Тень ивы

Дзе леты першыя прайшлы,

Там сцэны мохам парасли,

Вяселкой адливали шыбы.10

Кто-то сзади ткнул Жнеца в плечо:

– Входной!

Жнец сунул в протянутую руку самую крупную банкноту, этого оказалось достаточно, но без сдачи.

– Ставки у меня. Алькатрас, шесть боев, Фрезер, двенадцать боев. Алькатрас – 1 к 45, Фрезер – 1 к 6. Сколько?

Сосед слева, маленький седой человек, протянул букмекеру приготовленные деньги.

– На Фрезера, на тысячу.

Букмекер принял, выдал билет и снова вперил взгляд в Жнеца.

– А не много? У Алькатраса сил-то побольше…

Букмекер хмыкнул.

– На тысячу много? – устало проговорил седой, – Тут на сотки ставят.

– Один к десяти, на две тысячи, – быстро проговорил Жнец и получил билет – вполне качественно отпечатанную, похожую на деньги по раскрасу бумагу с датой, суммой, размером ставки. А вокруг тянулись к желтолицему кассиру другие руки. Жнец заметил, что через два человека в ряду от него работает такой же букмекер, продвигающийся от верхних рядов к нижним. И там подсчет чуть дольше, и внимание к играющим – тоже. А потом он увидел и Ганса.

В отличие от дня предыдущего, когда тот выглядел то ли пьяным, то ли притворяющимся (особенно когда выходил с абсолютно качающимся другом в обнимку), сегодня он был совсе другим. Он был центром компании не только опрятных, благородной наружности мужчин, но и очень красивых молодых дам, одетых, впрочем, так же просто, как и сам Ганс: темные маечки, темные брюки. Он был окружен будто бы дополнительным пространством, которого не было ни у кого в этом забитом людьми дворе. И люди вокруг хотя и глядели на него с почтением, но близко не совались, разве что время от времени к нему наклонялась высокая блондинка из числа его свиты, дававшая ему попить из бутылки то ли с морковным ,то ли апельсиновым соком, к которой прикладывалась и сама. Он двигался плавно к самому первому нижнему ряду, серьезный и строгий. И как только эта компания уселась, к двум сторонам арены подвели псов, каждого из которых держали за широкие шлейки по два могучих корейца.

Оба пса захлебнулись лаем навстречу друг другу. Публика загудела так, что перекрыла то ли арабскую, то ли индийскую музыку фона.

– Это кавказцы? – спросил Жнец у седого, уже не боясь показать свою неосведомленность.

– Скауты, – ответил сосед. Он курил, поглядывал на арену исподлобья, будто смотреть его заставляли.

– А Ганс на кого поставил? – спросил Жнец, пока поводыри, слегка отпустив шлейки, опутывавшие псов за корневые мышцы передних лап, позволили им выплеснуть злобу на соперника в пробеге вдоль решетки. Удары собак о широкие окна решетки отдавались и на сиденьях трибун.

– Малаец? Этого не скажет никто.

И тут же у решеток с каждой стороны появились люди, которые открыли задвижки в ограждениях, и поводыри, а точнее – сдерживающие – споро освободили каждый своего пса от ремней и выпустили на арену.

– А который наш, Алькатрас? – прокричал Жнец, но голос его уже не слышал даже он сам – ревели все вокруг, а еще через секунду уже никому невозможно было понять, где Алькатрас.

Жнец с удивлением для себя заметил, что с самого начала оказался заворожен отчаянной отвагой, с которой псы бросились друг на друга. Их ничем не объяснимая решимость была так велика, что ни один из псов не предоставил другому никакого шанса ухватить себя иначе как за открытую, ощеренную пасть. Так они и вцепились друг в друга, какое-то время почти неподвижные, как борцы в армрестлинге. Только напряжение взаимного одоления разряжалось как электрический заряд в мышцах то одного, то другого зверя.

Они были похожи только за пределами арены, а здесь, в этой смертной сцепке, было слышно, что один, Фрезер, порыкивает, крутит глазами, а Алькатрас смотрит не отводя глаз и молча. Он-то и сдвинул с места противника, на какой-то сантиметр, на какие-то два когтя. И равновесие этой составленной из двух тел собачьей арки пошатнулось. Трибуны взревели, впереди Жнеца все встали, подняв руки, и он, раздвигая их, как камыши, на мгновение вознегодовал на тех, кто закрыл от него самое главное, что решалось в этот момент совсем рядом.

