной. Вот только с родителями отношения у него были натянутыми. Даже странно, Юра – единственный ребенок у них. Но все имущественные вопросы решались в пользу первой юриной жены и сына от первого брака. Болезнь Юры ничего не изменила, постоянно шли какие-то распри из-за наследства… Позже Серов несколько раз навещал Юру в Колпино. Маленькая квартира принадлежала Марине –второй жене. На кухне был затеян ремонт, пахло краской, на выкрашенном полу доски проложены, сдвинутая мебель… И этот фон казался таким же безнадежно унылым и нескончаемым до получения результата, как и лечение паралича у Юры. Умер он одиннадцатого сентября. за год до атаки террористов на торговый центр. Повторный инсульт… На поминках сказал: «Не надо думать, что Юрий Анатольевич умер. Он просто заснул в электричке по своему обыкновению и укатил от нас в Рябово…».