Фрезер, заваливаясь на бок, попытался устоять, чуть ослабил челюсти, и этого было достаточно, чтобы Алькатрас мигом ухватил его за горло и уже не отпускал. Кровь брызнула с пеной, как будто пена ее и толкала, залила глаза и морду Алькатраса. Фрезер рычал с булькающим звуком, уже не пастью, а распоротой глоткой.

Зрители кричали, пахло кровью, псиной, табачный дым стлался над ареной и рядами. Жнец хотел посмотреть на Ганса и его красавиц, но не мог отвести глаз от ужасной картины с собаками. И когда Алькатрас попробовал перехватить жертву еще раз, Фрезер, потерявший крови столько, сколько не должно было вместить его поджарое тело, вдруг извернулся и направил свою пасть на горло противника, но промахнулся и ухватил нырнувшего Алькатраса за ухо и верхний участок шеи. И понимая, что промахнулся, тем же булькающим звуком отчаянно взвыл – от отчаяния, что другого момента не будет. А потом, уже с телом Фрезера на своем загривке, дряблым, неживым, Алькатрас потянулся к тому месту за решеткой, где стояли его провожатые, пометался вдоль, будто и не замечая, что возит на себе бездыханное тело соперника, который так и не разжал челюсти.

Жнеца колотил озноб, увиденное было ужасным, но величественным. Нечеловеческим, но подлинным.

Он увидел Ганса: он стоял, скрестив руки на груди, не обращая внимания на то, что его радостно тормошат сопровождающие его дамы и господа.

Алькатрас был освобожден поводырями от тела Фрезера, Фрезера уволокли за лапы мимо победителя, уже приветливо виляющего хвостом корейцу, пытающемуся унять кровь на шее пса на арене. Кровь засыпали опилками. Народ стал стекаться к воротам, где под яркой лампой работала касса.

В движении людей Жнец потерял из виду Ганса, а потом увидел его, выходящего через боковую калитку, в стороне от основных ворот. Его заметил не только Жнец.

– Малаец! – крикнул кто-то рядом с ним истерично и звонко. – Ты решил свалить? Ни хера!

– А где он? – спросил обеспокоенно еще кто-то в другой стороне. Толпа шевельнулась, и несколько человек бросились в открытую калитку за Гансом.

И Жнец побежал за этими людьми, разметавшими по пути очередь к кассиру, выдающему деньги по ставкам. На улице, освещенной редкими фонарями, было видно, что Малаец бежит в прогал между домами, чтобы уйти в поле, в ночную черноту. Но его быстро настигал огромный рыжий парень, следом за которым мчались тоже молодые и тоже крупные ребята. В какой-то момент рыжий ударил Ганса по ногам, сам не удержался и повалился на него. Остальные преследователи тоже орудовали ногами: били мыском, метя в голову, гасили стопой сверху.

– Тебе же русским языком говорили: не колдуй, сука желтая! – кричал рыжий, поднимаясь с земли и тоже пытаясь достать ногой свернувшегося клубком Малайца.

– Пусть вообще на бои не ходит, гад! – поддержал кто-то из подходящих к месту расправы.

Жнец метнулся к стоянке, быстро завел машину и, сигналя, с включенными фарами на полном ходу направил ее на избивающих Ганса.

Люди отпрянули от лежащего в стороны. Жнец резко затормозил и, выскочив из машины, поднял с земли Ганса, втолкнул на сиденье, сел сам и рванул с места. Вслед машине полетели камни и комья земли.

***

Через четверть часа Иван и Костя вошли в дверь припаркованного вплотную к дому трейлера, потом вышли из него в другую дверь, но оказались уже в просторном помещении, свет в которое попадал с улицы через большие окна с цветными непрозрачными стеклами – одно с зеленоватым оттенком, два других – желтые. Малаец, выглядевший совершенно спокойным, указал Косте на кресло, а сам сел на стул напротив.

– Так что тебе от меня надо? – спросил Малаец Костю, нимало не заботясь о подтекающей ране над ухом.

– Познакомиться. Роксана мне говорила о вас. Она мне… очень дорога. Мне все интересно про Роксану. А вы – ее отец. И сейчас вижу, что она на вас похожа.

Хоть и в потемках, но кое-что можно было разглядеть: в комнате, даже скорее зале, не было никаких перегородок и мебели, кроме вот этих кресла и стула, круглого возвышения у стены, судя по свисающему покрывалу – кровати, и маленького стола у центрального окна. Не было видно плиты, умывальника, зеркала, унитаза. Последнее очень скоро нашло свое объяснение: папа Роксаны помочился в большую ванну в центре комнаты. Она была заполнена землей, в ней росло высокое – под потолок – дерево с жесткими листьями и красными плодами. Часть мочи он задержал в руке и прислонил к ране на голове.

– Вот теперь вижу: не врешь. Она похожа. Очень. В том-то и дело. Но ведь тебе нужно не то, чем она на меня похожа.

– А что?

– Деньги. Ты как-то узнал, что я – один из самых богатых людей в мире, так?

– Не так. Вас, напомню, только что за гроши чуть не убили.

Ганс снова расхохотался, как тогда, в лодке. Вытер рукой кровь, посмотрел на пальцы, промокнул их, сорвав лист с дерева.

– А чего из богатства у меня нет? Стол. Вот. Стул. Кровать. Еще могу спать на полу. Вот вода, я могу согреть воду на солнце. Чего не хватает?

– Например, умывальника.

– Как тебя зовут?

– Костя.

– Иван. Садись, Костя. Удобно? И все. Вода у меня есть. Нет куда стекать. Я поливаю. Налил в миску, умылся, слил сюда, это кофейное дерево. Это плод кофе – пробуй, он сверху сладкий, как все любят, внутри – горький, как все любят, это листья, которые дают всем дышать. Я – это пища для этого дерева, дерево – тоже чья-то пища. Человек не должен кушать и пить то, что ему не поручено. И дерево – тоже. И зверь. Ничто не должно браться не по своему поручению и уходить не по своему поручению.

– А поручение дает бог. Да?

– Ты слышал про одного бога? Их придумано много. Почему? Они спорят. Ты выбрал того, который переспорил?

– Нет, – Косте пришлось подумать над ответом.

– Я тоже. Но тот, который не переспорил, он говорит: возьми столько, сколько можешь нести. Остальное – не твое.

– Да-да. А вот я архитектор, строитель. Я придумываю дом так, чтобы его можно было построить. Если бы я строил только для себя, это был бы всего один дом. И потом, это может не каждый, поэтому меня просят другие. За это я беру деньги. Я нарушаю мое поручение?

– Да, если не отдаешь добровольно. Я один из самых богатых людей в мире, а меня называют бомжом. Я стираю свою одежду золой, не выливаю воду, пока она сама не уйдет в воздух. Проливать воду – дело Будды.

– Тем не менее – вы ее проливаете, – усмехнулся Жнец.

– Мочиться? Это другое. Я отдаю не воду, там есть соль, полезная траве, деревьям, самой земле.

– Если вы такой «зеленый», вы должны и есть только то, что сами вырастили.

– Я не зеленый, мне больше 60. Как раз потому и вид такой, будто я моложе. Потому, что кушаю то, что могу вырастить. Могу. Но не выращиваю, – Ганс помолчал и повернул лицо к желтому окну, глаза его были закрыты. – У меня другое поручение. Я предупреждаю об опасности. Человек, говорю я ему, ты не можешь так жить! Тебя кушает лень! Тебе не хочется ходить ногами, работать руками, ты захватываешь то, что тебе не нужно: больше, чем съешь, больше, чем износишь, больше, чем сможешь полюбить или возненавидеть.

– Если бы у вас был телевизор, вы бы, Иван, знали, что об этом каждый день говорят в программе «Здоровье».

– Они говорят, а я делаю. Я чувствую, вижу, слышу, как те, кого обидел человек тем, что отнял у них причитающийся им корм, готовы каждый миг наброситься на людей и враз их уничтожить. Они знают, что люди уже превратились в готовый корм. Я предупреждаю каждого, встреченного мной на пути: надо меняться, иначе люди все вместе станут кормом для крыс и ворон.

– Я замечаю другое. Чем больше асфальта и других изобретений именно ленивого человека, тем меньше крыс, мух и прочей дряни.

– Их меньше только потому, что мне и другим, подающим сигналы, кое-что удается. Пока.

Теперь уже Жнец усмехнулся: претензии на вселенские задачи Роксаниного папы были заявлены ясно. Так же как стало ясно, что было трудностью жизни с ним для его семьи.

– Это все здорово – поручение, миссия, богатство. Одно непонятно: зачем на тотализаторе играть? Вот чуть не убили вас за деньги!

– Ты думаешь, мне нужны эти деньги? Я даю премию бойцам! – он, кажется, первый раз вышел из оцепенения, даже поднял руку перед лицом. – Они не разрешают мне приходить, потому что думают, что я заставляю собаку победить! Я заставляю обеих собак! И ту и другую. Разве кто-то из них не видел, как я пришел на бой? Я всех предупредил: со мной – самые красивые женщины, телохранители, все видели. Ты видел меня, Костя?

– Видел.

– Вот. Я предупредил: будет выигрывать сильный. Без подкупок, без подставок. Не хочешь честного боя – уходи. Я показываю им, как они бессильны и как сильны звери. И что зверь не хочет делать так, как хочет человек.

Жнец вспомнил пса Фрезера, приклеенно мотающегося на загривке Алькатраса. Ужас. Вот точно то, что он испытывал в этот момент. Что может заглушить этот ужас? Только крик во всю глотку.

– А эти, про которых ты сказал, которые выступают по телевизору, пишут в газетах, это те, кто уже услышал меня. Они уже стали бойцами, они бьются, привлекая к нашему делу других.

– А потом что?

– Когда потом?

– Когда все станут бойцами?

– Все не станут.

– Но вы же этого добиваетесь.

– Я добиваюсь справедливости.

– То есть бойцы будут убивать других бойцов?

– Бойцы будут в равном бою с природой и остальными стихиями делать породу человека лучше, сильнее. И природа будет избавляться от слабого и ненужного.

Его нельзя было заподозрить в том, что он неискренен. Или что рассуждает непоследовательно. Но это ничего не означало: самая человеколюбивая идея, как известно, может порождать тотальные убийства. Поэтому он приблизил Ганса к интересующему его предмету.

– Из Роксаны вы тоже сделали бойца?

– Роксана – боец по рождению. Ее поручение гораздо больше, она тоже сигнальщик.

– А ваша жена – она по рождению боец?

– Косуля? Нет. Не делай весь разговор глупостью. Зря. Очень зря.

– Нет-нет. Я о том, что поддержать вас должны прежде всего те, кто вам ближе всего.

– Я делал из Косули бойца. Это – нет, – он отрицательно помотал головой.

Жнец очень осторожно спросил:

– А как? Как вы делали это?

– В каждом из нас в глубине, под одним слоем, двумя, тремя, многими, живет зверь. Это то, что нам досталось от темных веков. То, в чем мы все – родня с природой. Все эти слои – как наросшее сало, делают душу человека ленивой, заставляют делать то, что делают все другие, и не слушать то, что говорит зверь. Грубое, но честное лицо души. Сделать из человека бойца – это значить содрать с него эти слои и пустить зверя наружу.

– И вы… сдирали с вашей жены… эти слои?

– Да. И не только с нее.

– Получилось?

– Нет.

– Поэтому она ушла от вас?

– Поэтому я ушел. Но ушел, пришел, это все неважно. Это отношения оболочек, слоев сала, которые принято считать видом человека. А это вид, только чучело. Настоящая связь – это связь двух зверей, который внутри одного и который внутри другого. Наши с ней звери связаны навсегда, хотя слои оболочки ей мешают.

– И бойцов вы ищете по преимуществу среди пьяниц, азартных игроков, которые, к тому же, на вашем лице пробуют свои бойцовские приемы?

– Я замечаю теперь, что вы точно сходны с Роксаной. А ведь она могла бы… Но ты прав, Костя: пьяница, наркоман, псих-больной ближе всего к бойцу. Да, да. Его душа свободна, она сбросила все ненужное. Но нужного не нашла. И я даю им это. Здесь и для тебя есть дело. Ты хочешь идти к своему поручению?

Если он чего-то хотел, то это было вне ценностей Ивана Малайца. Но его отношение к папе Роксаны было невыясненным, и надо двигаться в этом его отношении куда-то дальше – может, и к поручению.

– Хочу.

– Я хочу построить дом для людей и зверей. Там должно быть тридцать комнат, не очень больших, но в каждой – окно, всего пять этажей. Три этажа – с высокими комнатами, где будут жить люди, а между ними – невысокие два этажа. Это этажи для животных, там не будет комнат, они должны быть все вместе.

– Понимаете, это работа, которую не начнешь на пустом месте.

– Место уже есть. Деревня Поталово. Есть разрешение, все документы на землю, земля там не только для дома. Там будут теплицы, целые поля под стеклом.

– А где эти документы?

– Я тебе их передам. Деньги за твою работу могу отдать заранее. Только скажи, сколько нужно.

Игорь Гарпунов.

Буду Вуду.

Оказаться в Поталове у Гарпунова получилось тем же днем. Во-первых, он не откладывал на завтра. Во-вторых, были основания спешить с этим делом, и не только потому, что все обстоятельства убийства с самого начала были прояснены извне, что настораживало. Жена простаивала без приглашения позаниматься с кем-нибудь английским языком, а желающих пригласить настоящего педагога, страноведа, не находилось. Странно – веда.

Он чувствовал, как это раздражает его все больше, но тут же напоминал себе, что странности есть у каждого, и если бы Ритка, например, пила или занималась бы каким-нибудь следованием ритуалу Вуду, было бы гораздо хуже.

Буду Вуду. Это хуже чем то,что есть. Хотя куда уж хуже, если жена может целыми днями молчать и сидеть на краю кровати в их спальне и смотреть перед собой на руки, положенные на колени. Когда-то, еще в студентах, он всего однажды застал ее в этом состоянии, в позе Рамзеса номер

4. Всего однажды, в тот день, когда она встретила на улице возле дома Мишку, бывшего одноклассника, только что освободившегося из колонии.

Тогда это быстро прошло – два-три дня, родители Риты и паники не стали поднимать. А она сама и не оправдывалась, довольно спокойно рассказала: встретила Михаила Пиднеля, оказывается, он сидел в колонии, еще в школе туда попал, а там пытался бежать, добавили еще два года, вышел только теперь, работает где-то в спорте, совсем не изменился. Мог бы, конечно, Пиднель и не рассказывать про колонию, тем более что совсем не изменился.

Рита, может, думала по глупости, что она на Пиднеля тоже такое впечатление производила, что он впадал в ступор. Игорь-то всегда знал, что Пиднелю все надо по высшему классу, девочку – тоже. Про эту Роксану Мнвинду Игорь до встречи знал, что она записная красотка, хотя при встрече понял, что есть в ее внешности неутомительность для глаза – важное дело! Это значит: повернулась чуть – и опять открыла что-то дополнительно яркое. Какую-то новость сообщила. Захватывающую и краткую, как вспышка. Внешность Риты была яснее, чтобы Риту признать красивой – полюбить надо. И не наоборот.

Хотя едва ли Ритка надеялась на какое-то особенное внимание со стороны Михаила. Но почему была огорчена? Вероятнее всего, он мог дать ей понять, что сидел по милости Игоря. По милости того, за кого на тот момент она вот-вот должна была выйти замуж. Хотя и это неверно, что он виноват, – все так сложилось. А как было бы лучше? Игорю сесть? Взглянем на сухой остаток: Пиднель процветает, одна только красавица жена чего стоит! А у Игоря – одни заботы с дорогой и любимой и казенная служба с ненормированным днем.

Никто не жалуется, не дождетесь!

Жалко Риту – это да, приступы ее безразличия ко всему, к сожалению, стали в последние три года все более частыми. Из института, где она преподавала язык, пришлось уйти, поработала недолго в школе, но когда однажды он заметил, что на ее портфельчике выцарапано чем-то острым бранное слово, понял, что ее ранимая душа не выживет в этом кипящем котле под названием «школа». Но когда она ушла из школы, периоды подавленности стали более частыми, долгими и глубокими. Единственное, что возвращало ее к жизни – уроки английского. Сначала помогали любые репетиторские занятия, потом это помогало все меньше, она стала жаловаться на то, что не видит в этом смысла, что никому она и ее замечательные знания не нужны. Снова пришлось вмешаться Игорю: он придумывал какие-то истории о молве, которая идет о ее удивительно эффективных занятиях, она пыталась этим легендам соответствовать, что-то придумывала – все время что-то чудаковатое, типа участия обучающегося в придуманном обеде у английского пэра, где исполняла роли лорда, слуг, его гостей. Мало кем, кроме совсем юных учеников, уважающих просто сам возраст учительницы, игра в старого пэра воспринималась иначе, чем приколы над старым пердуном. Сейчас была фаза обучения через игру в героев Диккенса, а это обязывало рекрутов к немалой осведомленности.

Искать таковых было очень трудно, но, порой приплачивая обучающимся из собственного кармана, Игорь все же обеспечивал жену занятиями, и – слава богу – несколько месяцев она держалась без провалов в депрессию.

Возможно, ей было бы легче, если бы она могла учить их ребенка, все бы тут наполнялось для нее смыслом, но каждый новый психиатр, чья звезда зажигалась в стране, так и не разрешал ей беременеть. Что ж, она обречена на счастье с ним: ты хотел, чтобы она была только твоей?

А она разве не хотела этого же? Так оно и будет.

***

Итак, Поталово. Удивительно, что довольно далеко от магистрали тянулся к этой деревне асфальт, причем и в самой деревне с ее десятком черных домиков дорога тоже была хорошей. Вела она в сторону от деревни и упиралась в металлические ворота под три метра высотой. От ворот – в обе стороны – забор, сооруженный из железобетонных плит, поставленных вплотную друг к другу, увенчанных несколькими рядами модной проволоки – режущей, не колючей.

Над закрытыми воротами – камеры слежения, за воротами – тишина, никакого движения. В узкую щель между створками можно было увидеть крышу из нержавейки и аккуратную кирпичную кладку здания. Гарпунов толкнул ворота, потом постучал.

После этого ему на голову обрушился удар, заставивший хрустнуть шею, болью отозваться по всему телу, и тут же что-то мощное свалило его с ног лицом вниз. Он успел заметить широкое лицо с заметным шрамом на щеке. Какое-то время он чувствовал удар по голове, в темноте перед глазами вспыхивали алые разряды боли, потом он перестал ощущать и их.

***

Он очнулся от того, что чья-то рука обмывала его лицо теплой водой. Открыл глаза и увидел над собой огромную собачью морду, почувствовал мягкие удары языка, слизывающие с его лица кровь. Он прикрикнул на собаку, сел на земле, увидел, что огромной пес не один – их вокруг бродило не меньше двух десятков. Причем это были не вырождающиеся деревенские шавки, а серьезные огромные псы неведомой Игорю сторожевой породы. В наступивших сумерках он увидел, что ворота, в которые он пытался попасть, открыты. Ругая себя в который раз, что ездит по служебным делам водиночку, Игорь направился к воротам. Собаки следовали за ним, останавливаясь, когда он переводил дух – каждый шаг отзывался болью в голове, а еще болели шея, спина, – смотрели на него с вниманием, дружелюбно помахивали хвостами, но ближе не подходили.

За воротами открылся вид на высокое – пожалуй, трехэтажное здание из красивого розоватого кирпича, с окнами, забранными выгнутыми решетками. Ровный газон простирался от самых стен дома до соединенного с ним длинного стеклянного ангара, судя по буйной зелени за его стеклами, теплицы. Теплица эта тянулась своими очертаниями к горизонту, и край ее терялся в сумерках, рассеиваемых фиолетовым светом ламп, горящих под ее стеклянными сводами.

В доме света не было. Приоткрытая дверь в здание приглашала Игоря в темный коридор, он шагнул туда, сопровождаемый оживившимися собаками, забегающими по лестнице вперед и вверх с радостным повизгиванием. Это облегчало ему продвижение. Первые двери после подъезда привели к массивной, но аккуратно сделанной металлической створке высотой не более метра. Когда Игорь открыл эту дверь, собаки устремились туда, в низкое пространство без окон с проникающим от дальней стены светом. Они обнюхивали углы, метили опоры – бетонные столбы, поддерживающие низкий потолок, лаяли, задрав морды вверх.

Следующий марш лестничной клетки открылся в невысокое помещение – освещенный бледными светильниками под потолком коридор, в который было распахнуто множество дверей. Гарпунов рассмотрел одну из них: металлическая дверь с крепким наружным засовом, маленьким окном с решеткой. Внутри – металлическая кровать, привинченная к полу, столик, тоже из металла, унитаз, вмонтированный в пол. На кровати – матрас, подушка, возле унитаза – клочки туалетной бумаги. Окно, обращенное все на ту же бесконечную теплицу, зарешечено.

Чем дальше шел Игорь по этим коридорам, тем больше у него создавалось впечатление, что это тюрьма: всюду решетки, металлические, вмурованные в пол и стены кровати и столы, приземистые, но просторные псарни с лотками для еды. И всюду ощущение того, что заключенные отсюда были освобождены совсем недавно. В одной из камер на столе в алюминиевой кружке оставался чай с пышными наростами плесени.